Лолита — «разрушительница гробниц»

В самом начале 1927 года, 8 января, Пабло, давно нацеленный на новую любовь и новое вдохновение и, разумеется, — на возбуждающий, стимулирующий «настоящий дикий» секс, встретил напротив Галери Лафайет юную, милую стройную блондинку — полу-девочку-полудевушку. Она светилась молодостью, наивностью, свежестью и здоровьем. Носик у нее был, как у греческих статуй. Серо-голубые глаза сияли радостью жизни. Ее звали Мари-Тереза Вальтер, ей было всего 17 лет, а выглядела она и того младше. Тереза родилась 13 июля 1909 года — как раз в то время, когда Фернанда и Пикассо покинули «Бато-Лавуар» ради новой, более респектабельной жизни и когда началось их тихое расхождение. Но такие мысли и сравнения, не в пользу своего возраста, маэстро не приходили в голову. Он хотел жить.

Сорокапятилетний Пикассо остановил юную Терезу:

— Мадемуазель, у вас очень интересное лицо. Я хотел бы сделать ваш портрет. Я Пикассо.

Ей ничего не говорило это имя, но она была заинтригована. Простая, хорошая девчонка с густым, русым хвостом волос, перетянутым лентой, румяная, спортивная, увлекавшаяся альпинизмом, велосипедом и гимнастикой, смотрела на мэтра и мило, доверчиво улыбалась.

Он тоже засиял. Вдруг все стало так легко и просто! А прошлая жизнь показалась кошмаром.

— Вдвоем мы совершим великие дела! — пообещал Пикассо.

Через пару дней они снова встретилась у станции метро «Сен-Лазар», на условленном месте, как и было договорено. Она пришла... Это была уже судьба. А может быть, и не только она. Если Тереза не знала, кто такой Пикассо, то ее маман, мадам Эмили Вальтер, знала очень хорошо. Не без благословения этой женщины в надежде на дивиденды роман со временем был не просто продолжен, а углублен и развит.

Удалось! Получилось! Необыкновенные глаза Минотавра, «заряженные электричеством», загорелись еще ярче. Он снова был охвачен азартом охотника, который не упустит свою добычу.

Что до девушки, то в ее глазах мужчина старше ее почти на тридцать лет, да еще художник, безусловно, был привлекательным и интересным человеком. Он сказал, что женат, но это ее пока волновало меньше всего. Ее отец, так и оставшийся неизвестным, отец, которого она в глаза не видела, тоже, по словам матери, был художником. Немаловажная причина для того, чтобы не испугаться, а увидеть в умудренном жизнью маэстро ласкового «папá». И главное — чему-то научиться у него, узнать что-то новое! Она еще не знала, что сулит эта встреча и что через много лет ей придется расплатиться за все и признаться: «...я всегда плакала с Пабло Пикассо», потому что, видите ли, «он был удивительное (но надо думать и чудесное, кошмарное) чудовище».

В глазах Пикассо юная Тереза счастливо соединяла все лучшие черты своих предшественниц: она была столь же беспечна, как Фернанда, жизнерадостна, примерна во всех отношениях, как послушная Ева Гуэль, а вдобавок — непредсказуема, прямодушна, свежа и нетронута, как Ольга, когда он её впервые встретил. Энергичная и доверчивая, послушная в его руках наивная девушка обещала ему немыслимые плотские наслаждения. Это он понял сразу. И хотя бы тут все биографы сходятся в одном: Тереза стала его самым сильным сексуальным увлечением — без ограничений, табу и запретов. Минотавр как будто дорвался на излете своей мужской сексуальности до лакомой пищи и ел ее жадно, быстро и много, опробовав с неопытной партнершей широкий спектр сексуальных экспериментов...

Через много лет Пикассо скажет, что «эта женщина была только моей, у нее была душа, которой я наделил ее».

Нет-нет, он не кощунствовал. Он спорил с самим Богом, как Люцифер, искренне полагая, что снизошел до смертной, до куска плоти, вдохнув в него настоящую «жизнь».

Затащил ли он ее сразу в постель? Комично, но настоящий мачо Пикассо, позиционировавший себя как тореро, демонстративно носивший в галстуке цвета корриды, черный и красный, был чрезвычайно законопослушен, местами труслив и отчаянно не хотел иметь дело с полицией, как и некий Гумберт Гумберт в «Лолите» Набокова. И в отличие от этого литературного героя, художник-эротоман не увез Терезу куда подальше от закона, да хотя бы в отель при дороге, а решил выждать до «разрешенного законом» срока. Такова была сила... трезвого расчета!

Пикассо проявил массу терпения и соблазнил Терезу только через полгода, ровнешенько в день ее 18-летия — 13 июля. Да еще через много лет отмечал эту дату, как счастливый похититель сокровища. И вместо обычного поздравления написал Терезе в день ее рождения в 1944 году, что «сегодня 17-я годовщина твоего рождения во мне и также твоего собственного рождения в мире, где я встретил тебя, день, когда я начал жить». Акценты, расставленные между «я» — Пикассо и «ты» — Тереза, не дают права сомневаться, кто и что тут важнее.

