Глава 16. Маман и монсеньор

Пятого июня 1959 года состоялось открытие памятника Аполлинеру на углу церкви Сен-Жермен-де-Пре, напротив улицы Гийома Аполлинера. Затянувшийся поиск подходящего варианта вызвал горячие споры. Не верится, что Пикассо пришло в голову предложить именно «Голову Доры Маар», которую он изваял в 1941 году, а вдова Аполлинера согласилась представить ее публике в присутствии Кокто, Сальмона, члена городского совета и толпы юных поклонников Аполлинера.

В «Убиенном поэте» Аполлинера, опубликованном в 1916 году, Пикассо под личиной Бенинского Птаха изваял «статую из ничего, из пустоты» в честь альтер эго Аполлинера, Крониаманталя: «Назавтра скульптор вернулся с рабочими, которые покрыли стены колодца армированным цементом толщиной восемь сантиметров, за исключением самого дна, сантиметров тридцать восемь, таким образом, что пустота приобрела форму Крониаманталя, и была наполнена иллюзией его присутствия»^*.

Весной 1959 года Пикассо сделал серию рисунков с Иисусом на кресте. Как часто с ним бывало, он ассоциировал собственные терзания со Страстями Христовыми, но сопоставление это не облегчало его мук. В последнем акте его жизни любовь и сострадание остались за кулисами, преданные забвению. Люди кругом были ненастоящие, лишь декорации на сцене, и он обращался с ними словно с бутафорией. В какой-то момент даже Элен Пармелен очнулась от чар мифа о Пикассо и осознала происходящее. Впервые приехав с мужем в Вовенарг, они застали Пикассо «в том жутчайшем настроении, от которого задыхается весь дом... и порой становится настолько нестерпимо, что хочется сбежать и дышать собственным воздухом, подальше от этой черной тихой ярости, с которой ничего нельзя поделать»¹.

Все же они прошли в его мастерскую. «Какая жуткая обстановка! — писала Элен Пармелен. — Взгляд Пикассо — словно пулеметная очередь. Его голос режет, как нож». Но за неожиданную честь увидеть его личную коллекцию картин, в том числе Сезаннов, они готовы были заплатить такую цену. Грозный монарх велел Пармелен «немедля» принести фотоаппарат и снять студию с картинами. «Ты, видно, не понимаешь, что это не просто картины! — крикнул он, зная, что подобный упрек больнее всего заденет женщину, для которой живопись была главной ценностью в жизни. — Пошевеливайся, не стой тут, как истукан»².

Пармелен вышла, скрыв досаду неловким смешком. Вернувшись с камерой, она начала было фотографировать, как вдруг Пикассо заорал, что он не давал ей разрешения фотографировать рисунок Ренуара, сделанный красным мелом, да и вообще, с него хватит уже ее фотографий! И тут в ней, годы терпевшей его «несносные» выходки, что-то оборвалось. «Я открываю крышку камеры, вырываю пленку и швыряю ему в лицо. Говорю, мне плевать, Пикассо он или не Пикассо, я никому не позволю говорить со мной в подобном тоне; я не одна из его куртизанок и не покорный фанатик... Пикассо с Пиньоном начинают истерично смеяться, глядя друг на друга... Я вылетаю из комнаты. Солнце слепит меня. Вдруг я оказываюсь на дороге, без денег и машины. Я иду пешком, вне себя от злости и не желаю никогда больше видеть Пикассо»³.

Она продержалась целую неделю. Жаклин постоянно ей названивала, и Элен пыталась объяснить ей, почему так себя повела. «Если ты Пикассо, — говорила она, — это не значит, что ты волен вести себя как сатрап. Пикассо он или не Пикассо, мне все равно». Разумеется, ей было не все равно. К концу недели она сдалась. Жаклин всего-то надо было дать трубку Пикассо. «Да что я сделал? — проворковал он. — Я же ни в чем не виноват!»⁴ Услышать от него лишь несколько слов, пускай он не признавал своей вины, для Элен Пармелен было достаточно. Она вновь смирно вернулась в загон.

Чем меньше власти Пикассо чувствовал в своих руках, тем чаще он вел себя как деспот и самодур. В июле он начал работать над серией рисунков «Романсеро о пикадоре». Своего пикадора Пикассо низвел до апатичного вуайериста, который бродит по борделям, равнодушно смотрит, как девушки танцуют, снимают одежду и соблазнительно изгибаются, пытаясь хоть как-то пробудить в нем пыл. Но у пикадора иссякло желание. В жизни самого Пикассо моменты возбуждения длились все меньше и меньше. Восторг от нового жилища угас через несколько месяцев. Приехав в Вовенарг в первый раз, Канвейлер сказал, что замок «великолепен, только уж слишком необъятный и мрачный». «Необъятный? — возразил Пикассо. — Так я заполню его. Слишком мрачный? Ты забыл, я испанец, а испанцам нравится меланхолия»⁵.

«Восторги и экстаз внезапно прекратились, — писал Морис Жардо, директор галереи Луизы Лейрис. — Пикассо предстояло еще написать в Вовенарге всего четыре картины между 13 мая и 24 июня [1959 года] и только пять — в течение шестидесятого и шестьдесят первого годов»⁶.

«Мне скучновато, — сказал Пикассо Лионелю Прейгеру, когда тот навестил его в Вовенарге. — Твой брат работает в агентстве по торговле недвижимостью в Канне. Ты знаешь мои вкусы; попробуй найти мне дом»⁷.

Прежи исполнил его желание и сообщил по телефону: «Кажется, я нашел вам дом».

«Буду там завтра», — сказал Пикассо. «Нотр-Дам-де-Ви», уединенная провансальская вилла с видом на Мужен, названная в честь часовни по соседству, была окружена эвкалиптовыми и оливковыми аллеями. К ней вела только одна дорога, совершенно разбитая, но сам дом с несколькими современными ванными комнатами был полностью отремонтирован и побелен снаружи. Пикассо дом понравился, он купил его и построил новую дорогу. Виллу записали на имя общества «La Société du Mas de Notre-Dam-de-Vie»^**, в котором состояли Жаклин, Канвейлер, банкир Пикассо Макс Пелюкье, Мишель и Зетта Лейрис, а также Лионель Прейгер с братом. Однако переехал Пикассо только в июне 1961 года. Когда-то он сказал Ревентосу: когда его дом заполняется до краев, он оставляет все и переезжает. Но Вовенарг Пикассо так и не заполнил.

