Пикассо развлекает и развлекается

Маскарадное переодевание было особенно к месту, если ожидалось прибытие посетителей, особенно откуда-нибудь издалека, лучше всего — из-за границы. Чем менее известным или более испуганным мог показаться гость, тем выше были шансы на то, что он столкнется вовсе не с таким Пикассо, какого ожидал встретить, а с какой-то пародийной маленькой фигуркой из бурлеска или водевиля, облаченной, возможно, в фуражку заядлого яхтсмена и здоровенные очки в роговой оправе, с накладным красным носом и черными бакенбардами, да еще к тому же и воинственно размахивающей саблей. Когда его карикатурный облик эффектно срабатывал и снимал первое взаимное смущение, неизбежное при любой встрече с новым человеком, Пикассо выныривал из-за своей маски, и его глаза сияли радостью и смехом, хотя выражение лица все равно оставалось загадочным.

Визит к Пикассо всегда становился неким новым приключением. Люди, приходившие к нему, ожидая увидеть сложившийся, жестко установленный порядок, бывали разочарованы. В то же время тех, кто сумел прорваться сквозь защитные бастионы передних ворот, принимали очень хорошо, и когда они уезжали, их пульс был ускоренным, а ход мыслей определялся присутствием невысокого белоголового мужчины, черные глаза которого кипели эмоциями наподобие раскаленной докрасна кочерги, шипящей в кувшине подогретого вина с пряностями.

Рядом с Пикассо прекрасно уживалось банальное и серьезное. Во время посещения знаменитого художника, которое могло начаться с самой настоящей клоунады, переходящей в импровизированный концерт на каком-нибудь неведомом африканском музыкальном инструменте, заключительным вознаграждением часто оказывалась демонстрация нескольких из его последних холстов. Посетители при этом нередко стояли вокруг или сидели на полу по причине отсутствия стульев, в то время как Пикассо сам передвигался среди своих картин, импульсивно выбирая то одну, то другую из них, сложенных в толстые пачки, вертикально расставленных вдоль стен. Он приносил их по одной и как-то с грехом пополам устанавливал, подпирая ими друг друга, пристраивая вместе большие и маленькие таким образом, что они образовывали красочную мозаику. Их появление приветствовалось восторженными восклицаниями или же словами восхищения, произносимыми на языках, иногда совершенно неизвестных Пикассо; те, кого глубже трогали сила чувств и богатое разнообразие этой импровизированной выставки, нередко сосредоточенно молчали некоторое время, прежде чем выразить свое неподдельное восхищение. Если художник убеждался в их одобрении, выражение беспокойства, всегда присутствовавшее на его лице, когда он прилюдно срывал покровы тайны со своих последних творений, исчезало, и он внимательно вслушивался в их комментарии.

Тот факт, что Пикассо обычно получал удовольствие во время таких посещений, и даже, более того, считал подобные визиты необходимыми, кажется несомненным. Когда друзья, знавшие о его пристрастии к необычайным предметам, приезжали к нему с интересными подарками — вроде взятых прямо из вестерна шестизарядного кольта и ковбойской шляпы от Гари Купера или же элегантного фотометра и комичных очков от Альфреда Барра, — его радость была очевидной. Присущее Пикассо умение удивлять каждого разнообразием своих талантов, равно как и богатством своего творчества приносило ничуть не меньшее удовлетворение ему самому. В то же время эти посещения часто порождали в нем внутренний конфликт. Ему было трудно долгое время заниматься тем, что отвлекало его от работы и нарушало — хотя бы временно — ту атмосферу, в которой могли беспрепятственно проявляться его собственные склонности. Тем не менее, когда я однажды отметил, что он, невзирая ни на что, проделал за лето совершенно невероятный объем работы, Пикассо сказал: «Да и кто его знает? Может быть, это случилось как раз благодаря постоянным вторжениям».