Соблазнение Терезы сопровождалось победным взрывом похоти, бесконечными, странными и жадными сексуальными играми. Эротизм Пикассо в этот момент бил через край. Безошибочно можно вычислить, по каким же именно вещам соскучился этот «человек играющий» в браке с «пресной» Ольгой. Благо Тереза в отличие от русской молчальницы, так и не сумевшей преодолеть барьер стыда и деликатности, не сделавшей в отместку ни одного скандального признания, не смолчала на этот счет, оставив вполне внятные воспоминания. Она призналась, что Пикассо занимался с ней садомазохистскими играми, и когда он привязывал наивную девчонку, она начинала хихикать, вертеться, как школьница (по сути, она и была ею), и даже смеяться.

Легкомыслие юной «Лолиты» (откройте Набокова и найдете сцену один в один) не нравилось Пикассо, и он просил ее относиться к делу куда более ответственно:

— Пабло Пикассо не нравилось, что я смеюсь. Он говорил мне: «Будь серьезной!»

Бедная Тереза терпела от него много вещей, но спаслась, как считается, на тот момент лишь непосредственностью, молодостью и свежестью души.

Как знамение или предупреждение накануне Великого Праздника Похоти 11 мая 1927 года последовала смерть еще одного друга Пикассо — художника Хуана Гриса. Если посчитать, то на каждую «съеденную» Пикассо женщину приходилась как минимум одна смерть кого-то из его ближайших приятелей, если не целых две смерти. Но тут без комментариев. Кто знает, что такое «простое совпадение», а что — «вещий знак»? Никто.

Смерть испанца Гриса подействовала на Пикассо тяжело, как и смерть Аполлинера. Он написал «большую черную картину», про которую сказал, что не знает, что это значит, но добавил: «...я видел Гриса на смертном одре, и это и есть моя картина».

«Свобода личности всегда выше долга», — так говорил и считал Пикассо. Он имел в виду только себя. Его жена считала наоборот, что порядочность и долг должны распространяться несколько шире. Пикассо, конечно, втайне хотел бы немедленно развестись с Ольгой. Она была полностью исчерпана. Отныне ее просто не существовало. Она превратилась в тень, бродящую по дому. Но как расстаться с надоевшей женщиной без хлопот и потерь? Он еще ни разу не был в состоянии законного брака и впервые столкнулся со столь досадными препятствиями. Ведь по законам мэрии 7-го парижского округа, где они заключили официальный союз, при разводе супругов имущество требовалось делить поровну. Этот прискорбный для Пикассо факт — ведь речь шла не только о банковских счетах, о его картинах! — послужил каким-то сдерживающим тормозом и отсрочил расставание с Ольгой еще почти на десять лет (!), обрекая ее на жуткие мучения и месть Минотавра. А пока Пикассо просто хотел втайне наслаждаться новой связью, и, пользуясь своим эротическим и творческим возбуждением, выжать из Терезы — этой новой модели для своих картин — все по максимуму.

Вдохновленный прозрачными красками лица натуральной блондинки, нежным румянцем, блеском розовых губ и голубизной глаз, маэстро решил, что в Терезе ожили краски прерафаэлитов. Известные своим балансом и гармонией, красивой живописью, английские художники, про которых он бы не вспомнил при других обстоятельствах, отныне вдохновляли его, как некогда Энгр вдохновлял его с Ольгой. Почему бы и нет? Он всегда брал то, что можно было взять. Никогда не отказывался от лучшего, оставляя хорошее.

А лучшим по-прежнему оставалась не только расцветшая сексуальная жизнь, но и его светские успехи и контроль за своим общественным реноме. Пока Тереза приходила в себя от потери девственности и «залечивала раны» грехопадения, уже во второй половине июля, немного запоздав с традиционным «отплытием», Пикассо как ни в чем не бывало отправился с женой и сыном туда, где собирался цвет общества, — на Лазурный берег, и остановился в шикарнейшем отеле «Мажестик» в Каннах, где местные газеты приветствовали появление «месье и мадам Пикассо с семейством». Отставляя жену, сына и няньку в отеле, Пикассо лихо катался по побережью в автомобиле с шофером.

Пикассо и в Париже при каждом случае упорно старался остаться один. Он не интересовался окружающим, женой, пищей и напитками, как вспоминают его знакомые, мог жить на кухне, спать целый день, а ночью работать. Этим распорядком он возвел невидимую стену между собой и семьей, нашел удачный способ спрятаться, перейдя на образ жизни ночного животного.

Минотавр обрел свою пещеру, где было темно и непроницаемо. В мыслях он был только с Терезой, ставшей наваждением.

И на следующее лето 1928 года Пикассо отыгрался на все сто. Он взял неслыханный реванш за свои «страдания», и апатии как не бывало. В июле Пикассо снова покинул Париж ради отдыха в Динарде в сопровождении Ольги, Пауло и английской няньки. Зачем ему понадобился Динард? Там уже находилась Тереза Вальтер. Его «Лолита» удобно устроилась по соседству... в детском каникулярном лагере.

Как пишет в своей книге «Пикассо. Созидатель и Разрушитель» американская писательница Арианна Стассинопулос-Хаффингтон, «это устройство инженю восхищало Пикассо не только своей водонепроницаемой секретностью, но также своей извращенностью». Идея навещать и иметь свою юную женщину в детском лагере вносила в жизнь пряный вкус риска, сюрреализма и маскарада и способствовала его немолодому сексуальному возбуждению.