Все три его дома на южном побережье Франции связывала работа над «Завтраком на траве». Пикассо вступил в схватку с полотном Мане в августе 1959-го в Вовенарге и объявил о том, что бой закончен в декабре 1961 года в «Нотр-Дам-де-Ви» — он сделал двадцать семь картин и сто тридцать восемь рисунков. Пикассо скрещивал холсты, словно мечи. Кристин Пио писала, что для Пикассо живопись была сродни боевому искусству: «В этом полотне ощущается скорость, стремительность, по которой всегда узнают Пикассо, а иногда ставят ему в укор; его талант попадать точно в цель практически с закрытыми глазами, будто по наитию... и борьба с существующим земным порядком — или беспорядком — вызов этому порядку, победа над ним с мастерством "безупречного воина"»⁸. Пикассо не просто скрестил мечи с Мане, он «рассек плоть "Завтрака" и накормил ею свое творческое дарование»⁹.

Помимо прочего, в «Завтраке на траве» воплотились страхи и противоречивые чувства, которые вызывали у него отношения с Жаклин. В процессе создания вариаций на тему «Завтрака» он искажал их тела до тех пор, пока его тело «не сжалось на финальном холсте до собственной зеленой тени, а напротив него... сидит властная, хищная фигура Жаклин»¹⁰. На протяжении его борьбы с Мане положение вещей было совсем иным, но Пикассо чувствовал, что слабеет, и явно боялся грядущей власти Жаклин.

Ему надоели ее бесконечные хвори. В мае 1960 года Пикассо навестил ее в больнице, где она поправлялась после недавней операции на желудке, и пожаловался, что не может работать «со всем этим» и творчеству «происходящее решительно не способствует»¹¹. Выздоровев, Жаклин, как некогда Ева, делала вид, будто с ней все замечательно. И Пикассо с радостью подыгрывал ей. Ценность Жаклин для него заключалась исключительно в ее механических функциях; из-за этого он с каждым годом все больше зависел от нее и очень сердился, когда она не могла исполнять свои обязанности. Жаклин, очарованная и одержимая Пикассо, подавляла любые чувства, которые могли вызвать у него раздражение. Самоотречение высасывало из нее энергию. Даже когда доктора не могли найти никаких признаков болезни, ее мучила постоянная усталость, от которой она клонилась к земле и шаркала, словно старуха.

В то время как Жаклин уже начала забывать, каково это — быть здоровой, Пикассо от малейшего недомогания приходил в волнение. «Он всегда так беспокоился о своем здоровье! — рассказывал Канвейлер. — В действительности он никогда не болел ничем серьезным. У него, по сути, бывали только неврозы. И знаете, как он лечился? Кошачьими шкурами! Несколько раз я заставал его в постели с кошачьим мехом на плечах. Он так много работает, что кажется, должен изнемогать от перенапряжения. Вовсе нет: он внимательно за собой следит и заботится о себе... Его регулярно осматривает врач; к слову, тот же врач, что лечил Матисса. Если он чувствует, что ему нужно отдохнуть и восстановить силы, он просто два-три дня не встает с постели»¹².

В мае 1960 года Роланд Пенроуз организовал грандиозную ретроспективную выставку работ Пикассо в галерее Тейт. Он надеялся уговорить Пикассо присутствовать на открытии. «Зачем мне нужно идти? — отвечал тот. — Я ведь и так знаю их все, эти картины, — я же сам их писал»¹³. Выставка в галерее Тейт стала пиком славы Пикассо — признанного гения столетия, его работ — бессмертных шедевров, его жизни — дара человечеству. Сама королева, посетив галерею Тейт, назвала Пикассо «величайшим художником нашего века»¹⁴, а Пенроуз писал в предисловии к каталогу выставки, что творчество Пикассо «родилось из понимания человечества и любви к нему. Его искусство не призвано просто ублажать взор зрителя. Оно несет в себе смысл куда более важный и глубокий, заставляя работать чувства и закаляя дух»¹⁵. Статья Пенроуза, абсурдная, как лозунг «Война — это мир» в «1984» Оруэлла, соответствовала действительности не больше, чем название «Силы жизни и духа торжествуют над злом» — «Падению Икара».

Пока Пенроуз нахваливал Пикассо за любовь к человечеству, Франсуаза пыталась добиться от адвокатов минимальных прав для своих детей — начиная с отцовской фамилии, которую Майя, к слову, так никогда и не получила. Во время затянувшихся переговоров с мэтром Баке де Сариаком, адвокатом Пикассо, от Пикассо поступило совершенно неожиданное для Франсуазы предложение. «Возможно, вы могли бы, — передал от его имени мэтр де Сариак, — развестись с Люком Симоном и выйти замуж за Пикассо? Несомненно, так было бы проще всего урегулировать вопросы в отношении детей. Потом вы сможете развестись, но дети хотя бы обретут законные права»¹⁶.

«Ради блага детей» — этот довод эмиссар Пикассо повторял неделю за неделей, пока вел с Франсуазой переговоры в конце 1960 года. Мари Кюттоли, Поль и Клод, которому уже стукнуло тринадцать, вторили ему и уговаривали ее согласиться. «Мама, ты должна сделать это», — умолял Клод, вернувшись после летних каникул в «Ля Калифорни». Вместе с Паломой они в один голос уверяли ее, что отец постоянно ссорится с Жаклин и их отношения дышат на ладан.

Поначалу Франсуаза скептически восприняла эту затею и даже не задумывалась о ней всерьез. Но постепенно предложение Пикассо, подобно землетрясению, перекроило весь ландшафт ее жизни. Невольно она посмотрела на все другими глазами. Днем она занималась живописью в доме ее семьи в Нейи; отец умер в 1957 году, и теперь там жила только ее мать. Вечером Франсуаза возвращалась в квартиру на улице Валь-де-Грас и ужинала с Люком и детьми. «При них мы держались спокойно, — рассказывала Франсуаза, — но как только они ложились спать, начинали без конца ссориться»¹⁷. Люк, которому Клод и Палома стали словно родные дети, не хотел, чтоб они носили фамилию Пикассо. После того, как Люк женился на Франсуазе, Пикассо настроил против него весь мир искусства, и карьера его стремительно пошла на спад; а теперь дети, его любимые дети, должны были взять фамилию человека, который всеми силами рушил ему жизнь.

