Немецкая оккупация

Прошло лишь немногим более года, с тех пор как гражданская война в Испании завершилась катастрофой, и ныне Пикассо суждено было стать свидетелем разгрома Франции — своей второй родины, — причем поражение ей нанесли примерно те же силы, которые так недавно раздавили республиканское правительство Испании. Для Пикассо жуткий хаос, возникший из-за разгрома французской армии, и страдания тысяч и тысяч беженцев достигли кульминации в тот момент, когда немецкие войска вошли в Руайан. Из окон виллы «Ле Вуалье» Пикассо видел, как появились их передовые отряды в круглых стальных касках, а затем — зловещая кавалькада танков, артиллерийских орудий и покрытых пылью грузовиков. Немцы двигались колонной мимо их дома по направлению к новому гитлеровскому штабу, который расположился неподалеку, на причале. Наблюдая за их победным маршем, Пикассо сказал Сабартесу: «По сути, если вглядеться в них повнимательнее, они очень глупы. Все эти войска, эта машинерия, вся их мощь и этот страшный грохот — столько суеты всего лишь ради того, чтобы добраться сюда! Мы ведь приехали сюда с куда меньшим шумом... Что за бессмыслица!.. Кто им мешал действовать тем же манером, что и мы?»

Абсурдность наглого высокомерия, в силу которого эти оккупанты свято верили, будто, разгромив французские армии, они одновременно сокрушили и сам дух Франции, послужила для Пикассо своеобразным стимулом, побудившим его выбрать для себя тот единственный путь, который оставался открытым. Вновь погрузившись в работу с еще большей, нежели прежде, сосредоточенностью, он тем самым торжественно декларировал свое презрение к тем, кто открыто провозглашал, что, по их мнению, влияние Пикассо на современную живопись является «декадентским» и тлетворным. На протяжении двух месяцев после возвращения в Руайан, имевшего место 17 мая, он заполнил множество этюдников и альбомов рисунками, в которых буйствовали новое неистовство и мощь, ничуть не меньшие по своему размаху, нежели ярость, проявившаяся в «Гернике». Одна из подобных тетрадей, воспроизведенная впоследствии, уже после войны, факсимильным способом в журнале «Cahiers d'Art», содержит несколько очень трогательных рисунков, выполненных пером и тушью с размывкой, в которых голова девушки, вдохновленная Дорой Маар, претерпевает целую серию преобразований. Голова эта в разной степени раскалывается на две половины, и создается впечатление, будто глазами, полными тревоги и слез, она одновременно глядит и на внешний мир, и вовнутрь себя. В то время как одна половина лица изображена пухлой и нежной, с мягкими губами и щеками, другая его половина, с длинным, далеко вытянутым носом, который заканчивается прихотливо вырезанными ноздрями, напоминает изящную морду Казбека.

Этот тесный союз женщины и зверя, воплотившийся в едином образе, достиг своего кульминационного выражения в большом холсте, зарисовки для которого имеются в том же самом альбоме; полотно это называется «Сидящая женщина, которая расчесывает волосы». Несмотря на то что на оборотной стороне указанного холста значится более ранняя дата, картина в действительности была написана где-то между 4 и 19 июня. Ограничив свою палитру только лилово-сиреневыми, пурпурно-фиолетовыми и зеленоватыми тонами, Пикассо презентует нам крепко скроенную, монументальную человеческую фигуру, которая смотрится весьма агрессивно. Обнаженная женщина, присевшая на корточки, по виду больше похожа на сфинкса. Ее анатомия построена из форм, которые, подобно окаменелому плоду, одновременно выглядят раздутыми и твердыми. На переднем плане — две чудовищные ноги, скорее лапы, распростершиеся впереди туловища, в котором живот, ягодицы и груди образуют четыре угла конструкции, причем складывается впечатление, будто вся она вращается, наподобие свастики, вокруг центральной точки, расположенной на грудине. Выше, словно башня, вздымается беспощадная голова, где на одной стороне мы видим человеческие губы, а на другой — звериную пасть. Двойственная индивидуальность этого монстра сливается воедино в верхней точке — там возвышается крошечный лоб с двумя бесчувственными, косыми глазами, а две руки терзают черную гриву волос.

Другие рисунки выражают настроение растущего гнева, постепенно доходящего до бешенства. 28 июня, спустя четыре дня после того как невдалеке от Руайана разгорелся последний бой, Пикассо заполнил целую страницу дьявольски искаженными изображениями женских голов и обнаженных тел. В самом верху — ряд черепов, сконструированных в соответствии с изобретенной им самим анатомией. Один из этих черепов — кости, лишенные плоти и увенчанные роскошной копной черных волос, — принадлежит к числу самых жутких и душераздирающих образов, какие Пикассо когда-либо создавал. Остальная часть этого альбома почти до самых последних страниц забита черепами, сценами насилия и безумными лицами, которые с дьявольской изобретательностью искажены гримасами и подвергнуты всевозможным трансформациям. Ближе к концу августа начинают просматриваться некие признаки более кроткого и доброго настроения. Теперь искажениям сопутствуют намеки на обаяние, и в рисунках вновь можно распознать улыбающиеся глаза и губы Доры. Примерно этим же временем датируется и пейзаж под названием «Кафе в Руайане», который пронизан пламенем солнечных лучей и вызывает в памяти не столь уж давнее высказывание Пикассо по поводу того, что его занимают не только мрак и тьма.