Пока Ольга с сыном спасались от жары в отеле, Гумберт-Пикассо получал ни с чем не сравнимое удовольствие, флиртуя со своей женщиной-девочкой прямо в лагере на глазах у строгой воспитательницы школьниц. Еще большее удовольствие он получал, когда дебелая воспитательница плавала или совершала на берегу гимнастические прыжки и подскоки вместе с детьми, а он в это время уединялся с Терезой чуть ли не в десятке метров от них на пляже в одной из деревянных кабинок для переодевания. Тоже — для весьма серьезных и интенсивных упражнений. В щели кабинки можно было разглядеть приближающуюся опасность, а заодно — получить добавочное удовольствие от «полупрозрачности» такого секса.

В этом яром сексуальном возбуждении, изрядно подогретом необычной и вызывающей обстановкой, Пикассо просил Терезу исполнять его самые невероятные сексуальные фантазии. Она или уставала, плакала и сникала, или снова начинала смеяться, и тогда он снова запрещал ей хихикать, чтобы не сбивать себя с толку, и все повторялось сначала. Слишком юная Тереза была лишь послушной куклой в его руках, исполняющей прихоти стареющего донжуана.

Завороженная магнетизмом «папочки», Тереза почти ему не сопротивлялась, получая мало удовольствия: ведь женщина в ней еще не проснулась. Но для Пикассо каждый день на пляже был незабываемым. Восемнадцатилетняя «Лолита», казавшаяся года на два моложе своих лет благодаря детскому выражению лица и не вполне развившемуся телу, повторяя судьбу литературного персонажа, приходила в его объятия с юным благоуханием летнего дня, с волосами, пахнущими травой, солнцем и морем, с розовыми пятками, на которых не успел высохнуть золотой песок. Послушная, подвластная, любопытная, и все равно — невинная. Пикассо это обстоятельство возбуждало еще больше. В нем сидел какой-то неутолимый садизм, желание разжечь свою мужскую силу, самость, и больше того — всю сущность — любыми средствами подавления чужой воли.

Когда Пикассо увлекся «автоматическим письмом» сюрреалистов в 1935 году и стал записывать стихотворные строчки (сохраняя процесс «сочинения» неконтролируемым, для чего писал по-испански, на языке, на котором он думал, когда его что-то волновало), лето, кабинки и Тереза всплыли из глубин подсознания. «Поэт» вспомнил Терезу, как сочный сладкий «ломтик дыни, который никогда не оставался спокойным и над всем смеялся — столько, сколько длилось лето».

Мелодичный детский смех «Лолиты» еще стоял у него в ушах и резал ему сердце. Но в свое время вносил в ситуацию совершенно необыкновенные ощущения, от которых Пабло и не думал отказываться.

У Пикассо всегда оставались кроме стихов другие, гораздо более эффектные и доступные способы рассказать о своих тайных грезах и мучениях. Испорченные отношения с Ольгой, дожидавшаяся его возвращения Тереза, ее матушка, бывшая в курсе их отношений, интенсивная половая жизнь, рождение внебрачного ребенка, потом скандальное расставание с женой — все привело к тому, что продуктивность Пикассо в 1931—1936 годах заметно ослабела. И пусть он творил во время своего сексуального взрыва с гораздо меньшей интенсивностью (например, за весь 1931 год смог завершить работу только над 28 картинами и рисунками), зато теперь работы Пикассо служили самым правдивым дневником его состояний, гораздо более откровенным и полным, чем «автоматическое письмо».

В 1929 году Пикассо, уже давно не писавший идиллических портретов ревнующей и страдающей от обоснованных подозрений жены, словно «взамен», уступая «немой просьбе» Ольги, пишет последний портрет своего восьмилетнего сына Пауло в костюме Пьеро — работу, заслуженно ставшую весьма знаменитой. Словно отдав своеобразную и последнюю дань уходящему в небытие чувству к Ольге, «неоэнгризму», реализму, Пабло сотворил некий знак странного и тревожного прощания с прошлым — прощания виртуального, но от этого не менее драматичного. Портрет нежный и печальный, заодно — напророчивший самому Пауло «жизнь Пьеро» — не слишком удачливую и веселую, закончившуюся трагическим финалом.

«Откупившись» портретом сына и понимая, что Терезу надо как можно быстрее «спрятать» в потайную пещеру, Пикассо тайно от жены покупает для любовницы не квартирку, а небольшой замок. Постройка из серого камня в готическом стиле XVII века — в сердце Нормандии, вдали от железнодорожных путей, в месте, доступном только для поездки на машине, его вполне устроила. Когда Пикассо бросил Фернанду ради Евы Гуэль, он несколько раз перепрятывал «мою красавицу» в разных местах, чтобы сбить со следа бывшую пассию, и долго скрывал этот адрес даже от друзей. Ольгу он также долго держал в уединенном Монруже, месте мало приспособленном, но потаенном. Теперь настала очередь Терезы...

Покупка старинного замка в Нормандии, который Пикассо через пару лет превратил в свою скульптурную мастерскую, не означала, что Пабло не хотел видеть, рисовать и иметь любовницу под рукой каждый день. Поэтому Пикассо снял для себя и Терезы еще и мастерскую... прямо напротив своего дома — по улице Боэсти, 44. Иллюстрации к «Метаморфозам» Овидия, которыми он как раз занялся, по-видимому, органично вписывались в контекст его личных метаморфоз и прихотливого изобретательства на путях сексуального удовлетворения. Античная греза, распустившая свои душистые лепестки с Ольгой в Риме, через энное количество лет вдруг обернулась ядовитым цветком насмешки и парадокса.

