Как только Пикассо вернулся в Париж, он тут же встретился с Аполлинером. Фернанда описывает «испуганного и нервного Аполлинера... который рассказывал Пикассо, что он пришел в ужас от возможных санкций, которые могли быть применимы и к Пикассо тоже...»

«Как сейчас вижу их обоих — раскаивающиеся дети, оглушенные страхом, строящие планы, как бы немедленно исчезнуть из страны. Все-таки они решили остаться в Париже и как можно скорее избавиться от компрометирующих их предметов. Но как это сделать?

В конце концов, наспех пообедав и проведя томительный вечер в ожидании ночи, они решили выйти и выбросить чемодан со скульптурами в Сену. Выйдя из дому в полночь, они, уставшие как собаки, вернулись в два часа утра. Чемодан с его содержимым был при них.

Они бродили взад-вперед, стараясь уловить подходящий момент или просто не решаясь освободиться от своей поклажи. Им казалось, что за ними следят. Воображение рисовало тысячу всевозможных случайностей, одну фантастичнее другой. Хотя я и разделяла их тревогу, но все-таки весь вечер наблюдала за ними. Уверена, что сами того не сознавая, они представляли собой персонажи какой-то пьесы, до такой степени, что, плохо разбираясь в картах, они в течение волнующих часов ожидания, когда смогут все выкинуть в Сену, сели, как гангстеры, играть в карты.

В результате Аполлинер остался у нас ночевать. А наутро отправился в редакцию «Пари-журналь», где предложил им «ненужные произведения искусства» на условиях сохранения секретности».

Если память ей не изменяет, то Аполлинер действительно ходил в редакцию или же он и Сальмон, вместе или по отдельности, сочинили письмо. Это не ясно, но в любом случае ни одна из этих возможностей не противоречит статье в «Пари-журналь»:

«6 сентября 1911 года. Вчера мы получили по почте письмо, отправленное таинственным любителем искусства, чью личность не удалось установить ни полиции, ни нашим проницательным журналистам.

Он, разумеется, попросил нас сохранить его появление в тайне и чтобы мы позаботились о передаче украденных из Лувра статуй обратно в музей, не вовлекая его в это дело.

Естественно, мы приняли его предложение, поскольку главным для нас было сохранить в целостности нашу национальную коллекцию.

ВИЗИТ

В назначенное время появился таинственный посетитель. Его принял наш главный редактор.

Заявление владельца скульптур сводится всего лишь к нескольким словам:

Он — художник-любитель, главное его удовольствие состоит в коллекционировании произведений искусства.

Скульптуры, о которых идет речь, были предложены ему несколько лет тому назад.

Увидев довольно грубо сделанные статуэтки, он и подумать не мог о том, что они пришли из Лувра, и, соблазнившись сравнительно невысокой ценой, он их купил.

Но недавно его внимание привлекла история о воре, напечатанная в «Пари-журналь» и получившая большую огласку.

Упоминание похитителем еще двух украденных статуэток натолкнули его на мысль, что эти две вещи находятся в его коллекции.

Легко вообразить его испуг. Сначала он не знал, как ему поступить, но потом понял, что ему надо обратиться за помощью в «Пари-журналь».

Не успели Сальмон и Аполлинер отпраздновать свое совместное остроумие и сообразительность, как в редакцию «Пари-журналь» нагрянула полиция. Поскольку вся история принадлежала журналисту Сальмону, то это не могло быть секретом для работников редакции. Встреча Сальмона с Пьере вызвала у полиции интерес. Перед лицом ареста главный редактор должен был назвать полиции Аполлинера. Или, возможно, это сделал Сальмон. Если это правда, то это должно было выглядеть как акт безмерного предательства: Аполлинером были написаны к свадьбе Сальмона вдохновенные стихи:

Я знаю, что лишь те изменят все вокруг,
Кто рифме и стиху, как рыцарь даме, верен,
В знаменах весь Париж блистает — ведь мой друг
Андре Сальмон венчаться здесь намерен.

