Адский опыт заядлого мачо

Сексуальный опыт самого Пикассо вмещал немало; Пабло распростился с девственностью, едва перестав быть подростком. А зажив в Мадриде вольным студентом, только-только избавившись от родительской опеки, неутомимо начал ходить «по девочкам».

«Здоровые» инстинкты молодого Паблито изрядно подвели — регулярные вылазки в бордели закончились не лучшим образом. Страстный искатель приключений подхватил нехорошую болезнь. Но это не охладило пыла — он остался страстным искателем удовольствия на всю оставшуюся жизнь.

Само собой, большой выдумщик, артистически одаренный, Пикассо делился с Ольгой совсем «другой» своей юностью, проведенной в Мадриде и Барселоне: интересные, захватывающие истории, с неописуемо смешными подробностями и приключениями, — истории, в которых он был то предводителем дворовых мальчишек, то бесстрашным другом контрабандистов, так и слетали с его языка. Тут он был в своей стихии. В чем-в чем, а в одном ему нельзя было отказать: Пикассо никогда не был брезглив и за жизнь повидал немало экзотических личностей — от бродячих цыган до воров, от проституток до профессиональных карточных шулеров, от нищих пьяниц до бедных циркачей. Он обожал с ними болтать и просто проводить время. Некоторые персонажи доставляли ему почти физическое удовольствие своими невозможными приключениями, аномалиями, а то и просто уродствами или биографиями, изобилующими явными нарушениями закона. Часто они попадали на его полотна. Это отдельная тема «темной стороны луны» жизни Пикассо, почему эти люди так его манили. Оттенок социального сочувствия к их бесправному существованию, — разумеется, имел место быть. Выходец из мелкобуржуазной среды, Пабло почему-то предпочитал себя чувствовать эдаким люмпеном от искусства. А возможно, своими недостатками, беспорядочной жизнью, полной страданий, разочарования, уродства, похоти, боли, пьянства, воровства и одиночества, эти измученные, забытые богом неудачники чем-то льстили его самолюбию и помогали бороться с комплексами.

На фоне ничтожности чьей-то жизни легче чувствовать себя Демиургом, стоящим над добром и злом. В пользу последней догадки говорит то, что разрушитель и созидатель Пикассо всегда и во всех (и особенно в близких, молодых и довольно милых женщинах) рано или поздно с наслаждением и долей известного садизма открывал «темную сторону луны». Вчерашние богини приобретали отвратительные звериные черты. Из-под его кисти выходили настоящие фурии и монстры, по сравнению с которыми какая-нибудь исхудавшая любительница абсента или прожженный контрабандист, любой аутсайдер ранних работ выглядели просто благородными ангелами.

Так что Пикассо было что рассказать (с изрядными купюрами!) о своих необычных встречах приличной русской барышне, которая редко спускалась на землю. И большую часть сознательной жизни провела в танцклассе и на сцене, между «фавнами» и «нимфами», в условиях, приближенных к сказочным, под звуки чарующей музыки Чайковского, Шумана, Шопена или Дебюсси. Ольга внимала Пабло, как какому-нибудь Майн Риду или Фенимору Куперу, очаровывалась экзотикой, не подозревая об истинной подоплеке такого разнообразного опыта. Ведь все выглядело как занимательное приключение! Вот Пабло рассказывает о бродячем цирке его детства, потом о корриде, о том, что всегда мечтал стать тореро... А молодой девушке всегда хочется, чтобы бывалый, много повидавший, бесстрашный мужчина однажды взял ее за руку и повел в даль светлую — через моря, горы и реки, оберегая от волков и разбойников. А самому маленькому и невзрачному мужчине в этой ситуации так льстит чувствовать себя великаном и победителем, ему так приятно видеть влажный полуоткрытый рот и доверчивые глаза, смотрящие на него с ужасом и восторгом.

В конце концов и Ольга смогла пролить Пабло бальзам на душу — стала рассказывать, как ей понравилась Испания, когда в августе прошлого года она танцевала на гастролях балета в Сан-Себастьяне партию в «Менинах» вместе с Лидией Соколовой и Леоном Войцеховским. И какая там душевная публика в театре Евгении-Виктории, и какой там чудный дворец «Мирамар» королевы Изабеллы II, и ой, какие горы, и ах, какой пляж, какие виды!.. И синее-синее море. А сколько приличных людей, настоящих аристократов, привлеченных отдыхом в стране, и какие экзотические танцы она видела на площадях... Вот бы побывать там свободной туристкой, когда спешить никуда не надо!

«Ха-ха! Видела дворец "Мирамар"... — чучело в английском стиле... Ничего, я еще покажу тебе настоящую Испанию, — неизвестно почему подумал вдруг Пикассо. — Мы еще, никуда не торопясь, преданные самим себе, просоленные ветром, попробуем свежую, прямо из моря dorada a la sal, запивая ее вином из Риохи! Да, так, моя девочка, а не иначе...»

...Но, кажется, мы слишком рано покинули Ольгу, Пабло и Дягилева, наслаждающихся апрельским солнцем и теплом и болтающих напропалую. Они не допили свой кофе, а мы не дослушали их беседы. Дружелюбно настроенная троица все еще сидела на террасе уютного «гротто» и смеялась над сушками-«сусиками» Пикассо. Все были в ударе. Это был один из тех свободных и удачных дней, когда время растягивается и кажется бесконечным, вмещая массу впечатлений и ощущений, разговоров и острот, запахов и вкуса. И такой день не спешил клониться к закату.

— ...Нет, что я такого сказал? — повторил Пикассо, тараща свои блескучие, широко расставленные «воловьи» глаза, страшно довольный, что смог развеселить Ольгу. Недаром говорят: «рассмеши женщину — и она твоя». — Что я сказал? «Su-si-ki»... «su-si-ki»... Чертов язык! Как его можно выучить?! Это китайщина!

Запрокинутое пухлое лицо огромного Дягилева с его детскими губами и курносым носом — настоящий Петр I! — расплылось совершенно. Белозубый, он смеялся сочно, от души, по привычке, как ребенок, утирая глаза «кулачком» и трясясь, да так, что едва не слетело с плеч его роскошное легкое пальто на шелковой подкладке.