Оглянувшись на годы замужества за Люком, Франсуаза впервые осознала, как сильно они оба пострадали от мстительности Пикассо. Она задумалась: вдруг и в самом деле у нее появилась возможность положить конец его губительной агрессии? Начать наконец говорить с отцом своих детей без адвокатов? Устроить карьеру в мире искусства, не будучи заклейменной ненавистью Пикассо? От одной мысли о жизни, свободной от тени Пикассо-разрушителя, огромная ноша спала с ее плеч.

Предложение Пикассо заставило ее задуматься еще об одном: ни к кому и никогда она больше не испытывала таких сильных чувств, как к Пикассо, пускай не доверяла ему и любила Люка. И Люк знал об этом. Он даже написал Пикассо: «Хоть Франсуаза вышла за меня замуж, она всегда будет ваша»¹⁸. Франсуазе приходилось непросто под непрестанными мстительными атаками Пикассо, но ей под силу было выстоять, залечить раны и даже вырасти духовно. Теперь, по прошествии времени, ей казалось, что достичь глубоких гармоничных отношений им помешали и ее собственные ошибки. Почему она не выучила испанский язык? Как радовался Пикассо, когда она интересовалась чем-нибудь испанским, например, переводила стихи Гонгоры. Несомненно, его родной язык сблизил бы их. Что, если б она не была такой упрямой, больше открывалась ему и доверяла? Разве невозможно было безмерно любить его и при этом не терять себя; отдаться ему всем существом и при этом не превратиться в безвольную рабыню? Был бы у нее тогда шанс спасти его от саморазрушения?

Наверное, она просто замечталась, и спасать Пикассо было поздно — слишком много призраков из прошлого преследовало его. Но если она примет его предложение, у детей хотя бы появится законный отец, агрессия Пикассо поутихнет, а Люк сможет работать, не опасаясь врага в его лице.

В официальном юридическом журнале от января 1961 года сообщалось, что Клоду и Паломе были присвоены имена отца — Руис Пикассо. В конце февраля Франсуаза попросила у Люка развода. А второго марта в условиях строжайшей секретности Пикассо женился на Жаклин в мэрии Валлориса в присутствии Поля Деригона, мэра-коммуниста, и мэтра Антеби, юриста из Канна, с женой. На двери мэрии не повесили объявления о свадьбе и, по просьбе Пикассо, держали событие в тайне. Когда новость появилась в газетах, Жаклин уже двенадцать дней была мадам Пикассо. Все это время Пикассо тщательно скрывал факт своей женитьбы от мэтра де Сариака, пока тот продолжал готовить документы к заключению брака с Франсуазой.

Четырнадцатого марта Франсуаза прочитала в газете, что человек, за которого она собралась-таки замуж, вот уже двенадцать дней как женат. От этой новости ее бросило в дрожь. Ее словно коснулось само зло. Человек, которого она когда-то любила до глубины души и готова была попытаться полюбить вновь, проявил коварство, достойное Мефистофеля, уговорив ее развестись с мужем и выйти за него. Как только начался бракоразводный процесс, Пикассо женился на другой. Потрясенная, Франсуаза решила довести развод до конца, хоть в том уже не было непосредственной нужды. Никогда еще она не сталкивалась так открыто с разрушительной стороной натуры Пикассо.

«Я поклялся, что женюсь без журналистов. Мне удалось! Я выиграл!»¹⁹ — все газеты цитировали его слова. Пикассо одержал победу над прессой и над Франсуазой. Ради этой победы, окончательной, как он думал, Пикассо использовал Жаклин, но вышло так, что передал свою жизнь в руки той, кого считал своим орудием. После свадьбы Жаклин из жертвы превратилась в триумфатора. Переход от статуса любовницы к статусу официальной супруги выпустил на волю ее сокрушительную силу, которую она держала под замком те шесть лет, пока Пикассо вытирал об нее ноги. Отныне она была мадам Пикассо, хозяйкой всех его владений. До женитьбы в его спальне не было ни одного признака присутствия женщины — ни бюстгальтеров, ни губной помады; теперь там жили двое, и это бросалось в глаза. Но ее новое положение давало о себе знать и в вещах куда более серьезных: она направила свою новообретенную власть против детей Пикассо.

Клод и Палома постоянно напоминали Жаклин о женщине, чье место она заняла; женщине, которая верхом на лошади торжественно проехала круг по арене Валлориса, пока она смотрела с трибуны, проглатывая очередное унижение; женщины, которую она ненавидела больше всех на свете. Клод с Паломой были для нее постоянным напоминанием о том, что у нее никогда не будет своих детей от Пикассо. Она терпела их присутствие на каникулах, как терпела все и всех, пока не была уверена, насколько прочно укоренилась в жизни Пикассо. Но теперь ни у нее, ни у всего мира не оставалось сомнений на этот счет, и ничто больше не сдерживало ее нрав. Дети быстро взрослели, умнели, становились хороши собой, и, к ужасу Жаклин, теперь носили фамилию отца. С ними становилось сложнее совладать, но Жаклин и не собиралась этого делать. Она внушала Пикассо, что детям нет до него дела, что мать испортила их, а четырнадцатилетний Клод и вовсе подсел на наркотики и нечего ему приезжать на пасхальные праздники. Детей сразу известили, что на каникулах им будут не рады.

