Руайан

Когда Пикассо добрался, наконец, до Парижа, претерпев все неудобства путешествия, занявшего весь день в отчаянно переполненном поезде, в безумной жаре и духоте, — он обнаружил, что город изменился. И во второй раз в его жизни война с Германией стала неизбежной. Вновь его французские друзья оказались на грани мобилизации. Кое-кто вроде Элюара уже покинул Париж, чтобы присоединиться к своим полкам. Столкнувшись лицом к лицу с ужасами прямой бомбардировки, которые он столь исчерпывающим образом осмыслил, работая над «Герникой», и понимая, насколько тщетным было бы решение оставаться в городе, где мысли всех жителей были заняты слухами и приготовлениями к военным действиям, он решил отправиться в Руайан. Три дня беспокойных разговоров с друзьями убедили Пикассо в том, что ему надлежит искать убежище за пределами столицы. Что же касается Руайана, то этот небольшой порт в устье Жиронды, приблизительно в ста двадцати километрах к северу от Бордо, казался местом достаточно отдаленным но при этом позволял сохранять связь с Парижем.

Сабартес описывает, как они, покинув столицу около полуночи на верной «Испано-Сюизе», рано утром прибыли в Сент, неподалеку от места их назначения, и обнаружили там те же озабоченность и беспокойство. После завтрака, во время которого их обслуживали официанты, уже облаченные в армейскую форму, они продолжили свой путь в Руайан. Пикассо испытал облегчение, вновь оказавшись в сиянии солнечных лучей и рядом с морем. Комнаты для всей его команды, включая Дору Маар и пса Казбека, они подыскали в окрестностях маленькой гавани и поблизости от железнодорожной станции. В сумятице и спешке отъезда невозможно было захватить с собой все необходимое для занятий живописью, но Пикассо с его органической неспособностью пребывать в праздности мгновенно обшарил местные магазины, торгующие бумагой и альбомами для рисования, сумев-таки найти то, что хотел. На следующий день, вернувшись к тому единственному роду занятий, который только и мог принести ему какое-то успокоение, Пикассо снова работал.

Первые выполненные им рисунки изображали лошадей. Как обычно, Франция мобилизовала живую силу не только из городов и весей, но и с полей. Повсюду на дорогах им встречались процессии реквизированных лошадей, которые, как заметил Пикассо в разговоре с Сабартесом, конечно же, понимали, несмотря на свойственную им покорность, что отправляются отнюдь не на обычную свою работу. В очередной раз жертвой бедствий предстояло стать лошади, принесенной на алтарь неразумными действиями ее хозяев.

Но Пикассо не дано было обрести спокойствие даже здесь, вдали от Парижа. Спустя считанные дни пришло немало его встревожившее извещение о том, что, будучи иностранцем, он нуждается в специальном разрешении для пребывания в Руайане. Боясь оказаться не в ладах с официальными властями, Пикассо вместе с Сабартесом поспешил назад в Париж, чтобы получить это самое разрешение, которое вдруг сделалось совершенно необходимым. В течение дня, проведенного ими в Париже, Пикассо впервые испытал на себе все прелести системы оповещения о воздушном нападении, которая не меньше часа продержала его в подвешенном состоянии, лишив возможности передвигаться. Однако даже в этих условиях у него оказалось достаточно времени, чтобы собрать все необходимые разрешения и прихватить с собой несколько драгоценных для него вещей с рю ла Боэти, прежде чем отправиться в обратный путь к побережью.

Комнаты, где он жил в течение последующих нескольких месяцев, были тесными и очень скудно освещенными. Сам по себе город, если не считать порта, предлагал приезжим мало такого, что могло бы привлечь или, тем более, развлечь. Принимая, однако, ситуацию такой, какова она была, Пикассо успокоился и с головой погрузился в повседневную рутину с ее размеренным ритмом. Главное его занятие — работа — прерывалось лишь затем, чтобы пообедать или прогуляться по городу и его окрестностям в сопровождении Доры Маар, Сабартеса и послушного Казбека. Одно из главных для них удовольствий при посещении гавани и обследовании местных рынков заключалось в возможности порыться в старье, таящем кучу секретов и сюрпризов, а сейчас наваленном грудами на лотках барахольщиков, — то было бесконечное занятие, за которое парижские гости бывали вознаграждены неожиданными находками.

