Среда 6 июня 1945

Очень солнечный день. Около полудня захожу на улицу Гранд-Огюстен, и Сабартес говорит мне:

— Пикассо занят. У него коллекционер, но, на случай если вы появитесь, он велел передать, чтобы вы его подождали...

Мы садимся в прихожей, и я читаю Сабартесу несколько пассажей из своего «Бистро-Табак», сборника высказываний, собранных мною в кафе летом 1943-го, когда Красная армия взяла Харьков.

Спускаются Пикассо с коллекционером. Это Роже Дютиёль. Я рад его видеть...

ДЮТИЁЛЬ. Мы только что говорили о вас... Пикассо показывал мне ваши рисунки. У него их столько, что хватит на целую выставку...

ПИКАССО. Причем постоянно действующую! Они мне нравятся, поэтому я показываю их всем...

Наряду с Андре Лефевром, Дугласом Купером, Мари Куттоли, банкиром Максом Пеллекье, Жанной Вальтер (г-жа Поль Гийом) и Жоржем Саллем, Дютиёль — один из крупнейших коллекционеров Франции, владелец большого собрания произведений Пикассо.

Старый холостяк, обладающий живым умом, Роже Дютиёль, как большинство других коллекционеров, настоящий маньяк. Самые прекрасные из его полотен не висят на стенах его квартиры, а свалены в помещении прачечной при его конторе... Любуясь ими лишь изредка, доставая их оттуда по одной, как это делают японцы, он, возможно, стремится к тому, чтобы этот ритуал всегда ощущался как праздник...

Дютиёль хочет видеть мои рисунки. Но когда я договаривался с ним о встрече, то не знал, что назначенный день станет историческим — днем перемирия после Второй мировой войны, а назначенный час — моментом, когда генерал де Голль произнесет свою знаменитую речь. Когда Дютиёль явился ко мне с молодым скульптором Марком Буссаком, моя квартира встретила их «Марсельезой», петардами, пушечной канонадой и мощным колокольным звоном всех парижских церквей — волнующий звуковой фон для нашего общения, транслируемый по радио и льющийся в окна, открытые навстречу великолепному весеннему дню...

«Недавно мы разговаривали с Пикассо о Дерене, — говорит Дютиёль. — Он находит, что Дерену не хватает смелости и свободы... Самому Пикассо, конечно, легко так говорить. Он может себе позволить любой прыжок, любой опасный взлет, потому что всегда сумеет приземлиться, как кошка, на все четыре лапы... А вот другие... Я понимаю их осторожность... Они рискуют разбиться в кровь, если попытаются вести себя так же дерзко и безоглядно, как он...»

ПИКАССО. Оставь мне еще на несколько дней твои рисунки. Я хочу сделать выбор в спокойной обстановке... Почему ты их продаешь?

Уже некоторое время Пикассо обращается ко мне на «ты»... Должен ли я последовать его примеру и говорить ему: «Пабло, ты знаешь?..» Смущает меня не разница в возрасте, составляющая два десятка лет, и не долгая привычка обращаться к нему на «вы» (он любит повторять: «Теперь, когда мы все сравнялись в возрасте...»), а пример тех, кто ему «тыкает», желая продемонстрировать свою к нему близость, зачастую весьма сомнительную. Пикассо и Канвейлер, которых связывала сорокалетняя дружба, говорили друг другу «вы». Что же до его имени, то мало кто из близких друзей называет его «Пабло». Сабартес говорит ему «Пикассо», а тот никогда не обращается к нему по имени — «Хаймс", а только «старик» или даже «малыш»...