Ольга, поскольку их супружеские отношения трещали по швам, конечно, догадывалась о чем-то, ревновала, но тысячу раз обвиненная в патологической ревности и беспочвенных подозрениях не решалась «грубо» исследовать лабиринты Минотавра—к примеру, выследить мужа, уличить его и т. д. Можно только удивиться тому, что муж беспрепятственно изменял жене прямо у нее под носом. Такова была степень ее угнетенного состояния, полной загнанности и смятения в этот период.

25 октября 1930 года, в день своего 49-летия (некоторые биографы считают, впрочем, что он родился 21 октября), Пикассо приступает к гравюрам «Любовь Юпитера и Семелы». Это настолько ясная метафора, прямая иллюстрация к занимавшим его мыслям, что просто диву даешься: как это Пикассо не боялся так думать о себе любимом без тени самоиронии? Ведь Семела, смертная женщина, в которую влюбился Юпитер, попросила его явиться во всем блеске божественного облика и была заживо сожжена его сиянием. Нечего удивляться, что Семела-Тереза не смела заикнуться о своем бесправном положении сексуальной служанки, и довольствовалась тихим, замкнутым уголком, который ей милостиво отвел Юпитер-Пикассо. Страшно подумать, что бы с ней случилось, если бы Пикассо снял последние покровы и явился во всем блеске.

Начиная с 1928 года — со времени полного обладания Терезой Вальтер, Пикассо приступает к своей главной неотвязной теме получеловека — полуживотного: Минотавра. А 17 мая 1933 года художник начинает большую серию «Минотавр», состоящую из 11 гравюр, к которым прибавляются чуть позже еще четыре гравюры — «Слепой минотавр». Фашисты как раз приходят к власти в Германии, но рисунок деформирован и с гармонией покончено отнюдь не из-за мировой скорби. Просто все сошлось: кризис возраста, реакция в мире, разлад в душе и в семье, отчаянное желание молодости, безудержные сексуальные желания, в основе которых — безраздельная и грубая власть над телом женщины. Тема Минотавра стала настоящей исповедью подполья души. Огромный фаллос между ног Минотавра превратился в мощное и значимое оружие. Эротический зверь воплощал мечты автора, выступал его альтер эго в той зоне, о которой лучше говорить метафорами, иносказаниями, перенесениями образов. Косматый бесприютный полузверь насиловал женщин, метался в кольце борьбы, нес чувство вины автора, бесился от ограниченности пространства и времени, совершал тысячу кульбитов, которые хотел бы совершить его создатель.

Позже на вопрос, в чем было счастье Пикассо, Тереза Вальтер ответила: «Он сперва насиловал женщину и затем — работал. Что до меня, то это всегда было так». Чем была хороша Тереза, так это своей безыскусностью.

В 1935 году — на пике объяснений с Ольгой и накануне их окончательного разрыва, не в силах расстаться с любимой темой, Пабло создаст известную гравюру «Минотавромахия». Тема обретает богатый и запутанный подтекст, до сих пор служащий пищей для остроумия психоаналитиков, авторов биографий и искусствоведов. Некоторые из последних трактуют серию как полный человеческий и профессиональный срыв, отказывая здесь Пикассо не то что в печати гения, а просто в даре талантливого художника, не сумевшего справиться ни с замыслом, ни с композицией, ни с рисунком. Конечно, это не значит, что на пике своих терзаний Пикассо полностью растерял свой профессионализм. Не художественные задачи он решал в «Минотавре», а расправлялся со своим прошлым и настоящим.

Хороший вопрос: а был ли вполне нормальным человеком неуравновешенный Пикассо, так много сделавший для того, чтобы разрушить психику Ольги, да и других женщин?

В начале тридцатых годов, в связи с большой ретроспективной выставкой Пикассо в Цюрихе, на которой побывало 28 тысяч человек, творчество художника попытался проанализировать известный психолог Карл Густав Юнг.

Ученый много лет наблюдал различные нарушения психики у своих пациентов. Едва ли не одним из первых врачей в мире он предложил им выразить свои эмоции и чувства через рисунки, исследуя символы и знаки скрытого душевного мира больных. Он считал, что таким образом удается преодолевать «фатальное разделение сознательного и бессознательного». Ученый сделал вывод: «рисунки невротиков более содержательны и однообразны; рисунки же больных шизофренией свидетельствуют о повреждении интеллекта; обилие на них рваных линий является образным отражением болезненных сбоев или провалов. Подобные произведения либо оставляют человека равнодушным, либо поражают своей парадоксальной, гротескно-тревожной, пугающей дерзостью».

К этой группе Юнг отнес и Пабло Пикассо. Знаменитый психолог посчитал, что для творчества гения двадцатого века характерен тип экспрессивности, свойственный больным шизофренией.

Юнг был все же идеалистом и не знал, что видения шизофреников можно пародировать, использовать и даже получать за это деньги, если уж сама эпоха понеслась вскачь, стуча золотыми подковами по черепам дураков, как писал о наступившем времени Алексей Толстой.

Вопрос в другом: как Пикассо удавалось быть «немножко шизофреником» с очевидной эгоистической выгодой для себя? С таким контролем над ситуацией и с немалой долей хитрости?

