Я уже собираюсь уйти, когда вдруг появляется он сам — сияющий, дружелюбный. Я показываю ему фото, где Пикассо изображает «настоящего художника», стоя перед полотном с пухлой обнаженной женщиной. Он восхищен. Потом достаю папку со снимками «группового портрета» и показываю вначале тот, который не удался. «Я все же его проявил, думаю, он вас позабавит...»

ПИКАССО. И правильно сделали. Какой документ! Когда «событие» произошло, мы все смотрели в объектив. И что же мы видим? Никто даже не шелохнулся. А ведь вы опрокинули миску, и полилась вода... Только мы с Казбеком среагировали вовремя. Почему? Потому что у меня мгновенная реакция, такая же быстрая, как у собаки...
БРАССАЙ (смеясь). Другие не среагировали, потому что не хотели испортить фото с Пикассо. А вы были озабочены тем, чтобы я не испортил ваши натюрморты... Мне так кажется...

Пикассо тоже смеется: он знает, что я шучу. Потому что он, безусловно, обладает мгновенной реакцией. Это видно по стремительности его жестов и взглядов, по неусыпной бдительности и неизменному присутствию духа — как у тореро, для которого малейшая слабость или рассеянность может оказаться смертельной... Я показываю ему второй «групповой портрет».¹

ПИКАССО. Взгляните. Что привлекает взгляд прежде всего? Складка на брюках Жана Кокто! Как лезвие бритвы, как свинцовый отвес! Сколько я его знаю, эта складка всегда была такой же четкой, такой же безупречной. Кокто родился со своей складкой на брюках, он лежал с ней в колыбели. Он появился на свет в отглаженном костюме с иголочки... А теперь обратите внимание на элегантного Жана Маре. Хорошо же я смотрюсь между этими двумя! Со своими штанинами штопором, которые давно забыли, что такое складка, выгляжу как оборванец... У меня на сегодня намечено много встреч, в том числе с одной красивой дамой из Южной Америки. И мы не сможем пойти в мастерскую, мне очень жаль. А мне еще надо прихорошиться... А вы оставайтесь. Фотографируйте что хотите, даже эту молодую латиноамериканку, если она вам понравится... Вы мне не мешаете...

Освещение сегодня великолепное. Крыши, каминные трубы, стены домов — пейзаж, который у Пикассо всегда перед глазами, когда он пишет, — все это как бы слегка вибрирует: неброский фоновый холст в размытых серых, красноватых и бежевых тонах. Сквозь проем большого окна солнечные лучи проникают в комнату; в воздухе возле старых балок пляшут пылинки. Свет струится по красной шестигранной плитке пола, дробится и рассыпается на его шероховатостях, озаряя небольшой, перепачканный краской металлический столик со следами ночного сражения — кистями и тюбиками — и заливая теплом коврик, где собака Пикассо, с наслаждением вытянувшись, греет лапы и тощий зад.

Я делаю несколько снимков. Все это время в прихожей толпятся посетители. Снизу до меня долетают обрывки разговоров, чьи-то голоса, резкий смех Пикассо. Он ненадолго поднимается наверх с латиноамериканкой, чтобы показать ей картины. На дворе полдень. Посетители расходятся.

САБАРТЕС. Я тоже ухожу... Попахивает воздушной тревогой... А если ее объявят, то отключат газ и я не успею приготовить себе обед. Так уже было много раз...

Пикассо поднимается наверх и садится: «Уф! Наконец-то один!» И внезапно задает мне свой вечный вопрос: «А как же с рисованием? Вы не начали снова рисовать?»

С нового года я действительно начал и сегодня как раз принес папку с последними рисунками. Он хочет их посмотреть.

ПИСКАССО. Они мне нравятся даже больше, чем ваши юношеские. Мне нет никакого смысла вам льстить и что-то выдумывать... Но вам надо бы устроить выставку. Какой смысл прятать все это? Эти рисунки надо показывать, продавать...

Я возражаю, что уже выбрал фотографию, что мне не хотелось бы разбрасываться, что я не брался за карандаш с двадцати лет и что, если бы не он, никогда не делал бы новых попыток...

