а находил их.
|
Пятница 29 ноября 1946Ко мне пришел один американский журналист. Он отнюдь не первый, кто вообразил, что одного моего слова достаточно, чтобы перед ним гостеприимно открылись двери в дом Пикассо... Я действительно иногда привожу к нему своих друзей, но незнакомцам тут ничего не светит... Однако от этого молодого парня, г-на Уоллеса, отделаться оказалось непросто. К своей атаке он готовился целый год. На кон поставлено все, включая карьеру... Он полон решимости добиться своего, и у него уже все готово: составлен весьма внушительный список вопросов художнику. Если дело не выгорит, он, по-моему, меня просто придушит... Его настойчивость сделала свое дело, и я согласился попробовать... Встреча назначена на сегодняшнее утро. Пикассо пока один. Мы говорим об альбоме его скульптур, который уже готов к печати. Издатель ждет, когда поступит бумага. Единственное, что его смущает, — это текст. Кому его заказать?
Я удивлен и в ответ возражаю, что я не художественный критик и не настолько хорошо знаю его творчество, чтобы обозначить в нем место, занимаемое скульптурой. Он настаивает: заняться текстом следует мне, а утрясти все с издателем он берет на себя. Спрашиваю, можно ли мне будет сегодня снять его «бумажные» скульптуры.
Я остаюсь с Сабартесом. Он рассказывает, что журнал «Пуэн» собирается выпустить специальный номер, посвященный Пикассо, и они хотят, чтобы в этом участвовал и я...
Из потока писем, пришедших сюда со всех концов света, нам попалось вот это:
Появился Уоллес, американский журналист, со своим вопросником на несколько машинописных страниц. Я представляю его Сабартесу, тот принимает позу Великого инквизитора и на прекрасном английском тут же подвергает пришедшего допросу с пристрастием. Потом поворачивается ко мне.
Между тем посетителей набралось уже человек двенадцать, даже больше — десятка полтора. В основном иностранцы: шведы, голландцы, много американцев... Все хотят видеть и слышать Пикассо... Все ждут стоя: в этой прихожей, в доме, слывущем негостеприимным, нет ни одного свободного стула. Но они счастливы и возбуждены... Там и сям можно видеть скульптуры и гуаши. Толпящиеся в прихожей высматривают, озираются по сторонам, шепотом обмениваются впечатлениями: «Very interesting!», «Very beautiful!»... Мой американец начинает терять почву под ногами. Его раздражает и отсутствие Пикассо, и набежавшая толпа. Я ему говорю, что утренние приемы на улице Гранд-Огюстен напоминают мне аналогичные паломничества к Гёте в Веймаре, в прошлом веке. Мировая слава все так же притягательна, и внешние ее атрибуты ничуть не изменились... Съехавшись из Стокгольма, Лондона, Парижа, Нью-Йорка, визитеры «веймарского мудреца», испытывая такое же любопытство и почтение, так же смиренно, но с таким же нетерпением ждали появления Его Превосходительства фон Гёте. И сердце у них при этом сжималось точно так же... — Yes! Yes! I understand! — отвечал американец. — Goethe! Weimar! Exactly! I'll put it into my paper... Thanks for you...1 Однако Пикассо задерживается... Что бы это значило? Уже почти полдень. И если даже он сейчас вернется, мы уже не успеем сфотографировать бумажные скульптуры. Я иду в мастерскую и делаю несколько снимков... Гёте... Веймар... Было бы интересно продолжить эту параллель — Гёте и Пикассо: судьбы двух исключительных людей, каждая — на фоне своего века... Сколь бы парадоксально это ни показалось на первый взгляд, чем больше я думаю об этих людях, тем больше нахожу сходства между их жизнями, их характерами, их отношением к любви... Два великих художника, глядевших на мир в упор, широко раскрытыми глазами, взглядом, полным любопытства и удивления. «Я вижу глазами, которые чувствуют, я чувствую