В воспоминаниях Маревны — Марии Васильевой или Воробьевой-Стебельской, весьма непредвзято относящейся к Пабло, есть на этот счет красноречивый отрывок, повествующий о том, как друзья посетили новую мастерскую Пикассо, когда он только пошел в гору и покинул «Бато-Лавуар»:

«...Пол был выстлан перепачканными расписными ковриками, сигаретными окурками и кипами газет. На большом мольберте стоял холст, большой и таинственный... Никто сначала не рискнул спросить, что там изображено, из опасения попасть впросак. Так мы стояли, почтительные, молчаливые, поневоле ошеломленные силой и фантастичностью Пикассо, который, уже поразив нас своим полосатым купальником, продолжал гнуть ту же линию. Один Волошин не потерял своего поэтического любопытства и спросил:

— Что представляет эта картина, мэтр?

— О, ровно ничего, — ответил Пикассо, улыбаясь. — Между нами... это просто дерьмо — специально для идиотов.

— Спасибо, спасибо, — сказали Волошин и Эренбург.

— Не думайте, что я сказал это ради вас, дорогие господа, — продолжал Пикассо. — Вы — совсем другое дело... хотя я часто должен работать на дураков, которые ни черта не смыслят в искусстве, и мой торговец всегда просит меня делать что-нибудь для ошарашивания публики».

После такого признания верится в особый род практичной и дозированной шизофрении (весьма распространенной в XX веке), приносящей доходы и пользу счастливому обладателю этой «высокой болезни», о которой даже Юнг не имел никакого понятия.

Пикассо долго скрывал связь с Мари-Терезой Вальтер от друзей. Хвалиться было нечем: она была так юна для него. Многие из них не знали о любовнице даже тогда, когда родилась его дочь Майя. Другой целью подобной секретности было как можно ниже «опустить» за это время Ольгу в глазах своего окружения, измотать, довести ее до невменяемого состояния, вынудить на неадекватные поступки, что ему почти удалось.

Ольге было тяжело, обстоятельства атаковали ее со всех сторон, но она продолжала «нести свой крест», когда стены трещали по швам. Она еле выдержала нанесшие ей жесточайший удар и наделавшие немало шума публикации откровенных воспоминаний о Пикассо Фернанды Оливье. Как и в том случае, когда Гертруда Стайн читала свои заметки об этом периоде жизни Пикассо, при появлении откровений Фернанды Ольга была уязвлена, но гораздо сильнее, чем в первый раз, когда она всего лишь хлопнула дверью в доме знаменитой эссеистки. При всей ее сдержанности, книга Фернанды изобиловала слишком уж очевидными не красившими Пикассо подробностями, в которых легко можно было угадать его день нынешний. И к тому же повествовала о солнечных днях любви, которых давно была лишена бедная Ольга. Привыкшая до конца ходить с высоко поднятой головой, быть может, способная выдержать при случае и худшие пытки, дочь полковника была шокирована. Ленту жизни как будто отмотали назад и позволили заглянуть в пестрое прошлое супруга, о котором она и слышать не хотела. Вместо того чтобы задуматься о сути этих записок, из чувства самосохранения Ольга предпочла спрятать голову под крыло: она сочла, что задета ее женская честь, ущемлено человеческое достоинство. Можно только гадать, какие разговоры шли между супругами по поводу откровений бывшей любовницы, пусть Париж был явно не дворянская Россия...

Спасло положение только то, что и самому Пикассо эти воспоминания были теперь особенно неприятны: «Пикассо без прикрас» — в этом он не нуждался. В «Ле Меркюур де Франс» и «Лае Франс» успели выйти в общей сложности только три части рукописи бывшей любовницы. Он постарался, привлек друзей, и дело к октябрю 1933 года удалось «замять», больше ни строчки не появилось. Надо полагать, к большому горю Фернанды, которую Пикассо когда-то бросил всего лишь с 11 франками в кармане и которая по сию пору перебивалась случайными заработками. Выходит, напрасно она была столь деликатна и осторожна в своих воспоминаниях. Но что поделаешь: король живописи Пикассо не пожелал смотреть на себя глазами Фернанды. Он вообще предпочитал, чтобы на него смотрели только его собственными глазами...

Самое поразительное, что в это трудное время измены и жестоких ссор супруги по-прежнему регулярно ездили летом отдыхать на море вместе с сыном. И внешне все текло как прежде: лживая жизнь, разделенная на два непересекающихся рукава, продолжалась и даже отличалась известной респектабельностью.

И в 1933 году, как уже повелось, ни серия «Минотавр», ни его отношения с Терезой Вальтер не стали препятствием для традиционной помпезной семейной поездки в Канны, а оттуда, в августе, — прямо в Барселону.

При появлении сына с невесткой, пожилая донья Мария поняла: между супругами что-то происходит. Тут-то стало ясно, что «давить» на Пабло мать не собирается, что она всегда недолюбливала «иностранку» и была поражена в 1917 году их свадьбой. Мать слишком любила так похожего на нее сына, чтобы теперь думать по-другому. Ей не было жалко и внука, так похожего на невестку. По-видимому, Пикассо на каком-то ментальном уровне — хотя ничего до конца сказано не было — получил некую моральную поддержку в своем отчем углу. А может быть, и карт-бланш, развязавший потом ему руки.