ПИКАССО (почти гневно). Если честно, я вас не понимаю! Вы обладаете даром и не пользуетесь им. Ведь это невозможно, слышите, невозможно, чтобы фотография могла удовлетворить вас полностью. Она принуждает вас к полному самоотречению!
БРАССАЙ. Но это самоотречение мне нравится. У меня есть глаз, но нет руки. Я не могу касаться предметов... В фотографию удаляются как в монастырь. Вы же сами, в период увлечения кубизмом, тоже приняли новые правила игры. Отреклись. Это суровая дисциплина. На ваших полотнах не было подписи...
ПИКАССО. Наверное... Но это длилось не так долго... Когда тебе есть что сказать, что выразить, долгое воздержание в конце концов становится невыносимым... Чтобы иметь призвание, нужно мужество, и чтобы пойти ему навстречу — тоже... «Второе ремесло» — это ловушка, ложная цель! Я тоже часто сидел без гроша, но при этом всегда сопротивлялся соблазну зарабатывать чем-то другим, кроме своей живописи... А ведь мог бы штамповать карикатуры для сатирических журналов, как это делали Хуан Грис, ван Донген или Вийон... Журнал «Масленка» предлагал мне по восемьсот франков за рисунок, но я предпочитал добывать пропитание живописью... Вначале я продавал картины дешево, но все-таки продавал... Мои рисунки, полотна уходили... Это — самое важное...

Я объясняю Пикассо, что для меня фотография — это не «второе ремесло» только для заработка, а мой способ выразить наше время.

БРАССАЙ. Мало кто из художников сумеет заставить публику принять «Авиньонских девиц»... Другие просто умерли бы с голоду. Матисс сказал мне однажды: «Чтобы уметь защищать свое дарование, надо быть сильнее его»... У вас эта способность есть: в двадцать пять лет вы уже были знамениты, добились успеха...
ПИКАССО. Но это важная вещь — успех! Часто приходится слышать, что художник должен работать для себя, «из любви к искусству», и презирать успех... Это неправильно! Художнику необходим успех. И не только для того, чтобы было на что жить, а главным образом чтобы реализовать свои творческие устремления. Даже богатый художник должен уметь успех. Мало кто из людей хоть что-то понимает в искусстве, и чувствовать живопись дано очень немногим. Большинство судит о произведении искусства по тому, какой успех оно имеет. Зачем в таком случае отдавать его «успешным художникам»? У каждого поколения свои кумиры... Но где сказано, что успех должен сопутствовать только тем, кто потакает вкусам публики? Что до меня, то я хотел доказать, что можно быть успешным вопреки всему, ничем не поступаясь... Хотите я вам скажу? Успех, достигнутый в молодости, стал моей защитной броней... «Голубой период», «розовый период» — это зонтик, которым я прикрывался...
БРАССАЙ. «Самое надежное убежище — ранняя слава...» — как говорил Ницше.
ПИКАССО. Абсолютно справедливо. Именно под защитой своего успеха я мог делать, что хотел. Все, что хотел...

Пикассо раскладывает мои рисунки. Он расставляет их вдоль стен, прислоняет к мебели, кладет прямо на пол. Рассматривает и все время бормочет: «Их надо выставлять. И продавать... Не мешайте... Я сам этим займусь...»

Мы разговариваем уже целый час. Звонят в дверь. Пикассо знакомит меня с кем-то, чье имя я не расслышал.

— Чьи это такие красивые рисунки? — спрашивает пришедший.

ПИКАССО. Хотите их выставить? Я как раз о вас и подумал.

— С удовольствием, — отвечает неизвестный. — Они мне нравятся.

Пикассо говорит, указывая на меня:

— Вот их автор. Вы можете договориться напрямую с Брассаем.

Когда посетитель уходит, Пикассо говорит мне:

— Очень удачно получилось... Все пойдет даже быстрее, чем я думал... Вы попадете в хорошие руки. Знаете галерею «Рену и Коль» в Фобур-Сент-Оноре? Это очень хорошая галерея. У меня была там выставка рисунков, еще до войны, в 1936-м, если не ошибаюсь... Человек, с которым вы только что познакомились, Пьер Коль. Я уверен, что у вас будет успех...

Мы выходим из мастерской вместе, и он все продолжает давать мне советы:

— Не заламывайте слишком высокую цену... Гораздо важнее — продать как можно больше. Нужно, чтобы ваши рисунки разошлись по свету...

Примечания

1. Пейнадо рассказывает мне (ноябрь 1963 года): «Однажды, когда я был у него, зазвонил телефон. "Это вы, Пабло? Говорит Ван Гог". И Пикассо, без малейшего удивления или колебания: "Я понял, но какой именно? Винсент или Тео?"»

Предыдущая страница

К оглавлению