руками, которые видят...» (Гёте). Ранняя слава, юношеское высокомерие, авторитет, влияние на окружающих. «Оказавшись рядом, я не могу не чувствовать благоговения, ощущая всем существом исходящую от него магическую силу» (Сабартес о молодом Пикассо). «Werther»2 «голубой период» — романтизм, впоследствии преодоленный и отвергнутый: «Все это — лишь сантименты» (Пикассо). Кубизм. «Вещи постепенно подняли меня до своего уровня...» (Гёте). Ясность. Вкус к знанию, врожденная склонность к мимикрии: залезть в шкуру другого, постигнуть все формы существования. Луженый желудок, прекрасное пищеварение. «Самый счастливый талант — тот, что умеет все воспринять, все усвоить без малейшего ущерба для себя...» (Гёте). Давать, полностью сохраняя себя; брать, не отдавая себя взамен. Гертруда Стайн и... Шарлотта фон Стайн — надо же! — воспитательница-вдохновительница, сыгравшая сходную роль укротителя, тайной советницы. Роль путеводной звезды. Способность владеть собой. Блестящее остроумие, вкус к забавным выходкам — склонность к шуткам, скорее ироничным, чем сатанинским, на манер Мефистофеля. Никогда не дремлющая чувственность. Легкая возбудимость. Неистовство страстей. Благоговение в любви. Способность меняться. Постоянное обновление благодаря новым женским лицам: необузданность, прилив творческой энергии, рождение новых произведений. Любовь как трамплин, всегда оказывающаяся подчиненной по отношению к чему-то, что ее превосходит. Сходство даже в «эгоцентризме»: «Кто же напишет за меня то, что у меня в голове?» (Гёте). «Разумеется, лишь тот, кто был самым восприимчивым, может стать самым холодным и жестким, потому что он вынужден одеться в крепкую броню, чтобы защититься от грубого влияния; и очень часто эта броня начинает на него давить...» (Гёте). Творческая мощь; сноровка, надежность приемов; способность вдохнуть жизнь в любой материал. Жажда новизны — Фауст, вечно неудовлетворенный и мятущийся, чью жажду не может удовлетворить ничто. Сбивающая с толку непривычность каждого нового творения. «Пока все думают, что я в Веймаре, я уже в Эрфурте...» (Гёте). Поразительная активность. Постоянно растущая мировая слава. Молодость вплоть до последнего мгновения. Все усугубляющееся одиночество... Из вестибюля до меня доносится шум собравшейся толпы. Я фотографирую одно из больших окон мастерской с головой бронзового изваяния на первом плане, как вдруг дверь распахивается и врывается Пикассо с Дорой Маар. Он чрезвычайно взволнован. Они только что продрались через толпу посетителей, не сказав никому ни слова.
Новость распространяется... Посетители в унынии... Они так и не увидят Пикассо... Аудиенция откладывается... Бедняга Уоллес складывает свои бумажки с пятьюдесятью вопросами... Собравшиеся расходятся. Марсель запирает двери. Он комментирует происходящее, и его житейская мудрость звучит как античный хор: — Да, такова жизнь... На этом свете мы задерживаемся ненадолго.3 Примечания1. Да, да! Я понимаю! Гёте! Веймар! Конечно! Я все запишу... Спасибо... (англ.). — Примеч. перев. 2. «Страдания юного Вертера». — Примеч. перев. 3. Эта внезапная смерть, которую ничто не предвещало, погрузила Элюара в глубочайшую печаль. Вместе с Нюш он потерял веру в жизнь, в людей и даже в поэзию... Певец любви, счастья и радости жизни, он замолк. Его друзья — и среди них Пикассо и Дора Маар, — которые сделали все, чтобы смягчить его горе, стали беспомощными свидетелями его отчаяния, принявшего масштабы настоящей катастрофы. И лишь много времени спустя это событие, перевернувшее его жизнь, нашло, наконец, отражение в стихах, прозвучав как рыдание, как крик отчаяния:
|
|
© 2024 Пабло Пикассо. При заимствовании информации с сайта ссылка на источник обязательна. |