Это не помешало ему через год летом снова приехать вместе с женой и 13-летним сыном-подростком в Барселону, где его уже триумфально принимали и чествовали газетчики и старые друзья.

Но в Париже, где они жили в доме под одной крышей, уже было не до летних развлечений и демонстраций типа «у нас все хорошо». День ото дня становилось яснее, что совместная жизнь с Ольгой подходит к концу. Теперь, когда все внимание, все свое время и всю энергию Пикассо «уносил из дому», демонстративно презирая жену и притворяясь глухим к ее обидам, Ольга без конца страдала и пила свой единственный наркотик одиночества — кофе. Пабло в ответ предавался стихам и создал еще один сюрреалистический шедевр, позволявший выболтать тайное, не называя никого по имени: «глаз быка» в этих стихах «имел тысячи причин хранить молчание и поворачивать глухое ухо к блохе, что писала дождем от слишком большого количества выпитого кофе».

Сам Пикассо — еще со времен Фернанды — весьма заботился о своем желудке и почках и при Ольге пил исключительно травяные чаи, которые готовила для него жена.

И тут судьбе надоело смотреть на этот «цирк». Она сама решила расставить все точки над «і»: зимой, на рубеже 1934—1935 годов, выяснилось, что Тереза... беременна.

Вот это был удар! Словоохотливый и все выбалтывающий Пикассо на сей раз был вынужден молчать как рыба. Ему было не с кем посоветоваться. Что делать? Нужно было срочно избавиться от Ольги. Ситуация складывалась щекотливая. Гнев, который он выливал в своих картинах, изображая Ольгу как лошадь или монстра, получая садистское удовольствие, был по сравнению с этой новой яростью — ничто. И когда после очередного ужасного скандала он был вынужден заявить Ольге о своих намерениях возбудить дело о разводе, судебные исполнители, защищая ее интересы, опечатали двери его мастерской в их доме до решения вопроса о разделе имущества. А Ольга переехала с сыном в отель «Калифорния», что неспроста находился в двух шагах от их бывшего жилья.

Сказать, что Пикассо был в бешенстве — значит ничего не сказать. Он решил прибегнуть к услугам ведущего адвоката мэтра Анри Робера, чтобы постараться повернуть бракоразводный процесс в свою пользу, но опытный адвокат снова объяснил ему неизменные права Ольги на половину имущества и на картины тоже. Это был удар не в бровь, а в глаз. Отдавать свои картины?! Никогда!

Потерпела неудачу и спешная попытка Пикассо с помощью близких друзей очернить Ольгу и тем самым как-то изменить невыгодные условия развода. Пусть все друзья Пикассо были на его стороне, но даже Мизия Серт не смогла подтвердить адвокатам Пикассо, что Ольга бросалась тарелками, вазами и другими предметами в Пабло, как он утверждал. Мизия Серт запротестовала, сказав, что она не верит, что Ольга способна на такое. Маленькая деталь, говорящая о том, что многое принадлежало в сплетнях о жене... самому Пикассо.

И в тот момент, когда подавленная, ошеломленная Ольга совершенно закрылась в себе, Пикассо стал жаловаться на свою судьбу всем, кто был готов его выслушать — даже Мари Лорансен, дилеру Рене Гимпелю, другим. Он ныл, плакался, как маленький мальчик, пользуясь тем, что друзьям ничего не известно о его «Лолите». Попросту говоря, вел себя довольно подло. Друзья видели, что он немного спятил и бьется в истерике, хотя не понимали настоящей причины. Ведь Пикассо в это время забросил живопись и объявил, что он... поэт: «Я — поэт. Попытайтесь это понять». Он, видите ли, больше не рисует, потому что его жена претендует на миллионы за его картины.

Его потрясение из-за своих картин, с которыми он всегда расставался даже за деньги крайне неохотно, было так велико, что, даже когда сняли печати с дверей его студии, он долго не мог туда зайти. Никто из его «половичков»-женщин не замахивался на святое — на его работы!

Так называемые стихи Пикассо этого периода — набор полубессвязных яростных фраз, в которых доминируют образы надвигающейся опасности и горечи.

В конце концов Пикассо пришлось искать компромиссный вариант. На его условиях Ольга развода не давала, и не предвиделось другого варианта, как считать супругов разъехавшимися. Процедура развода была приостановлена. Судя по всему, в надежде на то, что это еще не конец, и видя, что официальный развод «по правилам» не устраивает Пикассо, Ольга этим воспользовалась. Нет сомнения, что это была с ее стороны не только нерасчетливая, но и весьма наивная попытка сидеть и дожидаться «просветления мэтра», воссоединения семьи и прочее. «Полуразвод» не обогатил ни ее, ни сына Пауло, ни в дальнейшем — его семью, а только растянул унижения и страдания на долгие годы.

А находившаяся на седьмом месяце беременности Мари-Тереза Вальтер все еще наивно ожидала благоприятного решения своей судьбы под покровительством своей маман и надеялась на скорый развод Пабло, которого он не очень-то желал теперь еще по одной причине: прежнего пыла он к Терезе не испытывал. Двусмысленная ситуация, как ни странно, принесла Пикассо больше, чем он ожидал. По крайней мере теперь он мог не жениться на Терезе, но одновременно спать с ней, когда захочет, а это уже был большой плюс.