Они все равно приезжали, но жизнь в «Нотр-Дам-де-Ви» перестала быть свободной. Жаклин из кожи вон лезла, лишь бы унизить их и поставить на место. Однажды она привела их и свою дочь в дешевый универмаг в Канне. «Мы здесь, — сказала Жаклин, — потому что именно тут вы будете покупать себе одежду и все остальное». Клод и Палома возразили было, что ей не стоит беспокоиться об их одежде — им ее покупает мать, и уж точно не в подобных магазинах, но Жаклин пояснила: «Я знаю, именно поэтому мы тут. Потому что сюда вам придется ходить, когда вы вырастете»²⁰. Ее слова прозвучали словно пощечина, словно предупреждение детям, чьей матери таких больших трудов стоило добиться для них отцовской фамилии и законных прав. Она словно ударила по лицу и свою родную дочь, которой с каждым годом жилось только хуже. Жаклин обходилась с ней сурово — она не могла простить Катрин того, что она осталась ей от другой жизни, от другого мужчины и другого мира.

Изоляция Пикассо нарастала постепенно, но началась она с эмоционального опустошения. Жаклин желала, чтобы Пикассо принадлежал ей целиком и полностью, и предельно ясно понимала, как своего добиться — ведь единственное, чего хотел Пикассо, это забыться в работе. Позже она назовет картины, которые он написал за время их совместной жизни, «их детьми», и прилагала все усилия, чтобы на свет без помех появлялось как можно больше «детей». Присутствие в доме живых отпрысков из прошлого процессу уж точно не способствовало. Из окна на втором этаже «Нотр-Дам-де-Ви» была видна студия, и Жаклин часами сидела у него, наблюдая, как Пикассо творит очередного «ребенка». В такие моменты она торжествовала — были только она, Монсеньор и их дети, которым суждено заполонить всю землю.

Для Пикассо живопись была единственным оружием против главного врага — смерти. Однако в конце октября 1961 года он на несколько дней оставил работу, чтобы пышно справить свое восьмидесятилетие. Торжества сравнивали со «священным пиршеством времен Ренессанса»²¹. Приглашения четырем тысячам гостей были отправлены от имени Поля Деригона, того самого мэра Валлориса — коммуниста, который провел церемонию бракосочетания Пикассо с Жаклин. В Ницце прошел фестиваль музыки, песни и танца, где, среди прочих, выступал Святослав Рихтер, а Антонио Гадес танцевал фламенко. В Валлорисе состоялась камерная выставка пятидесяти работ Пикассо, на которую его с Жаклин «сопровождал эскорт полицейских на мотоциклах в шлемах и белых перчатках»²². Ему исполняли серенады на гитарах, дарили бессчетные подарки, возносили в речах его гений и любовь к человечеству; он посетил прием в свою честь в каннском казино «Палм-Бич» с грандиозным фейерверком и корриду в Валлорисе, проведенную по случаю его юбилея. На арене выступали матадоры Домингин и Ортега, и Жаклин на этот раз не пришлось делить с соперницей внимание общественности. Ужасная Мать на публике превратилась в юную невесту, счастливую в тени своего великого супруга. А Пикассо, то ускользая от лучей прожекторов, то вновь притягивая к себе всеобщее внимание, наслаждался обожанием толпы.

По случаю его восьмидесятилетия газета France Soir опубликовала интервью, которое Пикассо дал юной журналистке Сильвии Марион. Он не упустил возможности показать, что все еще не прочь пофлиртовать с девушкой. «Подойдите-ка, я вас обниму, — сказал он ей. — Теперь вы сможете рассказывать, что в свой восьмидесятый день рождения вас обнял Пикассо. Вот и все. Что, не хотите целоваться со мной? Ах да, Жаклин — это она вас смущает, верно?.. У вас красивые глаза. Дайте-ка я еще раз вас обниму». С трудом Марион удалось добиться от него не только поцелуев и объятий. «Я, конечно, не Мэрилин Монро, — сказал он и обхватил себя под воображаемые груди. — Для начала у меня нет кое-чего... Но передайте им, если б не зеркала, я бы не знал своего возраста. Мне понадобилось восемьдесят лет, чтоб стать молодым. Что? Я уже говорил это в семидесятый день рождения? Ну, передайте им, что я по-прежнему так думаю». В заключение он произнес фразу, которая послужила заголовком для интервью: «Только любовь имеет значение». И повторил, словно от повторения его слова могли стать ближе к реальности: «Так вы и должны написать: Пикассо сказал, что только любовь имеет значение»²³.

На пороге глухой изоляции от любых человеческих контактов уже практически ничто в его жизни не напоминало о любви. В «Нотр-Дам-де-Ви» установили электрические ворота с системой внутренней связи, чтоб отслеживать всех посетителей, а особо навязчивых отпугивали цепными псами. Чету Пикассо в их уединении связывало недоверие к окружающему миру. «У каждого своя цена, — говорила Жаклин, — и деньги, рано или поздно, всех сводят с ума»²⁴. Она, разумеется, имела в виду чужие деньги и тех, кто, в отличие от нее, скупился и считал каждый грош. По ее словам, ей для счастья «хватило бы одной открытки Пикассо»²⁵. Мигель Босе, сын Луиса Домингина, рассказывал: «Она ужасно ревновала к любому, кто приходил к ним в дом. Она заставляла мучиться и чувствовать себя не в своей тарелке, всюду и всегда... Она постоянно оказывалась рядом, следила за тобой и нагнетала обстановку. Ей все время казалось, будто его друзья преследуют исключительно корыстные интересы и поддерживают с ним отношения только потому, что он — Пабло Пикассо. Говорят, "у вора все вокруг воры", может, дело в этом»²⁶.

«В конечном счете, каждый может думать только о себе, — говорил Пикассо. — Бесконечный поиск реальности заводит нас в непроглядный мрак. Реальностей так много, что их невозможно охватить все разом — в итоге ты не уверен ни в чем». Человек, который некогда с гордостью заявил: «Я не ищу, я нахожу», теперь признавал, что не только долго искал и не смог найти, но в итоге оказался в непроглядном мраке. Он продолжал работать — писал картины, делал рисунки и линогравюры; семьдесят портретов Жаклин за один только 1962 год — рожденных страхом и паническим исступлением. И в жизни, и в творчестве он сдавал позиции. Пришло время оставить поиски, успокоиться и вернуться к началу — оставить надежды постичь реальность и истину; смириться с жизнью, раз уж она обрекла его жениться на собственной сиделке; вернуться к материнской заботе, отдать свою жизнь и прихоти в руки женщине, которой взамен достаточно было лишь владеть им. Ему даже не надо было притворяться, будто он любит ее. Он мог отстраняться, обходиться с ней равнодушно, жестоко или несправедливо, но она все равно была рядом и заботилась о нем — ведь таков долг матери. Пикассо называл ее «маман». Из всех женщин в его жизни Жаклин больше всех напоминала его мать и, как она, с каждым годом становилась все более тучной и неповоротливой. Пикассо любил, чтоб она мыла его в ванне, и приходил в ярость, если ее не оказывалось рядом, когда нужно.

