а находил их.
|
Пятница 9 апреля 1944Вчера, выходя из ресторана на Монпарнасе, я встретил Анри Мишо. На нем была отличная куртка. — Зримые признаки богатства! — Выменял за свои акварели... Я направлялся в Гранд-Шомьер1 рисовать, и Мишо предложил пойти со мной. Однако, когда мы подошли, он вдруг заволновался и принялся меня расспрашивать: — Документы при входе предъявлять не надо? Там не смотрят, что вы делаете? С преподавателями придется иметь дело? — Да нет же. Вы там будете совершенно свободны, уверяю вас. И можете делать что хотите. И сесть можете там, где хотите, если, конечно, есть места... Обычно люди ходят туда не для того, чтобы рисовать, а чтобы погреться... А сегодня вечером довольно холодно... Зал был полон. И было очень тепло. На ярко освещенной сцене Виктория щедро выставила напоказ свое тело... Взгромоздившись на высокий табурет и прислонясь спиной к стене, Мишо немного успокоился. Едва первое волнение улеглось, он шепнул мне: «Я бы здесь рисовать не смог... Эта толпа отбивает всякую охоту... Но, чтобы не привлекать внимания, сделаю вид, что рисую. Иначе это будет подозрительно...» Он с любопытством рассматривал женщин и мужчин с блокнотами и альбомами, сгрудившихся вокруг застывшего на эстраде в невообразимой позе тела, с сиреневыми, покрывшимися гусиной кожей ягодицами и затекшими до судорог руками и ногами... В тишине, нарушаемой лишь скрипом карандашей и перьев, Мишо шепчет мне на ухо: «Если не знать, что здесь происходит, то картина жуткая...»
На самом деле, увлекшись рисованием, я месяца три не заходил к Пикассо. И беспокойство его понятно... В оккупированном Париже чье-то долгое отсутствие могло означать прощание навсегда...
Мы еще долго говорили о Робере Десносе... Пикассо его очень любит. Всего несколько недель назад он сделал чудесные офорты для его книги «Страна»... Я познакомился с Десносом в 1927-м: он жил в одном доме с Андре Массоном и Жуаном Миро — № 45 по улице Бломе, знаменитой своими негритянскими балами, где танцевали выходцы из Гваделупы и с Мартиники. Тогда он еще входил в группу сюрреалистов и, благодаря своему поэтическому видению, мог считаться ее живым символом. В ту пору Деснос нуждался, что заставляло его часто менять профессию в поисках заработка: агент по найму жилья, маклер, журналист. Я встречал его поздно ночью в кафе и барах Монпарнаса, куда он приходил после целого дня тяжелой работы. Этот человек был воплощением дружбы, братства и щедрости... Ни одиночество, ни заботы, ни усталость не могли стереть с его губ улыбку, погасить в нем жажду жизни. Уже была русалка из «Сирамур», вампир из «Ночей без любви», призрак из «Дневника одного привидения»... В любовной ладье сюрреалистов, где царили божественные Эльза, Нюш и Гала, Юкки, бывшая жена Фуджиты, заняла место сирены, грудью рассекающей волны. Это было время работы на радио, эпоха лозунгов, речевок, рекламных девизов. Вовсе не усматривая в этом признаков упадка и «морального самоубийства», Деснос, сочинитель и исполнитель, любил моряцкие песни и уличные напевы и прославлял их как возвращение к народным истокам поэзии. Наконец пришел достаток, а с ним и квартира в старом доме № 19 по улице Мазарин, недалеко от Пикассо... Это прибежище любви и дружбы, увешанное абстрактными полотнами и примитивной живописью, заполненное пластинками и книгами, с громадным деревенским столом, днем и ночью ломившимся от бутылок и закусок в ожидании гостей, не пустовало никогда. Вино текло там рекой, даже во время оккупации. Однако в последние месяцы Деснос изменился до неузнаваемости. Круглое, без единой морщинки, розовое лицо осунулось... От него осталась лишь тень да голубые, навыкате глаза за дымчатыми стеклами больших очков — такие детские, такие правдивые...3 * * * Сегодня Пикассо элегантен как никогда: темно-синий костюм, белая рубашка, красный галстук в шашечку. Жан Маре уже здесь — как всегда, со своей собакой-самоедом. Среди гостей я с радостью замечаю и Пьера Реверди. Мне нравится в нем все: его мужественный голос, глаза как черные виноградины — так похожие на глаза Пикассо, гордая посадка головы и даже перепады настроения — неожиданные вспышки гнева этой необузданной натуры. Он расспрашивает о новостях. Я рассказываю, что вынужден был съехать со своей квартиры, укрываться у друзей и жить по фальшивому удостоверению. Как бывший офицер румынской армии, я подлежал мобилизации, но предпочел дезертировать... Хотя самому Реверди ничего не грозит, он потрясен происходящим, а ведь он видел смерть повсюду, когда она была еще не столь заметна. Реверди спрашивает, когда, на мой взгляд, все это кончится. Я в ответ цитирую Леон-Поля Фарга, который незадолго до своей болезни сказал мне, когда мы сидели в пивной «Липп»: «В какое время мы живем, друг мой! Шкура кролика стоит дороже человеческой». Скоро ли начнется высадка? О ней говорят все, ссылаясь на бомбардировки, которые становятся все более частыми, разрушительными и смертоносными. Пикассо рассказывает причудливые истории. Жан Маре добавляет свои: трагические, смешные, феерические, несмотря на жестокость. «...В результате взрыва, — рассказывает он, — она вылетела в окно на пятом этаже и приземлилась внизу, целая и невредимая. Взрывная волна вынесла ее, как на подушке...»