А пока Пабло впервые провел лето в одиночестве в своем доме и не спешил уехать к любви всей его жизни — родной Терезе.

Когда-то он сказал торговцу картинами и галеристу Канвейлеру, что «злой Бог дал мне все, что я ненавижу — если он вообще Бог, а не дьявол». Интересно, что он и сам сомневался, какая сила преподнесла ему бесценные дары — женскую любовь, творчество, деньги и славу, детей и внуков, долгую интересную жизнь. Все, с чем он не смог вполне справиться и уместить в своем сердце, а потому ненавидел. Вся его жизнь прошла под знаком противоположных начал — вначале попытки создать, а потом — разрушить.

«Я думаю, что умру, никогда никого не полюбив», — откровенно признался однажды Пикассо. И это была чистая правда. Но еще большая правда сквозит в других признаниях мэтра, однажды расслабившегося и решившегося пофилософствовать на тему своих взаимоотношений с людьми:

«В жизни вы бросаете мяч. Вы надеетесь — он встретит надежную стену и отскочит обратно, так что вы сможете бросить его снова. Вы полагали, что ваши друзья будут как эта стена. Но они почти никогда не бывают как эта стена. Они — как старые мокрые простыни, и тот мяч, что вы им бросили, разумеется, падает. Он никогда не возвращается обратно».

«Неупругие» друзья, «неупругие» женщины. Как не повезло Пикассо! Ни одна женщина не могла отбить его мяч обратно, а когда все-таки отбила, как художница Франсуаза Жило, одна-единственная из семи жен Синей Бороды счастливо устроившая свою личную жизнь, сбежав от Пикассо, он почувствовал себя глубоко оскорбленным — настолько, что сказал: «Лучше бы она умерла». Вот незадача!

Белокурой валькирии Мари-Терезе так и не удалось насладиться законным браком с чудесным чудовищем: 5 сентября 1935 года родилась их дочь Майя, записанная в метрике как дочь «неизвестного отца». Позже Пикассо записался как ее «крестный». Когда он сообщил о рождении дочери сестре Лоле в Барселону по телефону, та была в полном изумлении: что это значит? «Я ничего об этом не знаю!» — «Да, да, надо увеличить продуктивность», — загадочно и невнятно ответил пятидесятитрехлетний отец, пряча концы в воду. Он как раз начал любимую жизнь «бродяги под мостом из золота», как остроумно заметил Жан Кокто, и весь порядок, учрежденный Ольгой, рухнул в одночасье: в доме царили невероятный хаос и грязь. Везде валялись газеты, счета, театральные билеты и приглашения, фотографии, записки, сувениры, сладости — все вперемешку. Как он давно хотел.

Меньше, чем через полгода после рождения любимой дочурки Майи, в январе 1936 года, Пикассо в бодрой и деятельной тусовке сюрреалистов познакомился с помощью Поля Элюара с новой любовью — Генриеттой Теодорой Маркович, известной, как Дора Маар. Его «гарем», считая неразведенную с ним Ольгу, пополнился эффектной зрелой черноволосой женщиной с полуфранцузскими-полуюгославскими корнями, умело втыкавшей нож между пальцами в черных перчатках прямо за стойкой бара кафе. Как выдержанный коньяк, она являла собой полную и яркую противоположность легкой, «шипучей», как шампанское, светловолосой Терезе Вальтер, что и требовалось доказать. Пикассо уже ездил в компании сюрреалистов с Дорой Маар в Сен-Тропез, совершенно «инкогнито», как он заклинал в письмах друзей, скрываясь уже не от Ольги, а от Терезы Вальтер. Он проводил с Терезой время всего лишь с пятницы до утра понедельника, вовсю крутя отношения с Дорой Маар, а затем встретив и другую любовь — Франсуазу Жило, а между ними соблазнив, с согласия Элюара, его красотку жену Нюш и еще нескольких натурщиц. Это не мешало старому сатиру получать от Терезы проникнутые любовью послания и писать ей в ответ успокаивающие крылатые письма со словами: «люблю только тебя», «прекраснейшая любовь всей моей жизни» и прочее, в том же духе. Наверняка он получал от ненормальной ситуации какое-то садистское удовольствие, заполняя лакуны неудовлетворенного самолюбия и изрядных комплексов.

И так — семь раз, по числу главных женщин своей жизни, вверх по ступеням социальной лестницы, к немыслимому преуспеванию и славе, отбрасывая, как ракета, взявшая успешный старт, ненужные «кольца» отработанных ступеней.

Так продолжалось до самого конца, до тех пор, пока он не кончил свои дни с Жаклин Рок, ставшей его официальной вдовой. Исследователи его жизни всерьез считают, что Пабло жизнь положил на то, чтобы, как все мужчины в Андалусии, откуда он был родом, то и дело пыжиться и доказывать свой «мачизм» самым нелепым образом и дурацкими способами. Но поскольку иных средств доказывать свою мужественность у него не было, то свой «мачизм» он предпочитал утверждать в быту и в близости с женщинами, которые всегда оказывались под рукой. Вот где он становился настоящим диктатором, властным покровителем, рулевым их судьбы, их средств и настроений, их секса! Минотавр водил по этому неизбежному лабиринту многих — менялись только женские имена. И что характерно: круги лабиринта, все его углы, повороты, темные местечки и выступы жизни были до странности схожи, несмотря на столь разных женщин, которых Минотавр завлекал в свою пещеру, диктуя им там свои правила игры. Все говорит за то, что вожаком и инициатором коловращения всегда оказывался сам Пикассо.