Ей нельзя было отлучатся даже ненадолго. Испанец Мауриси Торра-Байлари, который знал Пикассо еще с его первых приездов в Париж, вспоминал, как однажды он со своими кузенами и Жаклин после обеда поехал из «Нотр-Дам-де-Ви» в Валлорис: «Он собирался прилечь и потому предложил Жаклин съездить с нами и вернуться к пяти, когда он встанет. Но он, должно быть, проснулся раньше, а Жаклин еще не приехала. Он рвал и метал. "Как ты могла меня оставить?! — закричал он, стоило нам войти в дом. — Ты забыла про меня!" Он бесился, как ребенок, но Жаклин даже не пыталась оправдываться»²⁷.

Его творчество тоже деградировало — но он вернулся не к ранним этапам творческого пути, а к древней истории человечества. Его холсты населили люди не из его времени и даже не из времен Древнего Египта или Греции. Его новые герои были похожи на жителей Месопотамии, чьи изображения дошли до нас с тех незапамятных времен: коренастые, плотные, почти без шеи; самое жуткое — как их зрачки висят посреди глаза, не касаясь век, — большие черные провалы, словно ведущие в космический мрак, испуганные, пристально смотрящие, исполненные древнего ужаса. Таким же паническим ужасом пронизаны образы четырех «Воинов», которых Пикассо нарисовал в конце октября, работая над «Похищением сабинянок». «Все четыре воина, — писал искусствовед Герт Шифф, — несут в себе тот же ужас. Причиной ли ему дурные деяния, которые им приходится совершать во имя некоего абсолютного добра?»²⁸ Или, быть может, во имя некоего сомнительного бога, которому люди все еще приносят себя в жертву? Четырнадцатого ноября Пикассо написал портрет Жаклин, «Голова женщины», и на него тоже «спроецировал ужас "Воинов" с их обезображенными лицами»²⁹. Сфинкс исчез, а вместо него Жаклин, с застывшими глазами, задержав дыхание в первобытном страхе, возвращалась в мир Месопотамии.

«Что до них, они просто молчат!»³⁰ — заявил Пикассо о «Воинах». Отталкиваясь от «Сабинянок» Давида, «Похищения сабинянок» и «Избиения младенцев» Пуссена, Пикассо на несколько месяцев погрузился во времена войны, кровопролития и разрушения. Так продолжалось до февраля. Пикассо сам не знал, в чем был смысл этого насилия. «Разве мы осознаем, что делаем? — вопрошала Пармелен. — Можно ли из наших творений извлекать мораль? Может ли художник быть уверен хоть в чем-то на свете?.. Достаточно увидеть, как он смотрит на своих воинов, чтобы понять: не скоро настанет конец его мукам»³¹.

Конца им не будет никогда. «Все изменилось, — говорил Пикассо, — все в прошлом. Мы думали, что живопись — это одно, а оказалось, совсем другое, может, даже ровно противоположное». Он понимал, что уничтожил форму, что будущие художники-абстракционисты предадут объект забвению, и живописи, такой, какой она была и какой он видел ее, приходит конец. Неудивительно, что он потерял веру в собственное творчество. Он творил безо всякой цели. «В тот период, — писала Элен Пармелен, — он объявил, что готов покончить с современным искусством, а значит, искусством вообще, чтобы заново открыть живопись... Долой всех, долой все прежнее, долой Пикассо! Так огульно он отрекался от самого себя, от собственного творчества»³².

Но чем восполнить пустоту? «Нужно искать нечто, — говорил он, — что рождается само из себя, нечто естественное, нерукотворное. То, что раскрывается само в себе, в своей натуральной форме, а не в той, в какую его облекает искусство... Наши возможности безграничны, но раз за разом мы повторяем одно и то же! Что же нам мешает?»³³

Подобно королям, он говорил о себе во множественном числе — Мы. И продолжал раз за разом повторять одно и то же. Казалось, его фантазии и плодовитости нет предела, но, по сути, менялась только видимость — то воины, то художник с моделью, то мушкетеры, то женщина из Месопотамии, она же Жаклин — свирепая и безобразная. В 1963 году он написал Жаклин еще сто шестьдесят раз, будто в надежде избавиться от нее хотя бы в творчестве, если уж в жизни он связал себя с ней. «Глядя на картины Пикассо, — писал Франсуа Мориак, — я всегда испытываю двойственное чувство. Мне кажется, что он и гений и лжец. Меня не оставляет ощущение, что я присутствую при покушении хитрого колдуна на человеческое лицо, причем движет им ненависть к тому, что он изображает...»³⁴ В портретах Жаклин им двигала и ненависть к человеческому телу. Сексуальная сила Пикассо иссякала, ему грозила импотенция, и от этого он только сильнее презирал женский род. Неудовлетворенная похоть трансформировалась в отвращение к женскому силуэту. Картиной за картиной, рисунком за рисунком Пикассо безжалостно кромсал Жаклин на куски. «Иногда я воображаю, будто он любит меня»³⁵, — говорила она. Но верить в это, должно быть, с каждым годом становилось все труднее при виде со зверской жестокостью изуродованных образов, что выходили из-под кисти Пикассо.

Однажды утром, проснувшись в гостинице в Арле, куда они приехали на корриду, Пикассо позвонили в соседний номер Пармелен и Пиньону. «Вы помирились?» — спросили они: вечером Пиньоны крепко поругались. «Разумеется», — ответила Элен Пармелен.

— В самом деле помирились?

— Да, конечно.

— И что, занимались любовью? — спросила Жаклин, очевидно, по велению мужа.

— Умоляю тебя, Жаклин, — возмутилась Пармелен.

— Так вы занимались любовью? — крикнул Пикассо в трубку. — А то какое же это примирение!

