Среда 17 октября 1962

Даниэль-Анри Канвейлер владеет домом № 47 по улице Монсо. Я знаю хозяина очень давно. На удивление свежий и подвижный, он принимает меня в своем просторном кабинете. Какой контраст между его крошечной галереей на улице Виньон и здешними хоромами, пожалуй, даже слишком роскошными. Пикассо говорил мне: «Без него я никогда бы не преуспел.» Именно Канвейлер, пораженный новизной и смелостью «Авиньонских девиц», принял в 1907 году решение покупать все его произведения, кроме тех пяти картин в год, которые художник решил оставлять себе. В тот момент Пикассо было двадцать семь лет, а Канвейлеру — двадцать три. Они тесно связаны друг с другом уже пятьдесят пять лет! От заключенного договора им пришлось отступить лишь дважды: в 1914-м Канвейлер, как гражданин Германии, был вынужден покинуть Францию; а в 1940-м, уже имея в кармане французский паспорт, он, будучи евреем, снова почел за благо уехать из Парижа. Два раза за свою жизнь он терял Пикассо из виду, а когда катаклизмы отступали, снова находил его. Этот человек, помогавший художнику в самые трудные времена, сегодня получает с продажи его картин процент, который, варьируясь в зависимости от полотна, может доходить до половины цены, что случается довольно часто.

Канвейлер рассматривает в лупу портрет кисти Хуана Гриса, который он только что купил; потом, не надевая очков, отвечает на несколько писем. За спиной у него — огромный Пикассо: женщина, лежащая под сосной. Ее граненое тело как бы высечено из камня. Перед тем как направиться в кабинет, я зашел в галерею, где увидел потрясающие картины Пикассо на линолеуме: женские лица, очень яркие натюрморты.

Д.-А. КАНВЕЙЛЕР. Великолепно, не правда ли? Пикассо не стоит на месте, все время ищет что-то новое... Пять лет назад он начал с того, что вырезал на линолеуме один из женских портретов Кранаха. Потом ему пришла идея: вместо того, чтобы делать шаблон под каждый цвет, заново вырезать этот единственный рисунок. Он смело экспериментирует в поисках нового способа выражения и доводит его до совершенства. Вначале он довольствовался тремя-четырьмя цветами, а теперь делает гравюры в двенадцать цветов, используя всего один шаблон! Просто дьявольщина какая-то! Ведь необходимо предусмотреть, как поведет себя каждый цвет, потому что обратного хода нет! Я не знаю даже, как назвать тот процесс, который происходит у него в мозгу...

БРАССАЙ. Ясновидение...

Д.-А. КАНВЕЙЛЕР. Да, пожалуй... Я бы назвал его «цветовым предчувствием»... Несколько дней назад я был у него и видел, как он работает. Подходя к линолеуму, он уже знает — угадывает или чувствует — конечный результат...

БРАССАЙ. Но как он начал работать с линолеумом?

Д.-А. КАНВЕЙЛЕР. Как всегда, случайно... Вы помните период, когда он увлекся литографией и стал посещать мастерскую Мурло — это было где-то году в сорок пятом? В ту пору у него дома было холодно и он предпочитал работать в теплой мастерской. То есть литографией он занялся именно по этой, сугубо прозаической причине... С линогравюрами получилось примерно так же... Он жил на юге, где невозможно получить пробный оттиск сразу, и дело кончилось тем, что офорты и литографии стали вызывать у него отвращение. На каждом этапе ему пришлось бы отсылать шаблон или камень в Париж. Это слишком сложно, и ему становится скучно. Он и в самом деле сделал там очень мало. А для работы с линолеумом в Валлори нашелся человек, который был ему нужен: молодой печатник, приносивший на следующий день оттиск рисунка, выгравированного накануне. Эта скорость его стимулирует к работе. Вот так и появились эти чудесные рисунки, сделанные им в последнее время...

Я замечаю, что по яркости красок эти работы на линолеуме напоминают мне декупаж Матисса...

Д.-А. КАНВЕЙЛЕР. Ну, здесь я с вами не соглашусь! Такие откровенные, яркие цвета Пикассо использовал в разные периоды творчества, начиная с кубизма... Вы помните его полотна, написанные в 1932—1933-м?

БРАССАЙ. Эпоха «Девушки перед зеркалом», примерно 1932 год?

Д.-А. КАНВЕЙЛЕР. Да... и все эти полотна, где силуэты обведены черным? Они, как витражи, вызывают цветовой шок... Но Матисс здесь ни при чем! Если не считать того, что Пикассо его очень любил... Известно ли вам, что однажды, когда Матисс, прикованный к постели, выразил сожаление, что не может увидеть последние творения Пикассо, тот, узнав об этом, нагрузил целую машину своими полотнами и привез их в отель «Реджина» в Ницце, где жил Матисс? Он хотел доставить ему удовольствие. Да, Пикассо любил Матисса и восхищался его живописью...

Я рассказываю историю о выставленном на продажу Эль Греко, о котором Пикассо, сравнив его со своим Матиссом, высказался так: «Нет, мне решительно больше нравится мой Матисс!»

Д.-А. КАНВЕЙЛЕР. Да, Пикассо частично излечился от своей великой страсти к Эль Греко. Художник из Толедо, безусловно, имел на него огромное влияние, но по мере того как талант Пикассо развивался, он отходил от Эль Греко и приближался к Веласкесу, которого сегодня, я думаю, можно назвать самым любимым его живописцем... Он продолжает любить некоторые портреты Эль Греко, но полотна со сложной композицией ему нравятся все меньше... Что же до меня, то я по-прежнему продолжаю любить Рембрандта... Ставлю его выше и Эль Греко, и Веласкеса. Помимо его достоинств как живописца в нем есть человеческое тепло — лучезарное, ни с чем не сравнимое. И что бы ни говорили и ни думали сегодня, в моих глазах это главное преимущество... Пикассо этим качеством обладает тоже...

Я замечаю на это, что Сабартес не разделяет восхищения Пикассо по отношению к Матиссу.

Д.-А. КАНВЕЙЛЕР. Здесь все просто. Для Сабартеса нет, никогда не было и не будет других художников, кроме Пикассо. Он для него не просто самый лучший художник всех времен, он — единственный... Кстати, как Сабартес поживает? После своего паралича, весьма опасного в этом возрасте, он восстановился быстро и почти полностью. Разумеется, часть тела его не очень слушается, но он крепок духом и увлечен своим делом. Я недавно обедал у него. Он только что вернулся из Барселоны: там существует Музей Пикассо, который ему очень дорог...

Пока я фотографирую, Канвейлер просматривает газеты и вдруг восклицает:

— Умер философ Гастон Башляр... Ему было семьдесят восемь, как и мне. И родились мы в 1884-м почти одновременно: он 27 июня, а я 25-го...

Когда я ухожу, Канвейлер не допускающим возражений тоном приглашает меня в следующее воскресенье к себе на обед в Сент-Илер, возле Шало-Сен-Мар: «Мишель и Зетта — Луиза Лейрис с мужем — очень сожалели, что не смогут прийти. Они в Африке, там проходит этнографический конгресс. Их вы увидите, когда они вернутся...»