Появляется издатель книг по искусству.
Пришедший издатель объясняет, что готовит книгу о Таможеннике Руссо и хотел бы получить репродукции всех его полотен, которые есть у Пикассо. Пикассо вздымает руки к небу: — Как будто у меня мало дел с моими собственными картинами! Издатель замечает: — А в этом вам следует винить только себя! Зачем вы коллекционируете чужие произведения? Зачем собрали у себя столько прекрасных вещей? И тут на глаза Пикассо попадается последний альбом Руссо. Он пришел по почте буквально на днях и потому лежит поверх груды книг. Пикассо берет его в руки, открывает и вдруг изумленно восклицает: — Да это же подделка! И, призывая нас в свидетели, продолжает листать книгу.
И Пикассо рассказывает о фальшивых «Эль Греко», историю которых я знаю плохо. Кто-то замечает: «Этих фальшивых "Руссо" рисует художник Х». Другой добавляет: «Я с ним встречался. И он жаловался, что Пикассо обвиняет его в том, что он якобы фабрикует фальшивых "Руссо"». «Еще немного, — сетовал художник Х, — и он обвинит меня в том, что я написал "Спящую цыганку"!» Пикассо прыскает, за ним разражаются хохотом и все остальные. Издатель объявляет, что он недавно обнаружил где-то один из ранних «Автопортретов» Пикассо и купил его.
Он спрашивает, есть ли у меня для него что-нибудь новенькое, это первый вопрос, который он мне обычно задает. Если ответ отрицательный, Пикассо огорчается. Но если я ему говорю: «Да, я принес вам фотографии...» — он радуется и ему не терпится посмотреть. Поскольку я опасаюсь доставать из папки сразу все снимки — их полтора десятка — он говорит мне: — Ну, дайте же мне весь пакет, весь... Ведь что любопытно: я могу оценить свои скульптуры, только увидев их на ваших фотографиях... Они дают мне возможность взглянуть на собственную работу со стороны... Не имея возможности рассмотреть снимки подробно, он крутит пакет в руках, подыскивая «укромное местечко». Поскольку ничего подходящего не подворачивается, он идет наверх и оставляет пакет в спальне, своем «Ноевом ковчеге», где он спасает от потопа все, что ему дорого в данный момент: письмо, книгу, журнал, фотографии... Он рассмотрит или прочтет все это ночью, в постели... К половине первого мы остаемся с ним вдвоем. Внезапно дверь открывается, входит Инес, неся в руках весну: охапку сиреневой и белой сирени.
Изящная молодая женщина убирает цветами комнату. В течение десяти лет она часто открывала мне двери. У нее матовая кожа, длинные черные волосы, всегда сияющее лицо, цветастые платья: ее можно принять за таитянку.
Только мы собрались уходить, как явился торговец красками. Он предлагает Пикассо бартер: свое имение в обмен на натюрморт, который он давно жаждет заполучить. Чтобы соблазнить художника, он достает из конверта фотографии поместья с парком. У меня такое впечатление, что Пикассо заинтересовался предлагаемой сделкой. Он внимательно слушает объяснения фабриканта. Когда я ухожу из мастерской, разговор идет весьма оживленный.4 Примечания1. Художественная академия в Париже. — Примеч. перев. 2. Доктор Петио был чем-то вроде Ландрю (французский серийный убийца. — Примеч. перев.) в период оккупации. Завлекая фальшивыми обещаниями вывезти их в Америку, он ограбил множество людей, мужчин и женщин, и сжег их тела в печах крематория на улице Лезюё. 3. Два последних года он был членом подпольной сети Сопротивления. Кроме того, работал в издательстве «Минюи» (печатало листовки и проч. для Сопротивления — Примеч. перев.). Известно, что из лагеря Компьень его превезли в Бухенвальд. Далее тяжкий путь каторжника, проделанный главным образом пешком, привел его в чехословацкий Терезин, где он и умер 8 июня 1945 года, в тот самый день, когда для большинства остальных этот кошмар наконец закончился. Прах Десноса был перевезен в Париж. Достоянием общест венности стало и потрясающее стихотворение — самое последнее, — найденное у него после смерти: «Я так мечтал о тебе...» Но известно ли вам, что это «последнее стихотворение» было лишь эхом другого, давнего, которое называлось «Я столько мечтал о тебе», вошедшего в сборник 1926 года «Стихи таинственной». Там уже сказано все, почти слово в слово, с первой попытки... И Деснос — вдалеке от Парижа, разлученный с любимой, в горячке, на пороге смерти — ищет слова, чтобы выразить свое отчаяние и тоску, и не находит ничего лучше, чем снова повторить концовку того давнего стихотворения: Я так мечтал о тебе столько шел говорил спал с твоим призраком что мне ничего не осталось быть может, и все же лишь быть бы призраком среди призраков и легчайшею тенью теней что мелькают и будут незримо мелькать на солнечном циферблате жизни твоей. Двадцать лет спустя Десносу оставалось лишь сжать эту поэму в прозе, чтобы придать ей окончательную форму: призрак, который преследовал его в 1926-м, в 1944-м стал его судьбой. Последний акт «ясновидения» вдохновенного лунатика:
4. По-моему, это был директор предприятия «Краски Линель», который был лучшим поставщиком Пикассо, а также Брака и Матисса.
|
|
© 2024 Пабло Пикассо. При заимствовании информации с сайта ссылка на источник обязательна. |