Возвращение Жауме Сабартеса

Одиночество Пикассо становилось чем-то большим, нежели неизбежное одиночество гения. Чтобы сбежать от фешенебельного светского мира, куда его втянули и где удерживали в течение десяти лет, он скрылся подальше, оставив себе работу как единственное возможное утешение. Дружба была для Пикассо незаменимым жизненным благом, и именно память о тех, кто в прошлом разделял его мысли, чувства и привязанности, побудила его написать Сабартесу и попросить старого друга, чтобы тот приехал в Париж и помог ему справляться с нарастающим грузом писем, остававшихся без ответа, и нудных официальных обязанностей. Сабартес проницательно и с нескрываемой любовью описывает, как тепло Пикассо приветствовал его на вокзале и как они пришли в полупустующую квартиру на рю ла Боэти. «Начиная с того дня, — пишет он, — моя жизнь течет в фарватере его жизни». И это верно, поскольку Сабартес вплоть до самой своей смерти оставался наиболее близким доверенным лицом Пикассо и его преданным другом. Автор книг, написанных со скромностью и авторитетностью того, кто от всей души разделял неприятности и радости своего великого соотечественника, Сабартес шутливо бросал в адрес тех, кто с энтузиазмом приходил к нему в поисках дальнейшей, более подробной информации о Пикассо: «Ах! Вы, я вижу, тоже подхватили этот вирус!»¹

Дискомфорт и беспорядок, царившие в квартире, еще более возрастали из-за того, что за время, проведенное вместе, Пикассо избегал самой мысли о том, чтобы подняться к себе в мастерскую, расположенную этажом выше. В итоге два друга разбили лагерь среди неописуемых груд самых разнообразных вещей, картин, документов и остававшихся без ответа писем, которые накапливались подобно геологическим пластам. Этот процесс шел уже несколько лет, поскольку Пикассо активно ненавидел любые виды уборки и питал убеждение, что если все же попытаться сделать ее, какой-нибудь драгоценный предмет будет непременно потерян. А пока они часами говорили и говорили. До глубокой ночи Пикассо заставлял своего компаньона бодрствовать, разглагольствуя в циничных выражениях о людях и жизни или же болтая всяческую милую ерунду, вместо того чтобы позволить ему заснуть. Сдержанный юмор и живописная оригинальность реплик Сабартеса, его самодовольный и вместе с тем почтительный пессимизм, а также его молчаливое восхищение гением Пикассо, ненавязчивая компетентность и полнейшая преданность делали этого человека наилучшим возможным лекарством для обеспокоенной души его друга.

Как это уже случалось когда-то в прошлом, Пикассо находил бесконечные способы поддразнить его. Утром он позволял себе валяться в кровати как можно дольше и специально злить Сабартеса, то и дело спрашивая у него, который час, и иногда повторяя этот вопрос прежде, чем Сабартес заканчивал отвечать на него. «Разве тебе самому не было бы лучше встать?» — говорил ему Сабартес. «Зачем? — спрашивал Пикассо. — Mon vieux (Старик), разве что с одной только целью — выбить эту навязчивую мысль из твоей головы». А затем Пикассо продолжал: «Давай-ка лучше поговорим о чем-либо другом... Так который у нас нынче час?»

Примечания

1. Между прочим, у Сабартеса была жена — бессловесное и совершенно незаметное создание. Да и вообще, к женщинам он относился сдержанно, а многочисленных романов своего друга Пикассо не одобрял, но терпел. — Прим. перев.