Под сенью девушки в цвету

Тянулся ли сам Пикассо к людям высшего круга? Самой тонкой в его парижской компании всегда считалась Гертруда Стайн, на самом деле — довольно простая в быту дама, об американском «аристократизме» которой приходилось только догадываться. Но она была начитанна, умела себя подать, изрекала мудрые сентенции, держала дистанцию, пользовалась визитными карточками, писала прозу, а это уже кое-что значило. Неспроста Пикассо и его подруги начинали убирать мастерскую, едва заслышав о ее визите, и не знали, как прибраться и куда Гертруду усадить, чем угостить, когда она приходила. Пабло явно пасовал перед ее авторитетом, смешно робел перед ее полной достоинства манерой говорить, перед ее начитанностью и умом. Безусловно, Пикассо и сам много сил отдавал, чтобы подняться над самим собой. Люди, стоящие на ступеньку выше, или завораживали, или раздражали его, но в любом случае — весьма лично интересовали. Это была одна из его тайн, которую он никогда бы не выдал.

И каким бы странным ни показалось это сравнение, Ольга была куда ближе к степенной Гертруде, чем его прежние подружки. Куда более утонченная, чем прежние его пассии, изящная балерина была не похожа и на простоватых в быту русских подруг его друзей по «парижской школе». Она мало напоминала терпеливую спутницу Диего Риверы, добродушную Ангелину Белову. И уж тем более не походила на второе увлечение неутомимого Диего — мужественную работягу, постоянную посетительницу их знаменитого кафе «Ротонда» Маревну, ходившую по Парижу в бриджах и в широком отцовском пальто из России. Эту известную в их кругах художницу Марию Васильеву, совершенно по-русски взбалмошную, многие ценили, но ни ее, ни серьезного живописца Наталью Гончарову Пикассо никогда бы не выбрал в качестве спутниц жизни и не стал бы заманивать их в свою постель. Пусть это были по-своему славные, стойкие, добрые славянки, они были скорее товарищами по оружию, чем возбуждающими его эротизм объектами. В конце концов проза жизни не может долго служить источником вдохновения. Необходимо что-то манящее. А лучше — малодоступное, но нужное.

Для большинства подруг-балерин этот бурно развивающийся роман и в самом деле стал маленькой сенсацией, хотя для кого-то был почти прогнозируемым событием. В то время как добрая половины труппы «Русский балет» дружно считала, что миловидная, но, в общем, не слишком эффектная Ольга никогда не относилась к числу тех женщин, про которых французы говорят «elle а du chien» — «в ней есть с изюминка», другая, напротив, была уверена, что «барышня отнюдь не так проста, как кажется», «она себя еще покажет». Мол, в этой вечной аккуратистке и чистюле сидит ее папа-полковник — упрямый, волевой, знающий себе цену. И кроме всего — заметьте! — обожающий, чтобы все было по высшему разряду, с налетом шика.

Словом, Ольга была в глазах этой части кордебалета истинное «дитя церемониала»: бескомпромиссное, дорожащее честью, но в душе — претенциозное, честолюбивое, ждущее, когда вострубят трубы, зовущие в настоящую атаку.

Пошла же она против воли родителей в балет!

Дочь полковника царской армии была хорошо воспитана, она могла не только держать спину прямой, она умела скрывать свои чувства. Поэтому и большинство знакомых, для которых она оставалась «вещью в себе», затруднялись подобрать слова для объемной и точной характеристики этой «скрытной девочки».

К недостаткам Ольги относили изрядный педантизм — она была и впрямь удивительная «аккуратистка» во всем — от платьев до уборки на гримерном столике. Все дело было в том, что она предпочитала следовать определенным «установкам», сидевшим в ней с детства.

Эта ординарная прямота, выступившая на фоне пестрой и сложной богемной парижской жизни Пикассо как некий нонсенс, позволила некоторым западным исследователям жизни «великого ниспровергателя отжившего» заявить, что Ольга была «человеком одной идеи, одной мысли». Но по-другому это называется цельностью характера. Она и впрямь всегда жила чем-нибудь одним: сначала мечтами, потом балетом, женихом и мужем, его успехом, домом, близкими друзьями семьи, своим ребенком, а потом — одними воспоминаниями и внуками — какая ограниченность! И если качества этой бескомпромиссной натуры впоследствии не пригодились Пикассо и его окружению, это еще не значит, что они не имели цены.

Как на грех, на момент встречи с опытным донжуаном у Ольги не было никакого опыта серьезных отношений или бурных любовных историй. Она идеализировала Пикассо, даже отдаленно не представляя, чем может грозить встреча наивной Ариадны с грозным Минотавром в темных пещерных закоулках его неуравновешенной психики и богемной жизни. Может быть, и была наивна, потому что читала много, запоем, не порывая с этой привычкой немного простодушных, но милых провинциальных русских барышень до конца своих дней.

Удивительного в этом времяпрепровождении ничего не было. Русское чтение на русских девушек, воспитанных в дворянских семьях, оказывало настолько сильное влияние, что для натур цельных и к тому же искренне верующих, как Ольга, оно определяло мотивацию поведения, становилось «путеводной нитью», помогало объяснять жизнь, людей, совершать поступки, делать выбор. А искусство балета, сцена и волшебные преображения, чувственная и одновременно романтичная атмосфера, когда каждая статистка мечтает однажды стать жар-птицей, центральной фигурой упоительно-волшебной феерии, только разжигали и приукрашивали мечтания.

Такое чтение запоем — витание в облаках, разгоряченное воображение и тайное желание необыкновенной, красивой и романтичной жизни — надо думать, в конце концов возымело свои последствия. Ольга увидела в смуглом испанце своего героя.

«Пришла пора, она влюбилась» — точно и просто сказал классик об этой поре перехода девушки от юности к зрелости. Смуглый азартный Пикассо с его сумасшедшими сверкающими глазами показался ей одиноко живущим в Париже гением-изгнанником, эмигрантом в чужой стране, которого предстояло обогреть, спасти, дать ему настоящее чувство семьи и дома. Ведь, что уму непостижимо, — до сих пор «Пабло так не везло с женщинами», что почти до сорока лет у него не было ни своего настоящего «угла», ни жены, ни детей! Где это видано? Как трагично быть талантливым человеком!

Ольга, с живущим в ней крепким материнским инстинктом, захотела согреть на девической груди настоящего Минотавра, прикинувшегося слегка неуклюжим мирным испанским бычком, плохо постриженным и не имеющим приличного костюма. А неухоженность Пикассо и его неумение «прилично» одеться, справиться с бытом бросались в глаза. Ольге не понадобилось много времени, чтобы понять: пыжащийся изо всех сил Пабло — ничей. Он один на дороге жизни, что вызвало в ее сострадательной душе бурю чувств и, конечно, жаркую жалость, смешанную с любовью.

В свою очередь, секрет требовательности Ольги, как и всей Дягилевской труппы, к определенным условиям жизни лежал не только в утонченном вкусе его костяка или в «заразе» эпикурейства, источаемого Дягилевым и его светскими поклонниками балета, но и в тех реальных суммах, которые танцовщики получали у антрепренера. Накануне поступления Ольги в труппу Сергей Павлович уже давно применял капиталистически-прогрессивный подход к оплате труда и держал только тех, кого ему было выгодно держать, продлевая или не заключая новый контракт. (Пользуясь случаем, и этого мифа стоит коснуться, — жизнь Ольги с Пикассо породила массу легенд о том, что единственным ее увлечением были... наряды, что она наконец-то приобрела то, чего никогда не имела, будто это и было основной целью замужества.)

Напротив каждой фамилии обязательно указывалась стоимость артиста. Такие звезды балета, как Нижинский, Павлова, Карсавина или Фокин, занимали отдельное место в этом перечне. Стоимость этих солистов равнялась порой 25000—30000 французских франков. Пусть они составляли звездный костяк дягилевской антрепризы, это были по тем временам просто сумасшедшие деньги!

К 1911—1912 годам заработок начинающих танцовщиц равнялся в среднем 8000 французских франков за сезон. А на рубеже 1912—1913 годов, когда Ольга была принята в труппу, заработок начинающего артиста стал у Дягилева достигать 10000 франков. Базовые зарплаты, которые достигали в среднем 9000 франков за неполный год, были в два раза больше тех, которые получали артисты Парижской оперы! А зарплаты в императорском Мариинском театре были и того ниже. Если ежегодный доход блистательной примы Анны Павловой едва вырос там до 3000, учитывая, что она уже являлась великой балериной, то большинство ее коллег получали на порядок ниже.

Для сравнения: Пикассо в 1907 году получил за несколько (!) полотен времен «голубого» и «розового» периода всего лишь 2500 франков от Воллара. Пусть доходы балерины Хохловой нельзя было сравнить с доходами изрядно денежно окрепшего перед самой войной художника, не стоит забывать, что настоящий финансовый взлет он испытал, уже женившись на ней.

Пикассо стали платить тысячи франков за его работы, когда слава его стала расти, как на дрожжах, и он был уже первой звездой среди художников «парижской школы». Но это не значит, что он получал их регулярно. До Первой мировой войны у него, как у всего круга «парижской школы живописи», моменты успеха чередовались с безденежьем, стабильный доход пришел позже. Представление о сближении этой пары лишь как о попытке Ольги Хохловой «решить свои финансовые проблемы» выглядит крайне неубедительно. У мадемуазель Хохловой были все основания ходить с высоко поднятой головой: она молода, хороша собой, настолько нужна труппе, что контракт с ней пятый год продлевают, к тому же ей помогают родные, и что, к слову сказать, выросла она при няньках и боннах, и ее папа — царский полковник. Некоторые говорили: «Уже генерал!»

Правда, кое-кто из танцовщиц в последнем сомневался: что, мол, за разительное превращение «дочери полковника» — в «генеральскую дочь»? То ли правда, то ли чья-то случайная обмолвка, то ли неверный слух. Тем более что происхождение потомственной дворянки Ольги Хохловой и без того было одним из самых высоких в труппе. Но какое это имело значение сейчас, когда кадровые офицеры, вся русская армия стали настоящим предметом обожания, последним оплотом надежды? Когда лилась русская кровь на полях сражений?! Будь ее «naná» хоть прапорщиком! Все были настроены очень патриотично.

Ни о каком честолюбивом и решительном отце-полковнике, якобы засевшем в трогательной балерине кордебалета, «ждущей, когда вострубят трубы, зовущие в атаку», Пикассо, конечно, не думал. Элегантная аристократка? Гордая натура? Отлично! Это только придавало его новым ощущениям особое очарование. А они для Пикассо были весьма необычны и разнообразны. Как мужчина, он никогда не имел дела с... мечтательными девственницами, хранящими себя для единственного избранника. Поначалу Пикассо показалось, что Ольга может принять свободу отношений между мужчиной и женщиной как данность. Ведь она принадлежала миру искусства, свободно открывала части своего изящного тела на репетициях и на сцене, по ходу спектакля бросалась в «объятия» к партнеру, принимала «откровенные» поддержки, спокойно смотрела на мужчин в обтягивающих трико и, разумеется, не считала это преступлением против нравственности.

Но нет — у нее были свои принципы, у нее была вера в Бога, и у этой нимфы были, хм, гордость и свое достоинство. Она жила представлениями XIX века. Их жизненный и сексуальный опыт нельзя было сравнить. Между ними лежала пропасть.

Ситуация складывалась не просто экзотично, она забавляла Пикассо, возбуждала, смущала, восхищала, ставила в тупик, заставляла настроиться на серьезный лад, повелевала задуматься. Да вот хотя бы о днях собственной бурной юности и молодости. Его ночные бдения, эксперименты в сексе не шли ни в какое сравнение с ничтожным опытом этой девицы, неумело стискивающей губы, когда приходилось целоваться.