— Да, занимались! — вышла из себя Пармелен. — Довольны? Да, мы занимались любовью.

— Мы тоже!.. Мы тоже! — пропел Пикассо так, чтоб та услышала. Теперь таким событием он мог похвастаться³⁶.

Впрочем, как и тем, что по-прежнему жив. Две ключевые фигуры из его долгой жизни умерли в 1963 году: Брак в августе, Кокто в октябре. Пикассо продолжал работать. Творчество, должно быть, отвлекало его от мыслей о смерти. Если не оно, то что? Дети отнюдь не приносили ему утешения; наоборот, служили мрачным напоминанием, что его жизнь подходит к концу. На рождественских каникулах Клоду было сказано, чтоб больше он не приезжал. «Я старый, а ты молодой, — добавил Пикассо. — Лучше б ты умер»³⁷.

Палома приехала к отцу на Пасху. «Нет, тебе к нему нельзя»³⁸, — сказали ей. Так в Рождество 1963 года дети в последний раз увиделись с отцом. «Десять лет "мсье не было дома", — рассказывала Палома, — и это был человек, которого я любила больше всех на свете». Столкновение с темной стороной характера Пикассо стало для них жестоким ударом; отголоски того взрыва по сей день слышны в их жизни. «Когда передо мной захлопнулась дверь, — вспоминал Клод, — будто сверкнула молния»³⁹. Слабому от врожденного порока сердца Клоду было совсем непросто смириться с мыслью, что собственный отец не пожелал больше пускать его в свою жизнь. «Лучше б ты умер» — Клод воспринял эти слова как проклятие и даже попытался покончить с собой, спрыгнув со стены. Попытка не удалась, а может, он того и не хотел, но бремя отцовского неприятия тяжело легло ему на плечи. Франсуаза решила, что ему полезно будет на какое-то время уехать из Франции. Она послала его в Англию, в Кембридж, и первым же письмом оттуда он сообщил ей, что хочет отправиться в Лондон и стать писателем. Франсуаза, встревоженная той горечью и болью, какой дышало письмо, посоветовала ему «в качестве упражнения составить таблицу»⁴⁰ — написать красным, что в его жизни есть хорошего, а синим — что плохого, и послать ей.

«Возможно, я слишком ясно понимал, что происходит, — рассказывал Клод, все еще пытаясь осознать, что привело к столь противоестественному повороту событий. — И это нервировало мою мачеху. Она всегда ревновала его к нам с сестрой. Боялась, наверное, воспоминаний о прошлом, окружавших нас»⁴¹. Дочь Поля, Марина, тоже во всем винила Жаклин: «После женитьбы дедушка стал вести себя не по-человечески. Мы никогда не видели его, ничего от него не получали. Я полагаю, этим мы обязаны Жаклин, и никому другому»⁴².

Но Жаклин, по сути, лишь ускорила процесс, а не стала его причиной. В борьбе мрака и света, что шла в его душе и жизни уже многие годы, восторжествовал мрак. И Пикассо решил провести остаток жизни с женщиной, которая не допустила бы ни одного луча света в его темное царство. Вместе они сбросили узы человеческих чувств; вместе они отвергли любовь. Семье казалось, будто после свадьбы с Жаклин в нем не осталось ничего гуманного; на самом деле он лишь дал ей власть разрушать вместе с ним. Он дал ей эту власть; без него она не смогла бы причинить никому заметного вреда. Одна она не посмела бы и мечтать о столь монументальном зле. Из-за Пикассо в ней погибло все светлое; из-за Пикассо она превратилась в монстра и сама толкала его на чудовищные поступки.

В марте 1964 года по случаю шестидесятилетия с того дня, как Пикассо переехал в Бато-Лавуар, журнал Jardin Des Arts опросил ряд знаковых фигур мира искусства, что они думают о Пикассо. Кокто дал ответ незадолго до своей смерти: «Что кто-то там "думает" о Пикассо, совершенно неважно. В данном случае следует только процитировать исчерпывающий ответ Малларме на возмущение Дега, что написание сонета требует уж слишком трудозатратного мыслительного процесса: "Позвольте, мсье Дега, стихи пишут словами, а не мыслями". Пикассо превращает изъян в святыню. Для меня это единственный признак гения. Все остальное — игра»⁴³.

Подобные настроения превалировали среди почитателей Пикассо, и потому летом 1964 года шквал негодования вызвала публикация в Atlantic Monthly нескольких отрывков из книги, которую Франсуаза писала о своей жизни с Пикассо в соавторстве с Карлтоном Лейком. В ноябре книга целиком вышла в Нью-Йорке, и газета New York Book Review на следующие несколько лет стала полем битвы, развернувшейся вокруг «Моей жизни с Пикассо». «Подобное злоупотребление доверием, — писал Джон Ричардсон в своем обзоре, — тем более неприемлемо, что Пикассо не терпит какого-либо вторжения в свою частную жизнь»⁴⁴.

Ответил на обзор Джеймс Лорд. «Дело в том, — писал он, — что Пикассо по доброй воле выбрал жизнь у всех на виду. Возможно, он и не давал мадам Жило согласия на полную огласку, но тут ему некого винить, кроме себя самого, и глупо с этим не соглашаться. По моему мнению, отдельно стоит отметить: несмотря на суровую критику, мистер Ричардсон не утверждает, что портрет Пикассо не соответствует действительности. Я думаю, он не утруждает себя подобными заявлениями, поскольку в состоянии понять, как изумительно близок к правде этот портрет... Нужно знать, каким порочным, жестоким, бесчеловечным, сентиментальным и непостоянным бывал Пикассо. Да и можно ли, честно изучив его творчество, вообразить его себе иначе?»⁴⁵

«Когда я начала работать над книгой, — рассказывала Франсуаза, — я не знала, когда опубликую ее и опубликую ли вообще. Пока воспоминания были свежи, я просто хотела записать их и таким образом привести в порядок мысли, осознать свой опыт и освободиться от него. Выпустить книгу я решила, когда он отказался видеться с детьми. Им больше нечего было терять в плане отцовской привязанности, так что я не собиралась дальше откладывать публикацию. Кроме того, я хотела напечатать книгу при его жизни, чтоб он мог ответить, если пожелает. Я была очень осторожна с заявлениями и не писала ничего, что не могла подкрепить доказательствами. Я избегала особенно провокационных моментов, поскольку он еще был жив и был отцом моих детей, хоть и вел себя не по-отцовски»⁴⁶.