Блуждая вдоль пляжей, они наблюдали за судорожными приготовлениями к защите города. Когда в один прекрасный день Сабартес высказался по поводу того, что военные, наконец-то, начали рыть траншеи в качестве убежищ от бомбежек, Пикассо с издевкой ответил: «Вы единственный, кто мог бы вообразить себе нечто подобное. Нет, mon vieux (старина), нет... Вы ничего не понимаете. Это ведутся раскопки с целью посмотреть, а не удастся ли им разыскать какие-нибудь траншеи, только и всего. Вы сами это прекрасно увидите. Как только они обнаружат хоть одну приличную траншею, то сразу же передадут ее в музей, а если для нее не найдется никакого музея, они его специально создадут».

Подобный же недостаток почтительности по отношению к тем, кто по долгу службы был в ответе за благополучие государства, проявился в более сжатой и изысканной форме во время одной мимолетной беседы с Матиссом, которого Пикассо случайно встретил несколько месяцев спустя в Париже, когда в ходе войны внезапно наступил тревожный поворот к худшему. Это произошло значительно позже, в мае 1940 года, и оба художника, не видевшиеся несколько месяцев, с тревогой и беспокойством вглядывались в лица друг друга. Матисс передал суть их беседы в следующих словах:

«Куда это ты так спешишь?» — спросил Пикассо.

«К своему портному», — ответил я [Матисс]. Мой ответ удивил его, Пабло казался напуганным.

«Что? Разве ты не знаешь, что фронт полностью прорван, а наша армия опрокинута и повержена? Это бегство, немцы приближаются к Суассону¹. Завтра они, возможно будут в Париже!»

«Но даже и тогда наши генералы... кстати, а что ты скажешь насчет наших генералов? Чем они занимаются?» — возразил я.

Пикассо очень серьезно посмотрел на меня и произнес: «Наши генералы — это профессора Школы изящных искусств».

На основании личного опыта обоих художников невозможно было вынести армейским командирам более категоричный приговор, чем осудить их как упрямых и рабских последователей традиции, которая давно прогнила и пришла в упадок.

Отсутствие элементарных удобств и необходимых принадлежностей для живописи отнюдь не препятствовало Пикассо в течение той первой осени, пока в войне произошла осечка и она еще пребывала в неопределенном состоянии². Усевшись на корточках прямо на полу по причине отсутствия мольберта, как он это делал во времена Бато-Лавуар, Пикассо, когда у него не было холста, писал картины на досках или фанере, а в качестве палитр использовал деревянные сиденья купленных в магазине стульев и табуретов, которые в этих условиях нравились ему ничуть не меньше обычных палитр.

Картины не могли быть большими по размерам, но еще до конца октября Пикассо создал изумительный портрет Сабартеса в круглом плоеном жестком воротничке наподобие тех, что носили придворные Филиппа II³; портрет Доры Маар, производящий мощное впечатление благодаря удачной компоновке двух ракурсов лица, написанного одновременно и в профиль, и в фас; несколько картин, изображающих обнаженных женщин и женщин, сидящих на стульях, а также натюрморты с фруктами и рыбой. Кроме того, Пикассо заполнил рисунками множество альбомов; в числе этих набросков — целый ряд тщательно проработанных этюдов с изображением ободранных от кожи голов и челюстей овец.

Портрет Сабартеса вновь был полон иронии и добродушного юмора — той своеобразной смеси подтрунивания и сердечной привязанности, которая как раз и составляла фундамент прочно установившихся отношений между обоими друзьями.

«Следующий твой портрет, — сказал он Сабартесу, — будет побольше размером, в полный рост и в натуральную величину, а написан он будет, разумеется, маслом, которым мы обильно приправим кучу кудрявого салата, обмотанного в виде воротника вокруг твоей шеи; кроме того, добавим туда по вкусу соли, перца и прочего; [будет там и] обнаженная женщина, хороший борзой пес, а также законченный и безупречный костюм, который ты носил когда-то, расхаживая с важным и геройским видом по коридорам Эскориала. Оно, правда, было давным-давно, но мы по-прежнему можем запечатлеть все это на картине». Терпеливый и непритязательный Сабартес с тихим удовольствием созерцал эти экстравагантные, но вполне реальные версии самого себя, облаченного в фантастические одежды.