Вряд ли можно судить человека за его политические убеждения, однако стоит заметить, что Сальмон позже, во время Второй мировой войны, будет сотрудничать с правительством Виши, и это движение вправо дает возможность подозревать, что Сальмон, который на протяжении многих десятилетий был самым богемным из всей богемы, обладал более, чем это необходимо, чувством самосохранения и мог во имя этого пожертвовать своими друзьями. Как только полиция, надавив на него, добилась успеха, он должен был выбирать, то ли вовлечь в дело Аполлинера, то ли самому быть обвиненным в обладании ворованными скульптурами; ответ последовал незамедлительно: вскоре Аполлинера навестили жандармы.

Вот новая история, взятая из «Le Matin»:

«9 сентября 1911 года
СУДЬЯ ДРИУ АРЕСТОВАЛ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ПРИТИКА ГОСПОДИНА ГИЙОМ А АПОЛЛИНЕРА В СВЯЗИ С ДЕЛОМ ОБ УКРАДЕННЫХ ИЗ ЛУВРА ЕГИПЕТСКИХ СТАТУЭТКАХ.

Вчера вечером Париж не без удивления узнал об аресте, совершенном Сюрте в связи с недавним возвращением финикийских статуэток, похищенных из Лувра в 1907 году.

Эта реакция понятна, если обратить внимание на имя арестованного. Это господин Гийом КОСТРОВИЦКИЙ (sic), известный в литературных и художнических кругам под именем Гийома Аполлинера... он автор книги «L'Heresiarque et Cie», которая выдвинута на соискание Гонкуровской премии.

Именно этот человек арестован по ордеру, выданному господину Дриу в связи с «преступным укрывательством». Что, в самом деле, ему инкриминируется? И прокурор, и полиция хранят молчание.

«Но нам стало известно, что», не подвергая опасности то, что нами уже достигнуто, мы ничего не можем сказать, кроме того, что вышли на след интернациональной банды похитителей, которая прибыла во Францию с целью грабежа наших музеев. Господин Гийом Аполлинер виноват в укрывательстве одного из этой банды. Понимал ли он, что делает? Именно это мы и хотим выяснить...

ДОПРОС

Допрос господин Аполлинера продолжался до ночи... Господин Дриу сообщил ему, что в прокуратуру пришел анонимный донос, свидетельствующий о том, что писатель был в контакте с вором, похитившим финикийские статуэтки, а также что он хранил украденные сокровища, которые недавно были возвращены через «Пари-журналь». Это были два бюста из той же коллекции.

Слушая это обвинение, Аполлинер резко протестовал, но вскоре признался, что был знаком с человеком, обвиняющимся в воровстве.

«Но, — добавил он, — нет такого закона, который заставил бы меня назвать властям его имя».

«В таком случае, — ответил господин Дриу, — я обвиняю вас в укрывательстве преступника».

И следователь немедленно подписал ордер на арест.

В этот момент господин Аполлинер, ошеломленный этой мерой пресечения, воскликнул:

«Все, что я могу сказать вам, так это то, что я знаю, кто украл статуэтки. Это молодой бельгиец. Я нанял его на несколько недель на должность секретаря. Но как только я узнал, что он вор, я тут же уволил его и взял на себя труд вернуть через «Пари-журналь» украденные им вещи. Что же плохого я сделал?»

И господин Аполлинер в конце концов согласился назвать имя его секретаря-вора.

Тем не менее господин Дриу подтвердил и подписал ордер на арест, и господин Аполлинер был водворен в тюремную камеру...»

Стигмюллер продолжает этот сюжет:

«Но полиция настаивала на своем убеждении или делала вид, что убеждена в том, что пропавший Жери Пьере принадлежит к интернациональной банде мошенников, целью которой было почистить музеи Франции, и он сам мог похитить «Мону Лизу». И в связи с тем, что Аполлинер, возможно, что-то знал об этом, его и задерживали под арестом. В полицию и к следователям была подана петиция с протестом против этого ареста, которую подписали многие художники и писатели».

В этом месте совершенно необходимо свидетельство Фернанды:

«Ничего не зная о нашем друге, мы печалились, но не решались навестит его. (Через несколько дней) в семь часов раздался звонок у двери. Поскольку горничная еще не пришла, то я сама открыла дверь и увидела полицейского в штатском, который предъявил свое удостоверение, представился и предложил Пикассо последовать за ним, для того чтобы в девять часов предстать перед следователем.