Ольга вначале смеялась деликатно, чтобы не обидеть Пабло, но ничего с собой поделать не могла, захохотала, закрываясь рукой в ажурной перчатке.

В конце концов и сам Пикассо с наслаждением засмеялся. Не так уж много он знал историй, которые годились для светской беседы, а тут его ошибка пошла «на ура».

Все радовались потому, что день «римских каникул» был чертовски хорош. Любое острое словцо, шутка, обмолвка только служили вспышке веселья. Живем один раз, и жизнь коротка. Рим прекрасен, солнце ослепительно.

Праздник любви был в самом разгаре.

— Пабло, повтори для Ольги шутку, что ты мне утром сказал, — попросил Дягилев, усмехаясь. — Насчет бедности художника...

— А! — сказал Пикассо, поднимая брови и, как всегда, делая лицо наивного простачка перед ударным афоризмом, который потом разносился по всем знакомым и был повторяем им неоднократно. — Да, я хочу жить как бедный человек... с деньгами!

Новый взрыв смеха за столом.

Пикассо ловит взгляд Ольги. Поняла ли она, что он имеет в виду? Свою свободу! Истинную свободу художника!

Ольга краснеет, опускает глаза. Чертит пальцем по столу неясные знаки. Женщина, она поняла все по-своему.

Неужели эта фраза — намек на будущую совместную жизнь? Но насколько серьезны его намерения?

Православная дочь полковника родом из провинциального живописного Нежина, верящая в священные узы брака, его таинство, чтящая традиции (особенно, когда касалось сокровенного: семьи и дома), Ольга и подумать не могла, что может очертя голову кинуться в объятия художника и тем более уехать с ним в Париж без каких-либо гарантий на будущее. Она хотела испытать Пабло, проще говоря — «проверить чувства», «поводить его с собой на веревочке», как советовала подруга. Эта тактика в ее глазах была вполне оправданна. Прекрасно наслышанная о легких свободных нравах парижской богемы, она вовсе не собиралась уподобиться какой-нибудь легкомысленной дешевой кокотке или безродной мидинетке. Боже упаси! Ее мать сошла бы с ума. Это хуже, чем позор, это безвозвратное падение. А Пабло такой... такой... и так любит разыгрывать! Вот сейчас сострил, и не поймешь, серьезно сказал или нет.

Но сколько в нем силы, сколько энергии, сколько уверенности! Даже когда над собой смеется, все равно собой гордится. Что за человек! Вчера встретил ее в своей временной декорационной мастерской чуть ли не в исподнем, в каких-то легкомысленных коротеньких штанишках и в матроске, галантно извинился, ушел якобы переодеться. Появился в пестром диковинном халате, который, однако, быстро скинул театральным жестом и остался... совершенно голым, в одной набедренной повязке вокруг загорелых чресел! Скрестил руки и смотрел на нее как победитель. Гордый, мускулистый, маленький испанский король. Только мантии не хватало.

Прием, который действовал на натурщиц совершенно гипнотически! Некоторые из них хихикали, но все равно чувствовали себя покорными кроликами, которых завораживал покачивающийся удав. И оставались весьма польщенными таким откровенным разоблачением мастера. Однако на Ольгу этот фортель не произвел никакого впечатления, скорее наоборот, чем-то расстроил.

Она до того растерялась, что инстинктивно сделала шаг назад.

Пабло ей этого «шага назад» простить не мог. Он весьма гордился своим телом и много им занимался: ни намека на дряблость! Никакого тебе животика и складок! Одни литые мускулы!

Она отпрянула! От него?! Что это значит? Брезгует? А ведь ему показалось, и не зря, что он поймал во внешности и взгляде Ольги ту самую привлекательную способность заботиться, печься, беспокоиться о своем мужчине до конца, самоотверженно и преданно.

Распаленный работой, чувствуя в себе власть и бесстрашие вершителя и созидателя, Пикассо был весьма зол на все Ольгины «тонкие штучки» и предрассудки, черт бы их побрал! Если она думает, что он годится на роль воздыхателя, какого-нибудь жалкого amant-de-coeur — друга сердца, посылающего с дороги открыточки с романтическими видами, трогательные сю-сю и жалобы между строк, то она жестоко ошибается. Не на того напала!

Пабло не упускал задней и весьма греющей его самолюбие мысли, что вскоре займется эротическим воспитанием этой неразбуженной русской нимфы. Процесс превращения богинь в половые коврики — дорогого стоит, и Пикассо никогда не отказывался от такого редкого удовольствия, когда женщина, вначале хранящая внешнее спокойствие, распаленная его ласками, властностью и мужской силой, в конце концов теряла остатки независимости и оказывалась в его руках безвольной, податливой, покорной мягкой куклой. О, вершина самости, чувство власти и силы! Разве только с творчеством можно сравнить этот краткий, но выразительный миг победы над живым существом.

(Последняя женщина этого Минотавра будет целовать ему руки и всерьез называть его «мой господин».)

...Она отступила, и Пикассо поймал изумленный взгляд балерины, полный замешательства и обиды.

— Я так работаю, простите, мадемуазель! — сказал он ей с долей злорадства, выпуская накопившийся пар неудовлетворенного Минотавра.

Озадаченная Ольга поначалу решила, что он над ней издевается. Она привыкла к виду полуобнаженного мужского тела на сцене и тем более на репетициях, вся труппа давно работала в обтягивающих коротких черных трико, как цирковые гимнасты. Но это — работа, искусство, часть образа. Другое дело — вот так, наедине, вызывающе... демонстративно. Уж не предлагает ли он таким странным образом себя? Или это насмешка? Чем она заслужила? Что она ему сделала?

Ольга гордо выпрямилась и сделала все, чтобы ее взгляд выражал светскую рассеянность и долю недоумения (взгляд, еще в бытность гимназисткой подсмотренный у классной дамы, с помощью линейки заставляющей девочек втягивать животы, когда они стояли у доски).

