Глава девятая. Совместная жизнь в Париже

Итак, Ольга принялась усердно обставлять новое жилище. Пикассо не вмешивался. Он ограничился тем, что мгновенно навел привычный для него беспорядок в мастерской.

Роланд Пенроуз пишет:

«Студия Пикассо находилась этажом выше. В ней он хранил бесчисленное множество предметов, приобретенных специально или случайно подвернувшихся под руку. Картины Руссо, Матисса, Ренуара, Сезанна и других художников в беспорядке висели на стенах или были прислонены к ним, придавая беспорядку своеобразную привлекательность».

На этаж Пикассо Ольга не заходила. Это была его безраздельная вотчина.

Брассай рассказывает об этой верхней квартире так:

«Я думал, что окажусь в мастерской художника, но оказался в квартире, где повсюду беспорядочно валялись вещи. Без сомнения, никогда еще ни одна «респектабельная» квартира не была так нереспектабельна. Она состояла из четырех или пяти комнат, в каждой — по камину с мраморной доской, над которой красовалось зеркало. Мебель из комнат была вынесена, а вместо нее громоздились картины, картоны, пакеты, формы от скульптур, книжные полки, кипы бумаг, и какие-то странные предметы лежали в беспорядке вдоль стен, покрытые толстым слоем пыли. Двери всех комнат были распахнуты, а может быть, и просто сняты с петель, благодаря чему эта огромная квартира превратилась в одно большое пространство, разбитое на закоулки, каждый из которых был отведен для вполне определенной работы. Паркетный, давным-давно не натиравшийся пол покрыт ковром окурков [...]

Мадам Пикассо никогда не заходила в эту мастерскую, и, поскольку за исключением нескольких друзей Пикассо никого туда не пускал, пыль могла вести себя как ей вздумается, не опасаясь, что женская рука примется наводить порядок».

Да, новое пристанище художника мало напоминало «Корабль-прачечную» (Bateau-Lavoir) на улице Равиньян, где Пикассо в свое время поселился с Фернандой Оливье, своей первой «настоящей женщиной».

Кстати, о Фернанде. В специальном ящике, покрытом красной тканью, Пикассо расположил все, что было связано с ней: шарф, который был на ней в день их первой встречи, портрет, написанный им, и две шелковые розы, выигранные когда-то ими в лотерею на бульваре Клиши. То есть он зачем-то соорудил у себя на этаже целый мемориал, посвященный ей. Впрочем, все, что было связано с Фернандой, — безумства молодости. Теперь у него началась упорядоченная семейная жизнь.

* * *

А что же Ольга?

Бывшая балерина-дворянка мечтала о своем уютном доме, где могла бы принимать гостей. По ее глубокому убеждению, в доме обязательно должна была быть пусть небольшая, но библиотека, фортепьяно, нормальная постель, белье, скатерти, посуда, цветы и многое-многое другое, без чего просто не может жить чистоплотная благовоспитанная барышня. Ничего этого поначалу не оказалось и в помине, и тогда первая тень растерянности появилась на лице молодой женщины.

В довершение ко всему, в Париже Ольга наконец-то вплотную столкнулась с истинными привычками любящего всякий хлам Пикассо, а также с его настоящим творческим «лицом» — ненавистным ей кубизмом во всем его многообразии.

Даже став очень богатым человеком, Пикассо сохранил самые простые вкусы и привычки. Да, он ничего не имел против того, чтобы его Ольга покупала себе дорогие наряды, но сам предпочитал ходить всегда в одном и том же костюме, в котором ему было удобно.

Вообще одежда никогда его не занимала, хотя в Париж он в свое время приехал, одетый «под художника». Во всяком случае, ему казалось, что именно так должны одеваться настоящие художники: широкая бархатная куртка, борода, обязательно берет, небрежно надвинутый на ухо... Пикассо тоже отрастил себе бороду, но потом сбрил ее. Теперь Пабло претило сходство с «настоящим художником». Значительно уютнее ему было в «костюме механика»: синий комбинезон, хлопчатобумажная рубаха (белая в красный горошек, всего за полтора франка купленная на рынке Сен-Пьер), красный кожаный пояс и испанские сандалии на веревочной подошве.

А новоявленная мадам Пикассо, напротив, желала не только иметь респектабельный дом, но и выглядеть респектабельно. Поэтому между ними «почти сразу же начались нелады», как утверждает Франсуаза Жило. Ольга стремилась к светской жизни в Париже и мечтала о высшем обществе. Ей нравились обеды в дорогих ресторанах и балы, которые устраивала парижская знать. Кстати, в Париже ей нравилось все. Люди, атмосфера, театры, восхитительный круговорот светской жизни — все приводило Ольгу в восторг. И ее можно понять. Во всяком случае, каждый, кто хоть раз бывал в Париже, кто дышал его воздухом, с готовностью разделит ее восторги.

* * *

Идя на поводу у дамы своего сердца, Пикассо тоже попытался стать светским человеком...

Под влиянием Ольги он начал одеваться респектабельнее и дороже. Даже выглядеть стал как-то свежее, словно помолодев лет на десять, однако деньги все равно предпочитал тратить не на «все эти глупости», а на приобретение каких-нибудь экзотических вещей, так возбуждавших его воображение.

Кстати, об экзотических вещах. Собирать их Пикассо начал еще в монмартрский период своей жизни. Эти старые штучки сопровождали его всю жизнь, вызывая возмущение сначала Фернанды Оливье, потом Ольги, а потом и тех, кто ее сменил. Жилище живописца было завалено коврами разной величины, нелепыми музыкальными инструментами, бутылками всевозможных форм и цветов, коробочками из ракушек и т. д. Короче говоря, тем, что, с точки зрения нормального человека, было обыкновенным хламом.

Ольга, как могла, боролась с «беспорядком». Порой ей даже сопутствовал успех, но потом все быстро возвращалось к первоначальному состоянию. Единственное, в чем она преуспела, так это в том, что ей удалось отдалить от художника его богемных приятелей. По словам биографа Пикассо Пьера Кабанна, прошлое мужа так смущало ее, что она «прогнала прочь всех его старых друзей».

Прогнала? Это, наверное, не то слово, которое следовало бы употреблять в отношении всегда воспитанной и деликатной Ольги. Скорее, старые друзья Пикассо как-то сами «рассосались»: кто-то умер, кто-то уехал из Парижа...

Ну, а о своем прошлом Ольга, казалось, давно забыла, словно и не танцевала на сцене лучших театров мира. Удивительно, но тот же путь в свое время проделала и прекрасная Фернанда...

Иногда Пикассо даже приходили в голову мысли о том, что все женщины безумно однообразны. Та же Фернанда, когда у него завелись первые деньги, загорелась страстью к респектабельности и мигом стала изображать из себя «настоящую буржуазку».

Впрочем, любые сравнения Фернанды и Ольги неправомочны. Ведь первая лишь играла роль светской дамы: назначала дни приемов, на которые никто не приходил, так как все и так виделись накануне, наняла прислугу, которой нечего было делать... Ольга не пыталась быть респектабельной, она ею была. Ее запросы были не экстравагантны, как у Фернанды, а естественно изысканны и аристократичны. Отличный вкус, который не формируется за пять минут. Если для Фернанды, как шутили хорошо знавшие ее люди, войти во вкус было гораздо легче, чем потом из него выйти, то вкус Ольги — выработанная с детства способность оценить, не пробуя.

* * *

Вскоре после свадьбы молодожены сели в поезд и отбыли на дорогой курорт в Биарриц, что на юго-западе Франции, всего в нескольких десятках километров от границы родной Пикассо Испании — к ласковому солнцу, к апельсиновым деревьям и золотому песку. Там они поселились в роскошной вилле экзальтированной богачки по имени Эжени Эразуриц. Это было поистине райское место у самого синего моря.

Привычка отдыхать на море потом прочно войдет в жизнь Пикассо и Ольги. Характер их взаимоотношений успеет не раз измениться, они поменяют юго-западное побережье Франции на юго-восточное, Атлантику — на Средиземноморье, но даже много лет спустя, уже живя раздельно, останутся верны ласковому солнцу, песчаным пляжам и красивым виллам — то есть всему, что было особенно притягательно после ужасов выпавших двух мировых войн.

Счастливые и Загоревшие, они вернулись в Париж в конце сентября 1918 года.

* * *

А 9 ноября 1918 года умер Гийом Аполлинер. В мае он перенес трепанацию черепа. Это добило его окончательно. Ослабев, Аполлинер умер от банального гриппа, и его похоронили на кладбище Пер-Лашез. Он добился своего, получив долгожданное французское гражданство, за которое пришлось заплатить жизнью.

Это печальное известие застало Пикассо врасплох.

Они были друзьями. В свое время Монмартр на долгие годы соединил воедино «Триумвират», как называли современники Пикассо, Аполлинера и Макса Жакоба.

Последний был старше всех: родился в Кемпере в 1876 году. Он происходил из семьи немецких евреев, переселившихся в начале XIX века из Саарбрюккена в Бретань. Но в 1915 году вдруг «увидел» на стене своей комнаты тень Христа и стал ярым католиком, а потом вообще перебрался жить в бенедиктинский монастырь Сен-Бенуа-сюр-Луар¹.

А теперь не стало и Аполлинера...

Поэт Жан Кокто, пришедший на похороны Аполлинера, впоследствии написал:

«Красота его была столь лучезарна, что казалось, мы видим молодого Вергилия. Смерть в одеянии Данте увела его за руку, как ребенка».

Через несколько лет так называемый комитет друзей Аполлинера принял решение воздвигнуть ему памятник. Представители сообщества явились к Пикассо с заявлением, что именно тот должен сделать надгробье. Ответ Пикассо был категоричен: он одобряет план, но требует для себя полной свободы. Члены комитета принялись спорить, но Пикассо оставался непреклонен.

— Либо я делаю эту работу по-своему, либо поручайте ее кому-то другому.

Очевидно, что даже в таком деликатном деле Пикассо интересовала, прежде всего, проблема создания абстрактной скульптуры. Но люди хотели видеть обычный скульптурный портрет Аполлинера, и идеи Пикассо им не нравились. Более того, памятник предполагалось воздвигнуть на перекрестке бульвара Сен-Жермен и улицы дю Бак, где уже стояла статуя в память о человеке, придумавшем телеграф. Естественно, намерение снести ее ради чего-то малопонятного грозило превратить комитет в посмешище для всего Парижа. И это нормально, ведь обычным людям в обычной жизни нет никакого дела до какой-то там дематериализации, декристаллизации, распыления плоти мира и т. д. Да и далеки они от всех этих гуманистически-элегических и иррационально-фантастических линий в творчестве художника. Им был нужен просто памятник — такой, каких тысячи. В результате, споры шли несколько лет, каждый раз комитет вновь и вновь пытался уломать Пикассо, но тот твердо стоял на своем.

Пока наконец в дело не вмешалась вдова Аполлинера.

— Право же, ты обязан сделать что-то в память об Аполлинере, — сказала она Пикассо. — В конце концов, не так уж важно, будет это чем-то необычайным или нет.

В итоге мастер согласился на компромисс. Франсуаза Жило описывает его новую идею так:

«Массивное основание на четырех колоннах около пяти футов высотой с пустым, пространством внизу, а на этом основании массивная голова Аполлинера высотой около трех с половиной футов».

Он даже сделал серию эскизов, на некоторых голову украшал лавровый венок. Однако было очевидно, что наиболее консервативные люди из муниципального совета не желали видеть творение Пикассо ни в какой форме, и эскизы были встречены гробовым молчанием.

А Пикассо, похоже, не мог перебороть себя. В 1906 году он работал над портретом Гертруды Стайн, и ему пришлось переписывать его около восьмидесяти раз. По воспоминаниям самой Гертруды, в конечном итоге он в ярости крикнул: «Я перестал вас видеть, когда смотрю на вас!» Потом он и вовсе оставил работу над портретом. Это, скорее всего, и стало переломным моментом в его творчестве. Пикассо перешел от изображения конкретных людей к изображению формы как самостоятельной структуры. Как-то уже будучи взрослым, Пикассо посетил выставку детских рисунков. На ней он произнес замечательную фразу: «В их возрасте я рисовал, как Рафаэль, но мне потребовалась целая жизнь, чтобы научиться рисовать, как они».

А вот еще одна его ставшая крылатой фраза: «Чем больше я дурачил публику, тем громче она выла от восторга».

Чего было больше в случае с памятником Аполлинеру? Стремления рисовать как ребенок или желания дурачить публику? Сказать невозможно. Но одно можно констатировать точно: спустя какое-то время было решено, что памятник нельзя воздвигать на изначально намеченном месте, что его нужно поставить на маленькой площади за церковью Сен-Жермен-де-Пре, но к этому времени Пикассо уже потерял к проекту всякий интерес.

Через какое-то время издательство «Галлимар» стало готовить к выпуску полное собрание сочинений Аполлинера. Жаклин Аполлинер и его старые друзья начали собирать все, что еще оставалось неопубликованным. У Пикассо, естественно, имелись какие-то неопубликованные письма и рукописи, стихи, рисунки и прочие сувениры их дружбы, но он решительно отказался этим заниматься.

— Слишком много хлопот, — сказал он. — К тому же, память об Аполлинере будет вполне обеспечена известными всем стихами и без тех обрывков, которые я мог бы вам отдать.

В связи с этим приходится в очередной раз констатировать, что Пикассо был не самым приятным в общении человеком. К тому же смерть друга произвела на него сокрушительное впечатление, и он вступил в полосу глубокого раздвоения личности.

Биограф Пикассо Норман Мейлер по этому поводу пишет:

«Не перестав быть богемой, он превращается в буржуа, и это раздвоение не оставит его до конца жизни — он будет покупать особняки и замки, но так и не отделает и не меблирует ни одно из своих жилищ в соответствии со своими огромными материальными возможностями или со своими вкусами. Он будет собирать не столько антиквариат, сколько рухлядь; одеваться по торжественным поводам элегантно, но работать в том самом виде, к которому привык в «Бато-Лавуар»; и до гроба будет, фигурально выражаясь, одной ногой стоять среди богатства и преуспевания, а другой останется в своей нищей и голодной юности. Подобно многим другим художникам, происходившим из буржуазной среды, ему удастся отойти от ценностей, приоритетов и вожделений, одушевлявших его родителей, — но отойти лишь наполовину».

Примечания

1. Макс Жакоб был евреем и гомосексуалистом. 24 февраля 1944 года он был арестован гестапо и отправлен в лагерь Дранси, где через несколько дней умер от воспаления легких. Его брат и сестра также погибли в нацистских концлагерях.