Пикассо, трепеща, быстро оделся, и я помогала ему, поскольку он от страха почти потерял рассудок.

Симпатичный полицейский был дружелюбен, улыбался и ловко старался вовлечь нас в беседу, но Пикассо, снедаемый подозрительностью, предпочел ничего не говорить. Полицейский доставил его в полицию, но он все еще не понимал, чего от него хотят. Автобус между Пигаль и Аль-о-Вэн потом часто являлся ему в его воспоминаниях об этих днях, как призрак».

Фернанда, с ее постоянным подчеркиванием, казалось бы, незначительных деталей быта, добавляет: «Полицейский не позволил своему клиенту взять такси даже за свой счет». Больно читать о сцене, которая за этим последовала:

«После долгого ожидания в префектуре Пикассо пригласили в кабинет к следователю, где он увидел Аполлинера, бледного, небритого, с порванным воротничком, в расстегнутой рубашке без галстука, исхудавшего, ставшего даже меньше ростом; на эти печальные руины больно было смотреть, во время нескольких дней ареста с ним обращались как с преступником, а он рассказал все, что им нужно было узнать. В его признаниях была лишь доля правды. Чего бы только он не сделал, желая освободиться из-под ареста!

Уже и без того дрожащий Пикассо совсем расстроился и пришел в уныние... Сцену, о которой он мне после рассказывал, описать невозможно. Он так же скажет все, что захочет узнать от него следователь. Кроме того, Гийом столько наговорил им и правдивого, и лживого, что совершенно скомпрометировал своего друга. А кто бы в таком паническом состоянии поступил по-другому? Они оба чуть не расплакались перед следователем, который был снисходителен к ним, как добрый папаша. Ему трудно было сохранять строгость: видя их почти детское отчаяние, довольно скоро начнут говорить, что Пикассо отрекся от своего друга. Будто бы они вовсе не знакомы.

Это совершеннейшая ложь. Напротив! Он подчеркнуто доказывал свою дружбу с Аполлинером.

Пикассо не было предъявлено обвинений, но он оставался свидетелем по этому делу.

Аполлинера поместили в тюрьму Санте и выпустили оттуда только через несколько дней».

Фернанда лишь слегка касается природы предательства Пикассо и не вдается в детали освобождения Аполлинера из тюрьмы. Но, несомненно, его измученный ум еще неоднократно подвергался испытаниям.

Трудно представить себе, что следующий пассаж написан кем-либо другим, кроме Сальмона, но так же трудно поверить в точность описания событий.

«13 сентября 1911 года
«Пари-журналы

ОСВОБОЖДЕНИЕ ГОСПОДИНА Г. АПОЛЛИНЕРА

Прокурор признает, что обвинение, выдвинутое против автора «L'Heresiarque et Cie», лишено оснований.

... Дурной сон господина Гийома Аполлинера закончился. Вчера господин Дриу вернул его матери и многочисленным друзьям.

ДОПРОС

В три часа дня Аполлинер, пробравшись сквозь толпу репортеров, фотографов и друзей из мира журналистики и искусства, которые пришли засвидетельствовать ему свою поддержку и симпатию, вошел в судейский кабинет. Его сопровождал полицейский. Аполлинер — мы сожалеем о недопустимой жестокости тюремных властей — был в наручниках. Никто и не подумал нанять такси, для того чтобы перевезти его из Санте во Дворец правосудия, — такси, по-видимому, заказывается для более важных персон... У Аполлинера — ни гроша в кармане, он ничего не украл и живет исключительно своим трудом писателя.

Мэтр Жозе Тери был уже на месте и был готов защищать своего клиента. .. он обменялся рукопожатиями с тем, кого Сюрте описывал как «главаря интернациональной банды, приехавшей во Францию, чтобы ограбить наши музеи». Даже Сюрте обладает литературным даром, но каким плохим!

Аполлинер на вопросы судьи отвечал искренне и охотно.

«...Вы признаете, что даже хотя и знали, что это украдено, вы хранили третью статую, похищенную в 1911 году, в своем доме с 14 июня до 21 августа?»

«Конечно. Она была в чемодане Пьере. Я все хранил в своем доме — человека, чемодан и статую в чемодане. Уверяю вас, мне это не доставляло удовольствия, но я не думал, что совершаю серьезное прегрешение».

«Подобная терпимость удивляет меня», — сказал Дриу, который с интересом следил за ходом мысли Аполлинера.

«Вот в чем частично причина этого, — сказал Аполлинер. — Пьере в некоторой степени мое создание. Он человек странный, понаблюдав за ним, я сделал его героем одного из моих коротких рассказов в книге «L'Heresiarque et Сіє». Таким образом, было бы своего рода литературной неблагодарностью позволить ему голодать...»

В конце допроса адвокат Аполлинера обратился к судье с просьбой отпустить его клиента до суда, с чем господин Дриу согласился. Позже Аполлинер описал свое путешествие из тюрьмы в суд.

«Пари-журналь», 14 сентября.

В НЕВОЛЕ
Гийом Аполлинер

... Во Дворце правосудия они заперли меня в тесной, вонючей камере вроде мышеловки, где я, приклеившись к решетке лицом, чтобы видеть, кто проходит по коридору, простоял с одиннадцати часов утра до трех часов дня. Четыре томительных часа, как долго они тянулись! Разумеется, и они закончились, и охранник повел меня, в наручниках, в суд.

До чего же удивительное чувство испытываешь, когда тебя разглядывают, как дикого зверя! На меня нацелилось одновременно пятьдесят камер; вспышки магния придавали всей сцене, в которой я играл роль, драматическое освещение. Вскоре я разглядел нескольких друзей и знакомых. Мне казалось, что я должен и смеяться, и плакать одновременно...

Я должен исполнить одну обязанность: позвольте мне выразить здесь признательность всем газетам, всем писателям, всем художникам, проявившим такую трогательную солидарность и уважение. Надеюсь, что меня простят за то, что я не поблагодарил персонально каждого, но я обязательно позвоню и напишу. Как бы то ни было, простое соблюдение правил вежливости не позволяет мне думать, что я смог здесь поблагодарить всех».

Но вдобавок к этому существовали еще более обременительные обязательства, и Стигмюллер пишет об этом:

«В действительности в кругу Аполлинера принято было считать, что он был очень уязвлен отступничеством близкого друга. Несмотря на опровержение, данное Фернандой Оливье, история эта постепенно проникла в печать. Художник Альберт Глейзе... писал в 1946 году: «Гийом очень страдал во время следствия. Разве его любимый друг не отказался от него, когда они встретились лицом к лицу и когда тот настолько лишился рассудка, что заявил, будто они вообще не знакомы? Аполлинер говорил мне об этом с горечью, не скрывая своего испуга».

В 1952 году была опубликована версия Аполлинера по поводу всего этого дела, которую он описал своему другу в 1915 году: «Они арестовали меня, думая, что я знаю местонахождение «Моны Лизы», потому что у меня был секретарь, который стащил статуэтки из Лувра. Я признался в том, что секретарь у меня был, но отказался предать его; они поджаривали меня и напугали обыском в домах людей, которые были мне близки; в конце концов, для того чтобы избежать неприятностей для моей матери и брата, я согласился рассказать об «N»... Я не объяснял, какова в самом деле его роль в этом деле, я просто сказал, что он не знал, что эти сокровища появились из Лувра. На следующий день — очная ставка! с «N»... который отказывается признавать, что имеет хоть какое-то отношение к этой истории. Я подумал — мое дело плохо, но следователь понял, что я не сделал ничего дурного и просто оказался жертвой полиции, поскольку отказывался выдать им беглеца. Следователь разрешил мне задать вопросы свидетелю, и я, воспользовавшись майевтикой, любимым методом Сократа, быстро заставил ... подтвердить, что все, сказанное мною, — правда...»