Как — что она сделала? В пещере Минотавра — не ропщут, Минотавру — подчиняются.

Пикассо все-таки смилостивился — сбегал за ширму, еще раз переоделся, увидев, что «наказать» недотрогу не получилось: Ольга просто не знает, как себя вести в такой «странной» ситуации. А для того, чтобы обратить все в смех, веселую шутку, ей не хватает развязности и бойкости. И сегодня он, больше, чем всегда, в присутствии Сержа Дягилева был подчеркнуто уважителен к балерине, как к настоящей леди... такой внимательный, исключительно сосредоточенный на ее персоне — поди пойми такого!

Ничего не подозревающий о ее воспоминаниях, о путаных мыслях и состоянии, граничащем с легким замешательством, — ведь он кинул Ольге серсо, алое кольцо своего чувства, весь свой «физический состав» — дело за нею, подхватит или нет? — Пабло через деревянный стол украдкой бросает благодарный взгляд на Сержа Дягилева.

Он признателен Дягилеву за ненавязчивую «поддержку» их романа. Поначалу с внутренней усмешкой, а все-таки охотно принял роль Сержа Дягилева как снисходительной дуэньи, потворствующей шалостям молодой донны и ее верного идальго.

А Дягилев и не думал скрывать одобрения: его русская танцовщица — из кордебалета, зато какая! — имеет успех у знаменитого француза, личности талантливой, перспективной и весьма... нужной. Дягилев, оставаясь в душе немного снобом, любил подчеркивать, что «Русский балет» — «это вам не кабаре», не «Мулен Руж», у него работают серьезные девушки из хороших семей. Что было истинной правдой — рядом с Ольгой танцевали дочки и племянницы профессоров, врачей, учителей, адвокатов, музыкантов, рассчитывающие на «солидные партии», да и сама атмосфера труппы была интеллигентной по своей сути. «Дягилевцы», большинство из которых благодаря домашнему воспитанию, гимназиям, знали толк не только в музыке и танцах, были читающей и всем интересующейся публикой с развитым вкусом. Сам Сергей Павлович, который с ранней юности всерьез увлекался музыкой, оперой, живописью, литературой, а под конец жизни заделался коллекционером раритетных книг, безусловно, задавал тон. Дягилев выписывал книги и газеты, регулярно привозил новую литературу (преимущественно — на французском) из любой столицы Европы, где случалось регулярно бывать. Он напряженно следил за «процессом» развития культуры в целом. Ничего удивительного, что его подопечные были вынуждены равняться на своего «бога» и «догонять», если сами чего-то «недобирали» (это касалось в первую очередь его юных фаворитов, которых он без устали «натаскивал» в картинных галереях и снабжал книгами).

И такой общий тон, настрой труппы многое определил в отношениях Ольги и Пабло. Мало того, что она была из «хорошей семьи» и, что называется, держала марку во всем: от изящных туфель до прямой спины. Со своими максималистскими возвышенными требованиями, предъявляемыми к жизни, она была частью очарования, распространяемого русскими балетами, она — парила!

И чем чище, наивнее, свежее, неиспорченнее была восхитившая мужчину Пикассо женщина, тем он охотнее поначалу верил в ее полную «идеальность» и тем больше ее желал. И когда сильное физическое влечение и некая идеализация предмета «выступают в паре», жди одного: женитьбы. Но Пикассо прежде всего мечтал о не-ком очищении.

На ум — как знать, к месту или нет — приходит весьма расхожая в то время в Европе легенда, что и сифилис, и другие заболевания Венеры можно вылечить... половым актом с девственницей. Этим вовсе не хочется сказать, что Пикассо таким «старым дедовским способом» собирался залечить свою венерическую болезнь, от которой однажды по его вине пострадала Фернанда. Но духовно очиститься от «грехов» сближением с молодым, наивным существом, грезящим какими-то высокими идеалами, не знающим о твоем прошлом ни-че-го, начать с чистого листа — это так естественно.

Об этом хорошо сказал сам Пикассо в письме к Гертруде Стайн: «Вы забываете, что, когда вы молоды, чего только не случается всего за один год!»

Имелись у этой любовной истории и свои неожиданные сторонники. У патрона Ольги — Дягилева, помимо естественного «патриотизма» и некоторой гордости за свою «нимфу», которую он считал особой трудоспособной, дисциплинированной и «с характером», что ему в принципе всегда нравилось в людях, имелись и другие, куда более веские и серьезные мотивы для поддержания загоревшегося вблизи него костра любви. И вовсе не шуточные причины для регулярного подбрасывания в этот костер игривых «дровец» в виде ненавязчивого расточения похвал Ольге, интригующих и стимулирующих влюбленного художника. То ненароком похвалит ее арабеск, глубоко индивидуальный, говорящий о силе и неком таинственном затворничестве натуры, то обратит внимание на то, какой у нее безошибочный вкус, лишний раз упомянет о ее происхождении, воспитании, трудолюбии и скромности.

Пикассо было невдомек, да и недосуг вникать в то, что Сергей Павлович Дягилев давно славился умением добиваться творческой цели с помощью ситуаций и возможностей... весьма далеких от искусства. Для этого он ткал свою паутину, пуская в ход как грандиозные «негоции» (как шутил сам Дягилев, пользуясь словечком гоголевского Манилова), так и невинные интриги. Разумеется, его нынешние истинные расчеты и планы и в голову не приходили занятой своими противоречивыми чувствами Ольге и тем более — Пикассо, как всегда, обуреваемому страстями, не на шутку одержимому «русской музой». А между тем причины для дягилевских невинных «негоций» были весьма серьезны. Они касались выживания всей труппы и ближайшего будущего «Русского балета», историю которых он во что бы то ни стало хотел продлить ценой вливания молодого вина в старые мехи. Дягилев сделал на Пикассо ставку. Дягилев в нем нуждался. Он усиленно «охмурял» Пикассо как перспективным сотрудничеством, так и... Оль-гой, выдвигая ее на авансцену, на которой она редко стояла в театре и никогда — в жизни. Умеющий играть на чужих слабостях Дягилев словно взял под легкую «опеку» отношения этой пары, как всегда, не спрашивая чьего-то согласия.

Ибо, как говаривал Дягилев, «успех, он один, батюшка, спасает и покрывает все...»

Уж больно высоки были ставки в этой игре.

Пикассо стал немаловажной частью нового и долгосрочного дягилевского проекта. И в Париже, и во всей Европе Пикассо был уже широко известен, вошел в моду, знал многих, но еще большее количество нужных людей знало имя Пикассо. Антрепренер Дягилев был заинтересован в талантливом исполнителе идей и в его популярности, как он был заинтересован во всем арьергарде передовых кругов художественного бомонда Франции. Эту цепочку тесно связанных меж собой хороших знакомых и друзей-единомышленников украшали имена «живого классика» Игоря Стравинского, эксцентричного композитора Эрика Сати, Жана Кокто, большой подруги Дягилева Мизии Серт, за которой стояла великолепная Коко Шанель, имена художников Матисса, Дерена, Брака, Мари Лорансен, а дальше шли литераторы, хроникеры газет и прочие.

Антрепренер мыслил категориями будущего. А еще больше он любил собирать для новых проектов своеобразные дружные стайки, сколачивать вокруг себя почти семейные, уютные компании. И теперь ему было вдвойне выгодно, чтобы отношения Ольги и Пабло оказались куда прочнее, чем мимолетная связь, обрели какой-то статус. Ведь Ольга Хохлова могла стать надежным, интимно близким «русским мостиком» к Пабло Пикассо в Париже и в качестве его постоянной спутницы серьезно пригодиться.

Единственный раз Дягилев чуть было не встал в тупик, когда через некоторое время мать Ольги, проведав о бурном романе дочери и насторожившись, спросила у него напрямик:

— Серьезные ли люди эти художники?

Она хотела узнать, на что дочь может рассчитывать, и боялась, чтобы она, чего доброго, «не наделала глупостей».

И дипломату Дягилеву ничего не оставалось, кроме как отшутиться:

— Художники? Не менее серьезные, чем балерины!

А что еще он мог сказать?

Настоящие мысли Дягилева, разумеется, были заняты не марьяжными, а куда более масштабными расчетами. «Номером первым» в воображаемом списке тех, кого надо было завоевать в Париже, у Дягилева значилась падкая на все новое богемная публика: аристократы, законодательницы мод, богатые дамы, исповедующие культ последнего слова, эти диктующие настроения партера и лож яркие представительницы того, что называют «Tout Paris» — «весь Париж», сливки светского общества. Все они должны были стать прочным булыжником, устилающим дорогу, по которой Дягилев решил шагать по Европе со своими премьерами и гастролями. И на этом пути побеждать, завоевывать залы новыми движениями, ритмами, темами, костюмами и декорациями в конструктивистском, кубистическом духе, «опережая самых передовых» в ультрамодернистских постановках «Русского балета». Неутомимый организатор, прирожденный новатор, Дягилев бодро входил в новую эру и строил дерзкие планы.

Как замечали близкие к Дягилеву люди из прежнего русского окружения, не было лучшего средства напугать этого «вождя», чем указать на то, что он не поспевает за веком и погряз в рутине.

Беда была, по их мнению, лишь в том, что Дягилев, как на грех, был готов теперь опереться на кучку горячих голов, кипевших незрелыми идеями.

Но до сих пор нюх его не подводил, новации оборачивались триумфом и прибылью.

В любом случае с национальной мифологией, былыми былинными «Русскими сезонами», «петрушками», «петушками», «кащеями», «царевичами», операми-балетами, десять лет назад начавшими победное шествие по лучшим сценам старых европейских городов, потрясшими Париж, практически было покончено еще с началом военных действий между Францией и Германией.

На фоне газовых атак, смертей, слома старого мира, пора мирной цветистой русской экзотики, через которую проглядывал «загадочный Восток», себя исчерпала. Катаклизмы диктовали свои правила игры. Назад пути уже не было. Мир менял динамику жизни. Ее скорость увеличивалась вместе со скоростью машин, пароходов и самолетов. Дягилев это ощутил одним из первых. Его увлекали все приметы и знаки современности, как новый материал для балета. И кому как не ему под силу было мгновенно оценить растущую как на дрожжах славу «гейзера» Пикассо, его талант, его пробивающую стены энергетику, общительность, работоспособность, чувство нового и, что немаловажно, весьма ценное умение зарабатывать деньги, легко заводить знакомства.

И Пикассо не остался в стороне. Он сам хотел успеха и денег. Воистину желая того, что обозначил лапидарной коронной фразой: «хочу жить как бедняк, но с деньгами». Пусть беспорядочно, прихотливо, но по воле души, исполняя любой свой каприз, любое творческое и вообще любое человеческое желание. Как король в своем замке — властитель своего холста, своей мансарды, своей мастерской и своей женщины. Так, как в конце концов ему и удалось зажить, когда он разбогател после войны, и деньги, как вспоминала одна из его неофициальных жен — Франсуаза Жило, были натыканы в доме повсюду — они были в банках с мукой, под кроватью, за шкафом, в цветочных горшках. Якобы Пабло не видел в них особого смысла! Но это было лукавство и кокетство признанного мэтра, деньги-то уже были под рукой, и он их бедным не раздавал, а оказался довольно прижимистым даже для ближайших своих родственников. Нет, какие уж тут игры. Для повышения своего социального статуса Пикассо работал всю жизнь, не покладая рук.

После знакомства с Ольгой Пикассо стала болезненно занимать еще одна тема — вопрос собственной мужской элегантности, которая при малом росте и крепком, отнюдь не идеальном, сложении никак ему не давалась.

Болезненное самолюбие охватывало все сферы его жизни — от самых главных до ничтожных. Не зря же Пикассо, как пишет Норман Мейлер в своей книге «Пикассо. Портрет художника в юности», «мог бы и вообще не пытаться выставлять свои полотна. Критические отзывы... очень больно задевали его самолюбие: он предпочитал, чтобы его творчество оценивали друзья — такие как Аполлинер». То есть такие, как этот человек, который усиленно и, не жалея эпитетов, в превосходной степени пел ему осанну на протяжении всей своей творческой жизни.

Но не только творчество или мнительность в отношении здоровья были уязвимыми местами Пабло. Внешность — вот что оставалось его настоящей болевой точкой, его единой ахиллесовой пятой!

На фоне элегантной Ольги и ее партнеров по сцене его непрезентабельный вид еще больше бросался в глаза. И Пикассо страстно захотелось это исправить.

Попытки Пабло обрести точную, узнаваемую и неподражаемую оправу для своей неказистой внешности начались давно, едва он попал в Париж и оказался в тесном кругу художников, где каждый франтил на свой лад. Выкидывать свои коленца ему помогали по очереди «кубистическое пальто», полосатая матроска, берет, котелок, косынка на шее и прочие мелочи. Он мог напялить любой пиджак — то узкий, едва сходившийся на груди, то широченный и мешковатый, якобы отдающий презрением ко всяким условностям; втайне он упорно нащупывал свой собственный стиль, свою марку (или маску?), художественно закрепленный «опознавательный знак».

Если к этому прибавить, что Пикассо за всю свою жизнь так никогда и не научился ни драться, ни плавать (маскируясь, он, заходя в море, активно шлепал по воде), ни танцевать, ни водить машину, а чужое умение приводило его в тихую ярость, что нет сомнения: такого типа человек никогда бы не признался (смерти подобно для испанца!), что кому-то может завидовать. Но он давно молча страдал от элегантности Андре Дерена и, конечно, такого красавца, как Модильяни, известного удивительно художественной манерой одеваться и выглядеть в дешевых вельветовых штанах, как настоящий гранд (не потому ли Пикассо особенно любил его дразнить?). И теперь Пикассо с жадностью и ревнивым любопытством присматривался к щеголеватым танцовщикам, окружавшим Ольгу, и, конечно, к прославленному денди, царю «Русского балета» — Сержу Дягилеву, который без усилий сохранял ухоженность и лоск большого русского барина. Да и не только сам «царь-батюшка» Дягилев — вся труппа «Русского балета» была как затейливый нарядный цветник: они старались при любых перепадах «давления», перебоях в гонорарах, бесконечных гастролях и т. д. не ронять марку знаменитого «Русского балета», в котором неуловимо продолжал жить имперский дух великой страны. Достаточно посмотреть на фотоснимки Дягилевской труппы на улицах Нью-Йорка, Парижа, Рима, чтобы понять, как выделялись эти русские в любой разноязычной толпе своей совершенно особенной манерой одеваться, в которой соединялись сдержанный шик с требовательным вкусом.

Закономерно, что благодаря сотрудничеству с Дягилевым, поддерживаемый на этом пути Ольгой, Пикассо отдалится от прежних друзей и начнет сближаться с парижским истэблишментом, настоящими crème de crème, сливками сливок общества — с людьми, которых при других обстоятельствах, он не покидая своего Монружа, откровенно презирал.

Вскоре Пикассо, значительно посвежевший, подтянутый, помолодевший лет на десять, впервые заказал самый дорогой костюм. При его врожденной адской скаредности и нежелании тратить деньги на «глупости», он станет доставать из кармашка золотые часы на цепочке, инстинктивно копируя стиль — нет, не буржуа, как решат пораженные и шокированные таким зрелищем друзья-художники, списав все «происки мещанства» на Ольгу Хохлову, но стиль настоящего «дона» в Искусстве, законодателя и вершителя.

Над этим перерождением будет незримо витать дух «самодержца» Дягилева, удачно совмещавшего трудолюбивое неистовство первооткрывателя и умение прихотливо наслаждаться плодами успеха. Эта немного патрицианская и несколько снобистская модель существования показалась Пикассо интересной и привлекательной. Между ним и Дягилевым было менее десяти лет разницы. Можно считать — они были людьми одного поколения. В любом случае Пабло впервые захотелось примерить на себя новые «парадные» одежды.

Вот и выходило по всему, что и тропинки двух таких разных, но в чем-то очень схожих людей, как Дягилев и Пикассо, сошлись не зря, не без видимой пользы для обоих и весьма вовремя. Им обоим была предоставлена возможность начать что-то новое, пахнущее большой авантюрой, к чему оба были чрезвычайно склонны. Если Дягилев традиционно делал ставку на художника-кубиста как на полноправного создателя балета (так он доверял во времена первых успехов своих парижских сезонов Баксту, Бенуа, Добужинскому, Головину и другим русским художникам-корифеям), то Пикассо, в свою очередь, был заинтригован и искренне захвачен русским нашествием на свою жизнь.

По поводу сходства между русскими и испанцами писавшая загадочно, а иногда невразумительно Гертруда Стайн — вечный гуру для Пикассо, высказалась после соединения Ольги и Пабло более чем определенно: Испания — это соединение Востока с Западом, и Россия — тоже соединение Востока с Западом, но это другой Восток и другой Запад.

Очень тонкое замечание. Без Гертруды Стайн никто бы об этом не догадался.

Что касается самой Ольги, то в этом треугольнике: «она — Пикассо — Дягилев» — ей тоже хватало разнообразных впечатлений и новых ощущений, помимо сугубо дамских переживаний. И ее честолюбие было основательно подогрето чувством причастности к чему-то гораздо большему, чем она была или могла бы стать. Перед балериной кордебалета заманчиво приоткрывался занавес соблазнительного мира новых возможностей — яркой, интенсивной жизни в сердце Парижа, модных имен, блестящих встреч и, быть может, — чем судьба не шутит! — жизни независимой, обеспеченной замужней женщины. Так езда на новеньком автомобиле «рено», а лучше на скоростном «форде» по фешенебельным окрестностям вдруг открывает скромному пешеходу ранее невидимые панорамы и широкий горизонт. И тогда он понимает, сколько он упустил в жизни. И вообще: одно дело — читать романы, а другое — самой участвовать в жизни в роли главной героини интересного сюжета. Остаться равнодушной было выше ее сил.

Пока Ольга, Пабло и Дягилев сидели на веранде, в их узком, интимном кругу, имена крупных европейских финансистов, аристократов, законодательниц вкуса, не говоря уже об известных художниках, поэтах и писателях, всплывали сами собой. Они легко слетали с языка Сергея Павловича — хозяина труппы, людей, постановок, да вообще всего, что ее, Ольгу, окружало. Кого угодно очаруют блеск и масштаб таких разговоров.

Что там имена Великих русских князей Владимира Александровича и его супруги Марии Павловны, звезды балета любовницы императора Матильды Кшесинской, князя Щербатова, мецената Саввы Мамонтова, княгини Тенишевой, французской аристократки графини Грефюль, с которыми Сергей Павлович был накоротке; невероятно, но Дягилев, оказывается, был знаком даже с Чайковским и Оскаром Уайльдом! Он называл Чайковского запросто — «дядя Петя»...

Этими рассказами Дягилев незаметно провоцировал сидевшего рядом Пикассо на легкое хвастовство. Типа: «Ну не будь же таким вахлаком! Чего молчишь? Разверни парус! Наддай жару!»

И самолюбивый Пикассо, более всего желавший произвести на балерину известное впечатление, тоже решил не отставать. Случайно или нет, но через минуту-две звездные имена Парижа оказались у него в ходу, как названия заказных блюд в ресторанном меню. Он ронял эти имена, как бы не задумываясь, что сказал что-то особенное. Преподносил их, напыжась, с ноткой презрения, как недовольное бурчание: «На приеме в особняке Распай баронесса Эттинген (легкое фырканье) обещала мне, что отдаст под скульптуры сады, само собой, гхм, э-э-э, кубистические сады!., всю свою зеленую лужайку», «А вот ваш знаменитый коллекционер «Счукин (Щукин), по своей наивности думает, что кубизм...».

Воистину ударным и совершенно беспроигрышным оказался рассказ Пикассо об остроумии общего с Дягилевым приятеля, этого вечного enfant terrible Жана Кокто:

— Как-то друг нашего Жана — Марсель Пруст пожаловался за ужином... а они еще повадились обедать вместе с княгиней Сутзо в шикарном отеле «Риц», и клянусь богом, не знаю, кто за кого платил, ясно, не Жан, там щепотка соли стоит дороже моей картины! Так вот, этот Пруст горюет, сетует, что героини его романа, все эти герцогини, маркизы и прочие, отказываются читать преподнесенную им книгу. Мол, он их там неправильно изобразил... Тут наш Жанно хладнокровно его перебивает: «Энтомолог Фабр написал книгу о насекомых, но не заставлял их читать свое произведение!..»

— Браво! — воскликнул Дягилев. — Так и сказал?! Нет, это восхитительно! Как ты находишь, Ольга? Ведь высший класс! А мне чертенок Кокто этого не рассказывал!..

«О, господи, какой ужас, я еще не читала Марселя Пруста, — думала покрасневшая Ольга. — Надо обязательно прочесть, но какой интересный человек, оказывается, этот Кокто...»

Она вспомнила странного, узкоплечего, худенького, стильно-манерного Жана Кокто: он был так претенциозен, на ее взгляд — как больной издерганный ребенок, а вот, поди ж ты, какой интересный мир, какие связи... И что за содержательные мгновения эти мужчины переживают! Где они только не бывают и кого только не встречают!

Она сама переживала «содержательное мгновение». Она упивалась этим разговором. Пусть он был не слишком глубок, зато ярок. Дягилев и Пикассо философствовать не любили, но мир, который вставал за их рассказами, был таким интересным, живым, красочным, просто захватывающим! Особенно когда Дягилев сел на любимого конька и стал петь дифирамбы своей обожаемой Венеции, а Пикассо «в отместку» бросился нахваливать Барселону и Мадрид и в конце концов они не на шутку «схватились» из-за художников: Дягилев отдавал предпочтение «итальянской школе», Пикассо, то ли искренне, то ли из упрямства, заявлял, что все они и мизинца Гойи не стоят. (Подобное заявление вовсе не исключало того, что он с легкостью мог «уничтожить» Гойю при других обстоятельствах) .

Еще вчера — балерина кордебалета, «одна из...», Ольга, опекаемая двумя мужчинами, и какими! — будто танцевала самую значимую в жизни сольную партию. Вот так, в одночасье, можно, оказывается, открыть волшебную дверь и сразу оказаться в блестящем эпицентре мирового искусства. Пусть она не могла принять в этом разговоре участие на равных, но она переживала за самую суть разговора, за Дягилева и Пикассо — одновременно. Ей страстно хотелось, чтобы этот испанец вошел в их балетную семью надолго, ведь с ним так интересно! Кажется, сам воздух начинает вибрировать вблизи такого сгустка такой энергии. При этом Ольга с удовольствием и волнением думала, что она не «чужая» в этой компании: Пабло явно увлечен ею, а потом как-никак они с Сержем Дягилевым связаны не только балетом, они — птенцы из одного дворянского гнезда, дети полковников царской армии, о чем Дягилев и сам иногда напоминал ей шутливыми прибаутками: «бой еще впереди», «держите стяг...», и т. д. Один раз, когда зашла речь о городе ее детства Нежине, он ласково сказал, что она сама как пресловутый нежинский огурчик — свежий, молоденький, но! — с острыми пупырышками, которые колются...

Оба посмеялись, вспомнив знаменитые на всю Россию деликатные «стройные» огурчики, которые исправно поставлял во все концы державы ее милый провинциальный Нежин — живописный город знаменитых садов и огородов на притоке Десны, город, где учился Гоголь, где были славны традиции образования, роскошных библиотек еще со времен первого лицея при Александре I.

Благодаря такому удачному стечению обстоятельств, всем этим случайно-неслучайным комплиментам, Ольга еще никогда не была так уверена в себе, так привлекательна; просто расцвела благодаря неслыханному вниманию знаменитых, «особенных» мужчин.

На щеках горел румянец, легкие тонкие волосы выбились из-под шляпки, демонстрируя «сбивчивые» чувства своей хозяйки. Их развевал не знающий никаких табу весенний ветер.

Пикассо, не стесняясь, буквально пожирал ее глазами, будто желая съесть со всеми ее серыми перчаточками, ушками, носиком и этой белой «козьей» шейкой. Его волновали даже ее туфли — как ему казалось, весьма чувственно переплетенные по моде всеми этими тонкими ремешками до щиколотки. Да еще эти замшевые пуговички, как вишни девичьих грудей...

У-у-у... С ума можно сойти!

Ему хотелось просунуть ноги под столом подальше, чтобы захватить ее щиколотки, зверски сжать их, но, конечно, он не смел так рисковать. Да, признаться, и ноги у Пабло были коротки для столь дерзкой заманчивой операции. Увы, в знаменитом Пикассо было всего 158 сантиметров росту: он казался просто карликом на фоне таких широких в кости мужчин, как Дягилев, Аполлинер, на фоне высоких Леже и Диего Риверы и настоящих атлетов — Вламинка, Дерена и Брака.

Жизнь словно в насмешку все время дарила ему подчеркивающих его скромные внешние данные «спортивных», мужественных знакомых, не говоря уже об изумительно красивом Модильяни, импозантном Поле Элюаре или о родном отце — выразительной внешности, стройном и высоком господине. Пабло вынужден был прибегать к немалым ухищрениям, чтобы женщины забывали о его недостатках.

Всю накопившуюся энергию сильного мужчины, у которого давно не было женщины, Пабло обратил на Ольгу. Как водится в пору «охоты» или «гона», непоседливость, быстрота реакций этой упругой «пружины» по имени Пикассо не имела равных. Он и минуты не пропускал, чтобы под разными предлогами не коснуться ее руки, молниеносно и «художественно» расправить вуальку на шляпке, накинуть шарф, а на самом деле — скользнуть ребром ладони по ее обнаженной шее, или сделать вид, что Ольга оступилась на лестнице и вот-вот упадет, чтобы крепко ухватить ее за талию. Он ее просто совращал. Оказавшись в таком «кольце», уже трудно было дышать, а не то что думать. Ольга предусмотрительно делала вид, что не замечает слишком пылких прикосновений, и на всякий случай держала твердую дистанцию. На самом деле она давно обратила внимание, что глаза у Пикассо — выразительные, руки — удивительно красивые, нежные, будто принадлежащие другому телу: с узкой ладонью, удлиненными пальцами...

Однажды Ольга после жарких поцелуев все-таки споткнулась на пороге его мастерской — всё эти крутые итальянские лестницы! — и серьезно растянула лодыжку, и тогда Пабло, немедленно подхвативший ее крепкими руками, сказал ей, как всегда, голосом, в котором шутка звучала как истина:

— Теперь по моей вине вы не сможете танцевать. Значит, я должен на вас жениться!..

Чем дальше заходила весна, тем труднее становилось сдерживать страстные, многозначительные прикосновения зрелого мужчины и его крепкие объятия. Это напоминало гипноз. Как будто ударял электрический скат — по телу бежал холодок, мигом «створаживающие» кожу мурашки. У Ольги никогда не было таких серьезных романов и никогда не было таких огненных встреч. Но быстро сдаваться на милость победителя она не собиралась. Инстинктивно она понимала, что ее уклончивость, эти балансирующие прогулки между городом «ДА» и городом «НЕТ» — единственный способ удержать ситуацию в каких-то рамках. Она и не подозревала, насколько безошибочной оказалась выбранная ею тактика в отношении Пикассо, искренне считавшего, что женщины делятся на «богинь» и на «половые коврики».

Ольга, конечно, по причине гордости и сопротивления была зачислена в «богини».

А искусственно усыпляемый и задремавший было внутри Пикассо Минотавр подавал из темноты сигналы глухим ворчанием и придушенным воем.

Нет, надо прекратить эту болтовню — вот взять, вскочить, откинуть эту чертову ее шляпу, за которой она прячется, и на глазах у всех впиться в этот узкий ротик, искусать его весь, раздеть ее догола...

Этот «подземный» зовущий рык слышали не уши — слышало ее тело. Нескрываемое мужское нетерпение, балансирующее на грани приличий, тревожило и смущало Ольгу, но против воли возбуждало, томило и питало в ней чувство женщины, которая мечтает однажды покориться мужской силе.

Натура исключительно цельная, не привыкшая жить и желать наполовину, Ольга, того не замечая, сама утопала в этих чувствах с головой.

Но наступило время, и они оба стали уставать от этих прогулок и встреч, которые не приводили к развязке, сулившей как наслаждение и близость, так и рискованный рубеж.

Как человек, было ступивший на то, что мнилось твердью, а на поверку оказалось лишь островком в глубокой топи, начинает беспорядочно махать руками, стараясь преодолеть земную тягу, а сам все глубже погружается на дно, так и Ольга вела себя. Она все чаще невпопад отвечала Пабло, демонстрируя оживление, а то, совершенно устав от сопротивления, сидела «замороженной невестой», как воды в рот набрав. Ее внутренняя жизнь всегда проходила в тиши, сокровенно, и теперь этот закон сокровенной жизни вступал в какое-то странное противоречие с тем, что говорил, что делал и чем был Пикассо. Теперь требовалось перейти некий рубеж, чтобы довериться мужчине полностью и перестать его стесняться, убрав дистанцию. Ее молчание лишь наэлектризовывало и без того сгустившуюся атмосферу. Как будто должно было вот-вот произойти самое главное.

И вскоре оно в конце концов произошло, но не будем торопить события, как торопил их Пабло Пикассо.

Сбежавшая от прозы жизни в балет, счастливо избежавшая «разрушительных историй», приправленных излишествами в виде опиума или спиртного, Ольга Хохлова, как все припозднившиеся девушки, мечтала о стойких, «настоящих отношениях», большом романе всей жизни.

Нельзя не сказать сейчас о третьем мифе, преследующем балерину: о замужестве якобы исключительно «по расчету».

Что ж, приличное обеспеченное замужество или звездная карьера были самыми приемлемыми для балерин формами воображаемого «достойного ухода» из балетной труппы. Так поступали не только «звезды», везло почти всем танцовщикам: они или взлетали на Олимп славы, или наслаждались после сцены и гастролей размеренной жизнью и предсказуемым обеспеченным покоем и уважением.

Никто не ушел незамеченным. Всем судьба вручила по подарку. Среда дягилевских балетов, словно трамплин, поднимала своих дочерей и сыновей на самый верх социальной лестницы. И не только такие мегазвезды и солистки, как Тамара Карсавина, богачка Ида Рубинштейн, пользовались у публики, а значит, у мужей и покровителей бешеным успехом. И девушки кордебалета в статистках по жизни не ходили. Лидия Соколова, с которой Ольге повезло танцевать в одних спектаклях сольные партии, и много лет спустя поражала знатоков балета — и мужчин, и женщин — академической образованностью в области танца, Валентина Кашуба была выбрана «Мисс Нью-Йорк», Тамара Жевержеева стала звездой Бродвея. А уж имена мужчин зазвучали еще громче: имя скромного малообразованного поляка Нижинского прогремело на весь мир; начинавший как артист кордебалета, киевлянин Сергей Лифарь стал директором парижской «Гранд-Опера», про Баланчина и говорить нечего — сама история, целая школа.

Дягилев — это была «марка».

О том, что именно сейчас наступает какой-то важный момент выбора, связанный с Пикассо, Ольге говорили и другие, «особенные» обстоятельства. Даже в перспективе ей не хотелось возвращаться в Россию, где отгремела февральская революция. Письма от родных и подруг приходили все тревожнее, подробности в них становились все ужаснее. Ее умоляли задержаться в Европе под любым предлогом как можно дольше. Ольга не строила иллюзий насчет российской жизни. Иллюзии были уничтожены революцией. Кому там теперь нужен балет, в перспективе — скромная преподавательница танцев, а в дальнейшем — стареющая балерина? Большевикам? Бунтовавшим крестьянам? Временному правительству? Помилуйте!..

Она оказалась в непростой ситуации, когда ей, с одной стороны, хотелось принять ухаживания страстного испанца, а с другой — она боялась сделать опрометчивый шаг и довериться ему полностью.

Дягилев вначале не спешил поговорить с художником напрямую о его отношениях с Ольгой, но вскоре, оценив интенсивность ухаживаний Пикассо, узнав, что труппа судачит об этом романе, не выдержал. С деланным смешком, потирая глаз пухлым «кулачком», по всегдашней своей привычке этим жестом утаивая серьезность момента, когда приходится говорить вещи не совсем приятные или сугубо деликатные, Дягилев наконец заявил:

— Пабло, да вот, к слову пришлось... хочу сказать... Друг мой, знаешь ли ты? В таких ситуациях на русских барышнях женятся!

А сам вспомнил знаменитое пушкинское, сказанное поэтом кому-то из приятелей: «Только не женитесь, а Италии вам не миновать!» Вот уж в точку попал, брат Пушкин, ай да молодец!

— Жениться? Ты шутишь! Ну это уж брось, это бред, и полный бред, — нахмурился Пабло, давая понять, что ситуация вполне управляемая. — Со мной это вряд ли случится... Ты, Серж, можешь не беспокоиться.

Дягилев подразумевал совсем другое: «Ольга — из хорошей семьи, и мне бы не хотелось... если так и дальше пойдет... каких-нибудь скандальных недоразумений... Вмешаются подруги, вот хоть мать — она уже допытывается у меня, надежные ли люди художники. Мне сейчас не до того».

Вместо этого Дягилев, все так же посмеиваясь, сказал как можно небрежнее:

— Смотри, кто до сорока не женится, не женится никогда!..

Шутливые слова Дягилева, что называется, задели художника. Пикассо вроде бы отмахнулся, забыл про них, а потом они сами всплыли в памяти. Он вертел их и так, и эдак, пробуя на вкус. Он еще ни разу не был женат. Его друзья были женаты по второму, а то и по третьему разу, у кого-то подрастали дети. А у него никогда не было детей, своего «семейного» очага. Он один... и ему скоро сорок лет. Что значат эти слова — «кому сорок лет, тот никогда не женится»? Неужели правда? Чем черт не шутит! Нет, сейчас, конечно, не время, но об этом стоит подумать. Он не против обновления, которое изрядно встряхнет его и заставит работать с новой силой. К тому же он устал жить без постоянной подруги. Женщина должна быть под рукой. Что он за мужчина, что за испанец, если дома его не ждет женщина?!

Не случайно, исподволь готовя друзей и знакомых к грядущим в его жизни переменам, он, как всегда, почти заискивающе писал Гертруде Стайн об Ольге: «Но поглядела бы ты на ее гордую осанку, на неприступность, поистине аристократическую...»

Обладатель дьявольской интуиции, Дягилев своими намеками попал в точку. Быстрый в суждениях, хороший физиономист, неплохой психолог, он редко ошибался в людях. Так и сейчас он инстинктивно угадал то, о чем Пикассо, «земную жизнь пройдя до половины», не решается сказать самому себе. Зерно упало не на камень, а на взрыхленную эмоциями, удобренную некоторыми раздумьями почву.

Пикассо удвоил свои заботливые ухаживания за Ольгой. В них даже появилось что-то покровительственное, патерналистское — от «отца семейства»: он слегка умерил пыл Минотавра и уже не так торопил события.

А самой балерине было важно, что чрезвычайно мнительный и требовательный патрон «les ballets russes de M-r de Diaghilev» вдруг проникся доверием и симпатией к этому ртутно-беспокойному, заразительно-энергичному испанцу.

Будто самим царем была выдана «дворянская грамота» на право ухаживания за нею! Рядом не было отца, но за ее избранника кто-то ручался. И это сделал не кто-нибудь, а сам Серж Дягилев.

Дягилев, конечно, по-настоящему ждал от Пикассо другого важного шага — новизны в костюмах и в занавесе к балету «Парад».