А что же полузабытая Ольга? Примечательно, что, когда они с Ольгой разъехались, она, первое время не в силах избавиться от шока, писала ему возбужденные желчные записки, полные обвинений, просьб и угроз. Их общение некоторое время, пока сын Пауло окончательно не возмужал и не уехал в Швейцарию, продолжалось урывками. Разумеется, в форме полуофициальных сердитых контактов, и часто, как то бывает в таких ситуациях, встречи бывших супругов, расставшихся не лучшим образом, также сопровождались ссорами и выяснением отношений. Взрослеющий первенец был одной из причин визитов Пикассо к бывшей жене. Вторая причина крылась в том, что Пикассо выплачивал Ольге какие-то суммы на содержание сына, хотя нет никаких данных о том, какого они были объема. Франсуаза Жило вскользь упомянула, что Пикассо неоднократно подписывал чеки для Ольги и сына, а также для несчастной Терезы Вальтер. Видимо, это и была форма откупа от Ольги взамен дележа имущества и картин. Известно, что Пикассо навещал свою бывшую жену и тогда, когда у него случались депрессии и не с кем было поговорить. Так было в Париже в годы Второй мировой войны, когда трагедия и ужас смерти объединяли многих, но многих и разъединяли. Что не помешало ему дать уже после войны прямо на улице пощечину Ольге, когда она однажды увязалась за ним, за Франсуазой и их сыном Клодом, проклиная их союз как пример безнравственности и грехопадения.

Будучи традиционной, «порядочной женщиной», Ольга была просто убеждена, что, старея, муж сходит с ума, растрачивает себя на разврат, позорит свое имя, что им овладел бес и этот кошмар рано или поздно закончится, а она все равно будет нести за него ответственность перед Богом.

Но Франсуаза, в отличие от других женщин гения, была самая образованная и тонкая: она пожалела Ольгу, понимая и ее полное одиночество, и горькое отчаяние, и драму жизни с этим человеком.

Назвать Ольгу «сумасшедшей» с легкой руки Пикассо было легче всего. Но факты говорят о другом: срывы, истерики, горе и отчаяние потерявшей голову обманутой женщины — это одно, а помрачение ума — совершенно другое. В отличие от супруга, Ольга сохраняла нравственный иммунитет, что называется, по всем позициям. У Пикассо и Ольги оставались общие знакомые и друзья, семейный архив с фотографиями и письмами. Несколько лет — по инерции — они тоже служили поводом для разговоров, общения и, как водится, ссор. Порой — на почве бывших общих друзей. Однажды после нелестного высказывания Пикассо о Жане Кокто в интервью для барселонской газеты: «Он не поэт! Только один Рембо — поэт. Жан лишь журналист. И Аполлинер был идиотом, и Риверди знает один лишь католицизм!», — совестливая Ольга посчитала нужным извиниться за своего неблагодарного мужа перед матерью Жана Кокто, заявившей: «Это гнусное интервью!»

Ольга сделала это по своей инициативе, к огромному неудовольствию Пикассо, а что ему было делать? Пусть он ничего не хотел о ней знать и ничего о ней слышать, оставались еще ниточки прошлого, которые нельзя было разорвать только одним волевым желанием. И пока свежо было это полурасставание и постоянное напоминание о бывшем муже (а он мог вставлять ей кинжалы в кровоточащие раны, с гордостью показывая своих незаконных детей, и заявляя, что это настоящее творение Пикассо), Ольга просто не могла прийти в себя от отчаяния. Ей было не дано сразу поверить и смириться с мыслью, что прошлого для Пикассо не существует, что она умерла для него ровно в ту минуту, когда он возжелал новую женщину.

Все это кончилось после войны, когда их сын вырос, завел свою семью, когда пошли внуки, а Ольга постарела, стала прихварывать и зажила своей тихой уединенной жизнью в Каннах, потеряв к судьбе Пикассо прежний ревнивый и жгучий интерес. Она просто выдохлась, видимо, наконец-то догадавшись, что жила с человеком, которого не понимала, а теперь — слишком хорошо поняла.

За год-два до смерти Ольга видела Пикассо то ли на пляже, то ли на улице, но уже не бросилась к нему навстречу, а равнодушно прошла мимо, как будто он был пустое место. У нее уже оставался только один Бог — настоящий, которому она усердно молилась.

Она так и не дала Пикассо развода, оставляя за собой право законной жены носить его фамилию. Зачем? Во имя наследников «великого Пикассо», ее сына и внуков? Чтобы не дать возможность Пабло сочетаться законным браком с другой? Была ли это ревность или месть за пережитые унижения, за все издевательства и страдания? А может, это был знак «вечной верности» — в пику его неверности и бездушию? Она унесла эту тайну в могилу, прожив около двадцати лет в полном монашестве, так и не заведя любовника или спутника жизни и не оставив после себя разоблачительных воспоминаний, которые могли бы пролить свет на их любовную историю или дать ей возможность сколотить неплохой капитал...

Драматические годы остались в прошлом. Однако за последнюю войну Пикассо окончательно растерял не только привязанность своих прошлых женщин, но остатки друзей-художников, с кем начинал в начале века «таранить» Париж.