Майевтика дает возможность следователю вытащить наружу то, что находится в латентном состоянии в сознании субъекта. Кто, кроме Аполлинера, мог воспользоваться подобным понятием? Как интересно было бы получить расшифровку этих майевтических вопросов! Через сорок восемь лет после 1911 года Пикассо, наконец, расскажет о своем участии в этом деле.

«Пари-журналь», 20 июня 1959 года

ПРИЗНАНИЕ ПИКАССО

Жильбер Пруто готовится делать художественный фильм, где современные художники будут играть сами себя. На прошлой неделе он отправился за согласием к Пикассо.

«Я вас знаю, — сказал владелец Вовнарга. — Вы тот, кто объяснил мне в своем фильме об Аполлинере, что существует такая вещь, как угрызения совести. Целый час, пока я смотрел этот фильм, я был снова тридцатилетним. И, думаю, выронил одну или две слезы...»

«Воспоминания, мэтр?»

«Да, но не те, о которых вы думаете. Теперь я это признаю. Я не очень хорошо вел себя с «Апо» в одном случае. Это было после дела с похищением «Моны Лизы». Гийом вернул КАРТИНУ через газету, но, несмотря на это, за нашей небольшой компанией очень пристально наблюдали. Но нам, главным образом, снова хотелось повторить свою затею. Мы были в возрасте, когда совершаются беспричинные поступки. Эти детские выходки нас забавляли, и меня восхитила сама идея обладания всего лишь на несколько дней серией маленьких скульптур. Легче сказать, чем сделать. Но в этот раз полиция была наготове, я испугался и хотел выкинуть сверток в Сену. «Апо» был против.

«Они нам не принадлежат», — сказал он.

И он позволил себя арестовать. Естественно, нам устроили очную ставку. Как сейчас вижу его, в наручниках, этакий большой мальчик, не чувствующий за собой вины. Когда я вошел, он мне улыбнулся, но я не ответил ему.

Когда судья спросил меня: «Знаете ли вы этого господина?» — я внезапно ужасно испугался и, не понимая, что делаю, ответил: «С этим человеком я не знаком».

Я видел, как Гийом переменился в лице, он побледнел. МНЕ ДО СИХ ПОР СТЫДНО».

Вот он, настоящий Пикассо. Полуправда — полуложь. В работе, обычно чтобы поддержать свою легенду, он все еще может сказать о чем-нибудь правду. Он желает, чтобы ему поклонялись, и так же он желает, чтобы его понимали.

Стигмюллер предлагает портрет Аполлинера после освобождения:

«В течение нескольких месяцев после его условного освобождения жизнь Аполлинера была в полном расстройстве... ничто более жестоко не могло повредить его личности — особенно ему, человеку, чье положение в обществе было так сомнительно: бастард, иностранец, автор эротической прозы, поэт — есть свидетельство, сделанное во всеуслышание, что общество его презирает и это необратимо. Говорят, что один из полицейских крикнул ему: «Аполлинер, вы мерзавец!» — и для того, кто, как Аполлинер, тщательно создавал свою репутацию, это было равноценно падению в бездну... Кто-то, встретивший его в эти дни, писал, что он был в «депрессии, ему казалось, что его все покинули, что он непоправимо загублен; он очень остро переживал свое пребывание в Санте и нескрываемую радость, которую испытывали некоторые собратья по профессии».

Вдобавок ко всему, из тюрьмы его выпустили временно, что означало условное освобождение. Теперь достаточно было любого проступка, чтобы его, как иностранца, могли выслать из Франции. Об этом периоде в своих мемуарах пишет и Андре Сальмон:

«Человека такой тонкой организации не могли не омрачать мысли о том, как его допрашивали у следователя; эти воспоминания душили его, они торчали, будто кость в горле. Я зашел к нему — он пригласил меня полюбоваться на его обезьянку, которую он недавно приобрел. Макака как раз ела яблоко и прыгала с одного предмета мебели на другой. Ее хозяин, нахваливая зверька за его ласковость, заметил: «Видишь, ее даже не нужно держать в клетке». Черт дернул меня ответить: «Ну, по крайней мере, она может быть условно освобождена». При этом Пикассо, присутствовавший тут же, схватил животное за голубую спинку и швырнул его в клетку. Иногда люди так странно себя ведут».

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница