Если все детство и юность тебе пришлось выклянчивать хоть чуточку нежности и внимания к себе, если ты не имел ни гроша в кармане, если свое собственное имя несешь с таким страданием, как несут свой крест, если ничего нет и все потеряно, тогда весть о наследстве звучит как обвинительный приговор суда.

Знаю, что найдутся такие, кто скажет: «Ее дедушка был знаменитостью, он оставил ей богатство, у нее много денег... И что она все жалуется?»

А я и не жалуюсь. Я хочу всего лишь приоткрыть дверь в мою память и рассказать все так, как я это пережила.

Когда меня впервые пригласили к столу, за которым делили наследство, я не понимала, чего от меня ждут. Я хотела только одного: скрыться от клана Пикассо.

Чтобы сделать это поскорее, я отказалась от той части, что бабушка Ольга оставила отцу, отказалась и от доли Паблито, которая должна была бы перейти — пополам — мне и моему сводному брату Бернару. По правде говоря, я не хотела ввязываться ни в какие истории. Я была слишком разбита.

Чтобы почувствовать себя еще свободнее, мне оставалось только выкупить права обладания у Кристины, второй жены отца. Там мне причиталась четверть.

Поскольку матери не досталось прав даже на чайную ложечку, я смиренно заставила себя совершить этот тягостный демарш. Впрочем, Кристина с большой любезностью и без проволочек согласилась, зная, что довелось перенести нам с Паблито.

Я вышла на волю, освободившись от ярма Пикассо.

Оценку многих тысяч произведений, оставшихся от дедушки, производил эксперт по вопросам искусства Морис Реймс. Потом уже оцененные произведения — картины, рисунки, гравюры и керамику, на которые по приоритетному праву наследования имело право государство, отбирали Жан Леймари и Доминик Бозо — директора Музея Пикассо. Наконец, тьма адвокатов занималась распределением тысяч произведений по числу наследников. Заплатив адвокатам за эти услуги — гонорары составили добрую часть самого наследства, — Жаклин, Майя, Палома, Клод, Бернар и я наконец-то получили возможность притронуться и к наследству как таковому, оплатив, разумеется, сперва наши собственные права на него, что для меня было равно половине всего добра, оставленного мне дедушкой.

Я не хотела участвовать во всей этой свистопляске. Повторяю, это меня не интересовало, и, когда директор Парижского Национального банка предложил мне самой открыть двери сейфа, в котором была предназначенная мне доля, я наотрез отказалась. Я не находила в себе сил преодолеть этот последний этап. Ненавидя человека, из-за которого нам с братом пришлось столько пережить, я считала непоследовательным обладать тем, что мне от него досталось.

Я не могла отделить художника от его творчества.

Мне отходила еще и вилла «Калифорния» с ее решетчатыми воротами, так долго нас не впускавшими, ее внушавшими чувство подавленности комнатами, ее ароматом запретного. Я не хотела ее. Надо было продавать ее и выкупать свою душу.

Я попыталась было избавиться от нее, но, не найдя покупателя, оставила, так и не решившись в ней поселиться. Она казалась мне слишком большой и неудобной. Я слышала, как скрипят половицы, как по комнатам гуляет ветер. И конечно, очень боялась столкнуться с призраком не просто своего дедушки, но Пикассо.

Огромные дистанции «Калифорнии» внушали мне ужас, как и все непомерное. Помню, какое тяжелое и неловкое чувство охватывало меня, когда в США мне приносили слишком большой стакан кока-колы или слишком большой пакет поп-корна. Кока, поп-корн, слишком широкие проспекты, площади, небоскребы, американские автомобили и даже само небо, давившее на меня сверху, — все это вызывало у меня дурноту.

По ходу моей болезни мне пришлось понять, что эта фобия досталась мне от дедушки. От того огромного места, которое он занял в моей жизни.

Спустя годы — у меня уже были Гаэль и Флора — я решила посмотреть свою коллекцию. Это было гнусно. Хотя передо мной были сокровища, я почувствовала головокружение, и мне пришлось немедленно уйти. Когда меня просили принять участие в празднестве, посвященном дедушке, я не могла согласиться, а если все-таки ехала, то падала там в обморок.

По совету Яна Крюгера — торговца картинами, но и близкого друга, которому я вверила заботы о своей коллекции, — я перевезла несколько картин в свой дом в Канне. Повернутые живописью к стене, они целыми месяцами оставались в комнате, куда я не осмеливалась заходить, так невыносима для меня была исходившая от них тоска.

Меня многие спрашивают, что значит для меня доставшееся вдруг богатство. Как я им пользуюсь.

В память об отце я купила мотоцикл, потом «порш» и еще то, о чем он всегда мечтал, — «феррари», с которой я очень быстро рассталась.

В память о бабушке Ольге и ее последних днях в больнице, где мы с Паблито ее навещали, я заказала меховой плед, напоминающий о ее теплоте и изысканности.

Затем я подарила всем тем, кто напоминал мне о детстве в Гольф-Жуане, холодильники, шубы, пальто, радио, телевизоры, машины... Конечно, потому, что в те годы у нас ничего этого не было.

Потом я купила дом на мысе Антиб — дом, который я по прошествии времени подарила матери.

Это был мой долг перед ней.

Это мне доставило удовольствие.

Это был мой долг перед собой.

Наконец, я смогла оказать помощь страдающим детям на другом конце света: моим детям из города Хошимина.

Это был мой долг перед ними.

Сегодня деньги являются орудием свободы. И ничем больше. У меня одна машина, чтобы заехать за детьми в школу, другая, чтобы отвезти их на каникулы, джип, чтобы помочь Флоре и ее жениху — они держат конный клуб в Вальбонне. А чтобы не обижались те, кто полагает, будто я живу как миллиардерша, могу сказать, что у меня нет яхты на Средиземном море, я никогда не нанимала частный самолет для личных поездок, не говоря уж о том, чтобы посещать отели класса люкс, модные клубы, где надо демонстрировать себя, и чайные салоны для бездельничающих дам.

Я не принадлежу к сливкам общества.

Из соображений благопристойности я всегда отказывалась от пособий, положенных многодетным, и, чтобы не пользоваться услугами социальных служб, предпочитала брать для себя и своих детей частные страховки.

Это элементарная стыдливость. И элементарная респектабельность.

Но тут я снова пропускаю страничку. Меня не вдохновляет говорить о деньгах.

Может быть, потому, что у меня они есть. Потому, что у меня их не было в те годы, когда нас отодвинули в тень гения.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница