Предисловие

Искусству Пикассо было свойственно, в первую очередь, удивлять — и я не переставала изумляться все годы, что работала над этой книгой. Как и многие представители моего поколения, я с юности считала Пикассо самым выдающимся, самым притягательным, оригинальным, многоликим, влиятельным, самым чарующим и, без сомнения, самым идеализированным художником двадцатого века. После того, как я провела целый день на его выставке в Большом дворце в 1980 году, я бродила по улицам Парижа, словно физическая нагрузка была мне необходима, чтобы впитать безграничную энергию, наполнившую меня после просмотра почти тысячи произведений Пикассо — картин и рисунков, скульптур, гравюр и керамических изделий. Так для меня подтвердилась легенда о Пикассо, чародее и волшебнике; но на фоне восторга, очарования и полнейшего физического истощения она вызывала у меня смешанные чувства.

Два года спустя я начала работать над этой книгой. Через пять лет, сделав для себя бесчисленные открытия, я поняла, что Пикассо из той легенды был не более чем плодом воображения по сравнению с человеком, которого я узнала и чей портрет попыталась воссоздать на последующих страницах. Я испытывала чувство, которое так точно описал Генри Джеймс, — я словно бы оказалась лицом к лицу с «алмазом, сверкающим и твердым... Он мерцал и играл, сливался воедино, и там, где сейчас взгляду представала сплошная поверхность, в следующую секунду открывалась одна глубина»^*. Пикассо казался то величественным гением, то, всего лишь мгновением позже — садистом и манипулятором. Жизнь, полная страсти — к живописи, женщинам, идеям, — через короткий миг представлялась историей человека, неспособного любить, соблазнителя, который не искал любви, не стремился к обладанию, но жаждал уничтожить все, к чему прикасался. «Видно, — сказал он однажды, — меня так никто и не полюбит до самой смерти»^1 **.

Сама суть его жизни состояла в борьбе между инстинктами творца и разрушителя, и эта борьба положена в основу этой книги. Пикассо-творец широко известен миру, его художественная плодовитость почти стала мифом. Его видение и созданные им образы оставили неизгладимый след не только в мире искусства, но и во всей истории XX века. В то же время за Пикассо-разрушителем тянется цепь трагических событий. Самоубийства его второй жены, внука и Мари-Терез Вальтер, его любовницы на протяжении долгих лет; физическое истощение первой жены; нервные срывы Доры Маар, блестящей художницы и возлюбленной Пикассо времен «Герники» — и это лишь часть ужасающего списка жертв среди тех, кто столкнулся с разрушительной силой его характера. Многие примеры, хоть поначалу мне и трудно было в них поверить, неожиданно обнаруживались в ходе сотен интервью, взятых мной и моими помощниками в Париже, Барселоне, на юге Франции и всюду, где мы могли найти людей, знавших Пикассо при жизни. Кто-то из них не питал иллюзий в отношении художника, а кто-то ненароком открывал нам факты, обнажавшие темную сторону его гения.

Значимость фактов отрицать нельзя, но сами по себе они не составляют жизнь или биографию. Вместе их связывают убеждения, чувства и идеи, которые, осознанно или неосознанно, к лучшему или к худшему, формируют взгляды автора биографии на жизнь и на мир; я всегда старалась осознанно подходить к этому вопросу. Я писала о жизни Пикассо, руководствуясь его высказыванием, которое обнаружила на страницах одной французской книги. Я перевела его и держала в рамочке на столе до тех пор, пока мне не стало казаться, будто эти инструкции адресованы лично мне: «Важно говорить о человеке так, будто ты его рисуешь. Вкладывая себя в работу, ты остаешься самим собой — и тем ближе становишься к истине. Хуже всего — быть отстраненным, не испытывать ненависти или уважения, пытаться раствориться. В тексте должен быть ты сам, и для этого нужна смелость. Только в этом случае из него выйдет что-то дельное»².

Вкладываясь в эту книгу, однажды я поняла, что Пикассо стал мне очень близок, а мои чувства к нему окончательно смешались. Его магнетизм, его напор и та загадочная неутомимость, сквозившая во взгляде его черных глаз — и в его работах, — покорили меня. Я одновременно приходила в восторг и ужасалась от того, как он умел творить особый мир, в реальной жизни и в искусстве, и населять его своими женщинами — вне зависимости от того, как глубока была пропасть между этим миром и действительностью. «Люблю тебя сильнее с каждым днем, ты — все для меня, пожертвую ради тебя чем угодно, всем — ради нашей вечной любви»³, — писал он Мари-Терез в то же самое время, когда решил начать совместную жизнь с Франсуазой Жило. В поисках объяснения его невероятной притягательности я обратилась к оригинальным испанским историям о Доне Жуане и индийским мифам о Кришне, боге, за любовь которого, как бы быстротечна она ни была, женщины отдавали все. И я поняла, что для женщин и для многих мужчин в его жизни Пикассо был одновременно и Доном Жуаном, чувственным и манящим, и Кришной, богом, дарующим путь к возвышенному. Многие стали зависимы от него и дорого платили за эту зависимость, иногда даже жизнью и рассудком.

Меня поразило, как искусно Пикассо использовал сплетни, чтобы создать свой образ и легенду вокруг себя. «Картина живет во взгляде того, кто на нее смотрит, — сказал он. — А зритель видит вокруг картины легенду»⁴. Горькой любовью я полюбила его противоречия: он вышел из мира крестьянских суеверий; он тратил миллионы на богемную роскошь; он был чудовищным эгоистом и почетным членом коммунистической партии.

Но это еще не самая темная сторона его природы. Я была потрясена, осознав, что на протяжении всей жизни он пытался справиться с глубочайшими экзистенциальными муками, свойственными двадцатому столетию, и в конце концов пал их жертвой. Это открытие стало поворотным моментом книги. Я вдруг поняла, что жизнь Пикассо была не просто жизнью одного из самых одаренных художников, когда-либо живших; жизнь не просто выдающегося и необыкновенно сложного человека, который заслужил бы восхищение, даже ни разу в жизни не взяв кисть в руки; я поняла, что в буквальном смысле — это биография самого двадцатого века. Он стал героем и легендарной персонификацией наших безумных времен потому, что вобрал в себя и отразил в своем искусстве все метания нынешнего столетия.

Пикассо — герой и певец погони XX века за сексуальной свободой; он излучал грубую сексуальную энергию, не знавшую границ, и в то же время заявлял, что женщины — беспощадные и ненасытные чудовища. Ему присуще было двойственное отношение к Богу и божественному — таков был и дух всего столетия. Как он ни гнал религию прочь от себя, как ни выметал ее за порог, она всегда возвращалась в его жизнь. Он провозглашал себя безбожником и в то же время отождествлял себя с распятым Христом, и он обращался к этой теме в своем искусстве всякий раз, когда на его долю выпадали тяжелые испытания. Пикассо был свидетелем бесчеловечности и жестокости XX века — века политических идеологий, во имя которых совершались немыслимые зверства. К одной из таких идеологий он примкнул сам, торжественно вступив в коммунистическую партию в 1944 году. Своим творчеством он с гениальной проницательностью освещал мрачные глубины человеческого духа и нашего времени. Как и Фрейд, другой великий исследователь людских терзаний, он точно вник в суть извращенной сексуальности, жестокости и боли, которые таило в себе цивилизованное общество. И это понимание стало его триумфом.

Трагедией же обернулось стремление к разрушению, которое из живописи неумолимо выплескивалось и в реальную жизнь художника. При помощи искусства он пытался побороть страх смерти и враждебной вселенной, но его гнев и месть настигали не только холсты, но и окружающих. «Хорошая картина, — объяснял он, — должна щетиниться лезвиями бритв»⁵. То же он думал и об отношениях между людьми.

Единственной женщиной, которая смогла выстоять в соприкосновении с этими лезвиями, была Франсуаза Жило — впоследствии она реализовала себя и как человек, и как художник. Я попросила ее об интервью сразу, как только начала работать над книгой. Она ответила, что не желает вновь открывать главу своей жизни, связанную с Пикассо, и отказалась от разговора. Двумя годами позже они вместе с мужем, доктором Джонасом Сэлком, приехали погостить в моем доме в Лос-Анджелесе на выходные. Те дни стали началом череды удивительных открытий. Следуя какому-то «наитию», Франсуаза решила, что она должна рассказать мне многое, что не вошло в ее собственную книгу о Пикассо, напечатанную еще при его жизни; в то время она считала, что ее детям слишком рано знать всю правду. В последующий год я многие дни и ночи провела за беседами с ней в Лос-Анджелесе, Ла-Джолле, Нью-Йорке и Париже. Она не только подробно воссоздала для меня годы, проведенные с Пикассо, но и показала мне множество писем, юридических документов и фотографий, что несказанно обогатило мое представление об этом периоде его жизни. Франсуаза побудила меня писать книгу не о мертвом Пикассо, символе и легенде, но относиться к ней как к личному знакомству с художником: «Это должна быть не отстраненная работа биографа о Пикассо, — сказала она мне, — но твои, Арианна, живые, настоящие отношения с ним»⁶.

Мне случилось встретиться с несколькими людьми, благодаря которым усилилось это ощущение личного знакомства. Майя, дочь Пикассо от Мари-Терез Вальтер, была одной из них. «Вот самые важные для меня Пикассо»⁷, — сказала она и указала на своих сына и дочь, только что вошедших в гостиную в ее доме на набережной Вольтера. Посмотрев на них, я осознала, сколько радостей жизни Пикассо, не желавший знать своих внуков, оттолкнул от себя в последние годы изоляции и отчаяния.

В Мужене, неподалеку от того места, где умер Пикассо, живет Иньес Сассье, его горничная, экономка и наперсница на протяжении более чем четверти века. Она не отвечала на мои письма и звонки, и лишь когда я появилась на пороге ее дома, она наконец согласилась поговорить со мной о человеке, который стал ее жизнью и который каждый год на день рождения рисовал ее портрет. Рассказ Иньес о годах с Пикассо очень тронул нас обеих. Провожая меня до машины вечером после нашей последней беседы, она сняла вязаную шаль и накинула мне на плечи. «Наденьте ее, в это время года воздух тут холодный, — сказала она. — А я к нему привычная»⁸. Так по одному поступку мне стало понятно, какой заботой она окружала Пикассо и что он имел в виду, говоря: «Ей я обязан всем в своей жизни»⁹.

«Оставьте себе шаль», — сказала Иньес, когда мы дошли до машины. Я не стала возражать. «Раз так, возьмите мои серьги», — ответила я и отдала сережки, которые ей до того приглянулись. Этот обмен стал символом того, несоизмеримо более важного, обмена, который происходил между нами на протяжении нескольких предыдущих дней.

Множество других людей, которые были знакомы с Пикассо — мимолетно или на протяжении многих лет, — поделились со мной своими воспоминаниями о нем и подробностями его жизни, столь необходимыми для того, чтобы превратить легенду о Пикассо в историю живого человека. Среди них — мэтр Баке де Сариак, адвокат, представлявший художника в суде в поворотные моменты его жизни, в том числе на процессе по поводу книги Франсуазы Жило «Моя жизнь с Пикассо», а также на суде по делу о признании отцовства Пикассо в отношении детей Франсуазы, Клода и Паломы; Женевьева Лапорт, до сих пор убежденная, что лишь ее одну Пикассо любил по-настоящему; графиня де Лазарм, в чьем замке в Перпиньяне он нашел убежище; Костас Акселос, греческий философ-экзистенциалист, к которому Франсуаза Жило ушла от Пикассо; Мауриси Торра-Бальяри, друг юности Пикассо, часто навещавший его в старости; Элен Пармелен, одна из немногих близких друзей в последние двадцать лет жизни художника; его цирюльник, единственный человек, которому Пикассо доверял себя стричь — это была великая честь, ведь он считал, что если обрезки его волос попадут в дурные руки, им тут же начнут манипулировать; его садовник, что живет на юге Франции в скромном домике, под завязку набитом работами художника. Все они и многие другие создали фундамент из фактов и прозрений, что лежит в основе этой книги.

Чем больше я узнавала о жизни Пикассо и чем глубже погружалась в его искусство, тем сильнее они для меня становились единым целым. «Важно не то, что делает художник, а то, что он собой представляет»¹⁰, — говорил Пикассо. Его живопись настолько автобиографична, что можно смело сказать: он был тем, что он делал. Его судьба — это гораздо больше, чем просто набор взлетов и падений. Воссоздавая ее, я не только узнавала Пикассо как личность, но проникалась глубоким чувством к этому человеку, прошедшему долгий — длиной в девяносто один год — путь созидания и разрушения.

Примечания

*. Г. Джеймс, «Послы». (Перевод М.А. Шерешевской.)

**. Франсуаза Жило. «Моя жизнь с Пикассо». (Здесь и далее цитируется русский перевод Д. Вознякевича, в ряде случаев были сделаны уточнения.)

1. Gilot and Lake, Life with Picasso, p. 47.

2. Parmelin, Voyage en Picasso, p. 182.

3. Письмо Пикассо М.-Т. Вальтер, цит. по: Picasso Intime: Collection Maya Ruiz-Picasso, p. 56.

4. Zervos, «Conversation avec Picasso», Cahiers d'Art, nos. 7—10, 1935, p. 175.

5. Malraux, Picasso's Mask, p. 139.

6. Интервью с Франсуазой Жило.

7. Интервью с Майей Пикассо.

8. Интервью с Иньес Сассье.

9. Интервью с Иньес Сассье.

10. Zervos, «Conversation avec Picasso», Cahiers d'Art, nos. 7—10, 1935, pp. 176—77.