Последний абзац отражает тон всей книги Франсуазы: «Мой приход [в 1944 году] представляется ему открывшимся окном, и он хочет, чтобы оно оставалось открытым. Я тоже хотела этого, пока оно пропускало свет, — когда перестало, я закрыла его, в значительной степени против своего желания. Тогда Пабло сжег все мосты, соединявшие меня с нашим общим прошлым. Но поступив так, он вынудил меня найти себя и таким образом выжить. За это я всегда буду ему благодарна»⁴⁷.

Весной 1965 года, в преддверии выхода «Моей жизни с Пикассо» во Франции, Пикассо намеревался устроить Франсуазе еще больше испытаний. Его священный гнев обрушился на нее в три удара. Сначала он потребовал в суде прекратить выпуск журнала Paris Match, в номерах которого должны были напечатать книгу по частям, причиной указав «непозволительное вторжение»⁴⁸ в личную жизнь. Двадцать второго марта он проиграл дело. Двадцать пятого марта он подал иск против французского издательства «Кальман-Леви», потребовав запретить книгу. Слушания по делу состоялись 12 и 13 апреля; иск признали несостоятельным. «К счастью, — говорила Франсуаза, — я писала в книге только то, что уже и так, тем или иным образом, стало достоянием общественности и то, что я могла подтвердить документально. Все прочее я сознательно исключила»⁴⁹.

Он проиграл дважды. Но не отступил. Двадцатого мая он подал апелляцию с требованием изъять и уничтожить все книги. Теперь к сражению подключились еще сорок деятелей искусства, которые, по просьбе Элен Пармелен, подписали манифест, опубликованный в Lettres Françaises, тоже ратуя за немедленный запрет книги. Художников и интеллектуалов, защитников свободы слова, охватила массовая истерия, поднявшаяся среди правоверных. Самые рьяные из них честно признавались, что не читали книги и делать этого не собираются, поскольку автор злонамеренно желает ввести их в заблуждение. «Мне посчастливилось лично знать оригинал, и потому я имею право возмущаться подделкой, — писал Пиньон. — Личность и художник неразрывно сосуществуют в Пикассо. Как можно восхищаться им как художником, но не считаться как с человеком? Обе его ипостаси идут рука об руку, и нравственность рождается в его же искусстве. Художники и скульпторы возмущены только потому, что для нас Пикассо — образец для подражания... Я негодую, оттого что мне пытаются внушить, будто Пикассо — разрушитель. Напротив, он заставляет наш дух работать, дарует свободу, его душа излучает свет...»⁵⁰

Подобные слова пугающе напоминали яростные письма по поводу непочтительного портрета Сталина авторства Пикассо. В довершение абсурда, Пиньон, спустя более года с тех пор, как Пикассо отрезал детей от своей жизни, писал: «Франсуаза Жило пытается публично опорочить отца своих детей; один тот факт, что ее нисколько не волнуют узы, связывающие отца с детьми, говорит о том, что это за книга»⁵¹. С тех пор родилась легенда, будто именно из-за публикации книги Франсуазы Пикассо не желает видеть детей. Несмотря на нестыковку в датах, именно эту версию все приняли на веру.

К хору разгневанных голосов, клеймящих Франсуазу и ее книгу, — лидировала в нем, конечно, коммунистическая пресса, — присоединился Андре Маршан, поклонник гения Пикассо: «Женщине, которая провела с ним десять лет, не пристало мешать мелкие личные неурядицы с великим путем творца»⁵². Обезоруживал своей прямотой Феликс Лабис: «Я не читал книги, но... раз Пикассо находит ее неприемлемой, я из дружбы принимаю его сторону»⁵³. «Коммунисты Валлориса» опубликовали открытое письмо, обращенное к Пикассо: «Нам невыносимо терпеть потоки лжи, которую в погоне за сенсацией делают достоянием общественности пресса и голлистское радио с целью очернить ваше имя как человека, художника и коммуниста»⁵⁴.

По предложению Андре Парино, редактора журнала «Искусство», Франсуаза написала ответную статью. Но Андре сдался под давлением коллег и написал ей 15 мая: «Мой дорогой друг, ты подумаешь, что мы, журналисты, чудной народ, но вчерашние новости завтра новостями уже не будут. Когда я предложил тебе напечатать ответ на манифест сорока, в моем распоряжении были необходимые страницы журнала, и нам не хватало новостей из мира искусства. Но на этой неделе у меня на руках сто семь обзоров выставок. По отношению к художникам и галереям будет вопиющей несправедливостью отдать целую страницу так называемой "тяжбе Пикассо", которая ко всему прочему начинает утомлять творческую интеллигенцию. С большим сожалением я возвращаю статью. Я уверен, ты поймешь меня. Прошу тебя поверить в мои наилучшие побуждения»⁵⁵.

Апелляция Пикассо все еще находилась на рассмотрении, гонения на Франсуазу не утихали, поэтому едва ли читатели утратили интерес к «тяжбе Пикассо». В этом письме сконцентрировались трусость и лицемерие, с которыми Франсуазе приходилось сталкиваться в мире искусства с тех пор, как она ушла от Пикассо, а теперь в довесок смела «богохульствовать». Но некоторые все же защищали ее. «Джакометти встал на мою сторону, — рассказывала Франсуаза. — Он часто звонил мне и подбадривал, говорил, что часто думает обо мне»⁵⁶. Из писателей ее также поддерживали Артур Кестлер и Франсуа Мориак.

Двадцать третьего июня юристы Бернар Баке де Сариак и Жорж Изар отстаивали права Пикассо в суде. «Наш клиент, — говорил де Сариак, — не Синяя Борода, не злодей по своей натуре, он не думает все время о деньгах. Он не дикарь, одержимый примитивными суевериями и фетишами».

— Даже такой знаменитый человек, как Пикассо, — взывал к суду Жорж Изар, — имеет право на законную справедливость.

— Пикассо не святой, — возражал адвокат Поль Ариги. — Он может ошибаться, а значит, и подвергаться критике. Мадам Жило не вышла за пределы компетенции историка. Биография не должна быть панегириком... В конце концов, Пикассо — светская фигура; вот же более полувека он любезно преподносит себя на обозрение общественности. Он фотографировался для журналов в костюме тореро, клоуна и даже вовсе голым в ванне. Теперь он вдруг запоздало требует соблюдения конфиденциальности⁵⁷.

«В случаях, подобных данному, — провозгласил помощник государственного обвинителя соломоново решение, — право на неприкосновенность личной жизни не принадлежит исключительно одной стороне». Он изображал ее такой, какой видел, на картинах; она запечатлела его таким, каким видела, в книге. Решение низшего суда подтвердилось, жалоба Пикассо была вновь отклонена. Пикассо «часто выставлял себя на обозрение общественности, — гласило постановление. — Публичность до сих пор не пугала его... Его личные воспоминания, бесспорно, напрямую связаны с воспоминаниями художника. Мадам Жило не могла воскресить одни, не затронув других. Очевидно, что скандал или возмездие не были ее целью»⁵⁸.

На следующий день после победы Франсуазы Пикассо сам позвонил ей. Впервые за десять лет они говорили лично. «Ты снова выиграла, — сказал он. — Поздравляю. Ты знаешь, мне нравятся только победители. Не выношу неудачников».

— Благодарю, — ответила Франсуаза, — но как раз вы всеми силами старались превратить меня в неудачницу. И почему вы любите только победителей?⁵⁹

После трех исков, после всего сказанного в суде против нее, после мук, через которые ей пришлось пройти за месяцы судебных разбирательств, этот звонок только лишний раз подтверждал нездоровую порочность характера Пикассо, которую пытались отрицать юристы. Пикассо считался с людьми, только если ему не удавалось их уничтожить. В противном случае, словно гетевский Мефистофель, он просто не принимал во внимание, что у них может быть свой внутренний мир. Человек либо магическим образом появлялся в поле его видения, либо он сметал его со своего пути. Трижды Пикассо пытался смести Франсуазу и ее книгу, трижды суд отказался следовать его воле.

Примечания

*. Г. Аполлинер. «Убиенный поэт». (Перевод М. Яснова.).

**. Общество виллы Нотр-дам-де-Ви (фр.).

1. Parmelin, Voyage en Picasso, pp. 31—32.

2. Там же.

3. Там же, p. 34—35.

4. Там же.

5. Brassai, Picasso and Company, p. 271.

6. Penrose, Picasso: His Life and Work, p. 430.

7. Интервью с Лионелем Прейгером.

8. Piot, «Décrire Picasso», p. 113.

9. Cooper, «Les Déjeuners: Un changement à vue», in Galerie Louise Leiris, Picasso: Le Déjeuner sur l'herbe, 1960—61 (unpaginated).

10. Boggs, «The Last Thirty Years», in Penrose and Golding, eds., Picasso in Retrospect, p. 151.

11. Parmelin, Voyage en Picasso, p. 104.

12. Brassai, Picasso and Company, p. 270.

13. Penrose, Picasso: His Life and Work, p. 434.

14. Там же, p. 433.

15. Penrose, Introduction, in The Tate Gallery, Picasso, p. 8.

16. Интервью с Франсуазой Жило.

17. Там же.

18. Там же.

19. L'Aurore, 14 March 1961, p. 1.

20. Интервью с Франсуазой Жило.

21. Penrose, Picasso: His Life and Work, p. 436.

22. Там же.

23. Marion, «Pour ses 80 ans Picasso m'a dit», France-Soir, 19 October 1961, p. 2d

24. Dupont, «Quand la vie se fait trop noire», Paris-Match, 31 October 1986, p. 82.

25. Там же.

26. Интервью с Мигелем Босе, Epoca, December 1986, p. 40.

27. Интервью с Мауриси Торра-Байлари.

28. Schiff, «The Sabines Sketchbook», in The Pace Gallery, Je Suis le Cahier: The Sketchbooks of Picasso, p. 185.

29. Там же, p. 156.

30. Parmelin, Picasso Says, p. 81.

31. Там же.

32. Там же, p. 84.

33. Там же, p. 166.

34. Crespelle, Picasso: Les femmes, les amis, l'oeuvre, p. 213.

35. Trustman, «Ordeal of Picasso's Heirs», The New York Times Magazine, 20 April 1980, p. 43.

36. Parmelin, Voyage en Picasso, p. 31.

37. Интервью с Франсуазой Жило.

38. McKnight, Bitter Legacy, p. 102.

39. Там же, p. 157.

40. Интервью с Франсуазой Жило.

41. McKnight, Bitter Legacy, рр. 157—58.

42. Там же, p. 75.

43. Cocteau, «Picasso 1964, enquête», Jardin des Arts, March 1964, p. 7.

44. Richardson, «Trompe l'Œil», The New York Review of Books, 3 December 1964, p. 3.

45. Джеймс Лорд, письмо в редакцию, The New York Review of Books, 28 January 1965, pp. 20—21.

46. Интервью с Франсуазой Жило.

47. Gilot and Lake, Life with Picasso, p. 367.

48. Формулировка из собрания документов процесса, предоставленного издательством Calmann-Levy, выпустившим книгу «Моя жизнь с Пикассо» во Франции.

49. Интервью с Франсуазой Жило.

50. «Quarante Peintres déclarent: Françoise Gilot a trahi Picasso», Arts, no. 1003 (28 April 1965), p. 28.

51. Там же.

52. Там же.

53. Там же.

54. «Les Communistes de Vallauris écrivent à Picasso», Le Patriote de Nice, 27 June 1965, p. 5.

55. Письмо Андре Парино Франсуазе Жило, 15 мая 1965 (архив Франсуазы Жило).

56. Интервью с Франсуазой Жило.

57. Lacroix, «Picasso: Ni Barbe-Bleue ni saint de vitrail», L'Intransigeant, 24 June 1965, p. 1.

58. Постановление из собрания документов процесса, предоставленного издательством Calmann-Levy, выпустившим книгу «Моя жизнь с Пикассо» во Франции.

59. Интервью с Франсуазой Жило.