Меланхолия осени на маленьком приморском курорте, неотступно преследовавшие Пикассо мысли о друзьях, а также об огромном количестве картин и других драгоценных для него вещей, оставленных в Париже, с наступлением октября вынудили художника еще раз возвратиться на рю ла Боэти. В этот раз он отвел себе достаточно времени, чтобы рассортировать холсты и прочие объекты, отобрать среди них те, которые ценил более всего, и поместить их в бронированные хранилища банка, где они и пребывали в безопасности всю войну. Некоторые из них фактически оставались там намного дольше вследствие нежелания Пикассо выставлять свои сокровища на всеобщее обозрение, а также из-за сомнений насчет того, где же их хранить.

Когда после указанного посещения Пикассо возвратился в Руайан, привезя с собой увесистую коллекцию холстов и мольбертов, он обнаружил, что его жилище безнадежно мало для размещения всего этого добра, и после довольно продолжительных поисков художник снял себе комнаты на верхнем этаже виллы под названием «Les Voiliers» («Парусники»), которая позже была разрушена бомбами союзников. Окна ее выходили на море, и из них открывался великолепный вид на порт. Однако главное, чем руководствовался Пикассо, снимая себе это жилище, заключалось вовсе не в красотах здешнего вида, — «он показался бы замечательным тому, кто воображает себя живописцем», — объяснил он Сабартесу: Пикассо гораздо важнее был свет, которого так недоставало в его прежнем жилье. И хотя он целыми часами наблюдал, как причаливают и отваливают паромные суда, следил за переменчивой игрой бликов на воде и вглядывался в длинный изгиб залива с позолоченными солнцем отелями и виллами на берегу, Пикассо чувствовал себя неловко из-за того, что в одиночестве наслаждается сценой, которая вовсе не была для него столь уж существенной в качестве источника вдохновения.

Едва он успел по-хозяйски расположиться в своем новом жилище и привыкнуть к более просторной, хорошо освещенной комнате, приспособленной под мастерскую, как его вновь охватило желание вернуться в Париж и привести в порядок свои дела. Большую часть февраля 1940 года Пикассо провел в столице, затем две недели марта жил в Руайане, а после этого вновь до 16 мая обосновался на рю ла Боэти. Война самым негативным образом сказалась на темпах парижской интеллектуальной жизни. Хотя в апреле некоторые акварели и гуаши Пикассо экспонировались в галерее M.A.I., в целом выставки были до крайности немногочисленными, а публикации вроде той, которую затеял Элюар в компании с Пикассо (речь шла о книге его стихов под названием «Fleurs d'obéissance» («Цветы послушания»)⁴, попросту невозможно было осуществить. Тем не менее, в Америке, в нью-йоркском Музее современного искусства, открылась большая ретроспективная выставка Пикассо, запланированную Альфредом Барром на осень 1939 года. Эта внушительная экспозиция, включавшая в себя «Гернику», произвела большое впечатление на тысячи посетителей, которые видели ее сперва в Нью-Йорке, а затем и в других городах по всей территории Соединенных Штатов.

В Париже все еще оставались друзья, хоть и немногочисленные. Зервос продолжал свою деятельность, правда, в ограниченных масштабах. Ман Рэй, Жорж Югне и горстка других сюрреалистов, которые по той или иной причине не были призваны на военную службу, по-прежнему были поглощены своим творчеством. Пикассо довольно часто встречался с ними, когда совершал свой ежедневный тур по кафе Сен-Жермен-де-Пре.

В ту зиму стал выходить в свет художественный альманах, который редактировал Югне, а издавал Зервос⁵. Для его третьего и последнего номера Пикассо, оказавшись в одной компании с Миро, Арпом и Шагалом, предложил виньетку, послужившую художественным оформлением к стихам Пьера Реверди. Эти мелкие утешения, а также эпизодические наезды в Париж Элюара и других приятелей, вынужденных покинуть столицу, хоть иногда предоставляли Пикассо возможность ненадолго возобновлять старые дружеские связи. Все это, однако, продлилось недолго. Стремительно приближался гитлеровский блицкриг. Уже оккупировав в апреле Данию и Норвегию, нацистские войска 10 мая стремительным маршем ворвались в Голландию, Бельгию и Люксембург, и ситуация на фронтах вскоре стала для союзников катастрофической. С каждым днем немецкие дивизии подступали все ближе к рубежам Франции, пока, наконец, 15 мая не разнеслась новость о прорыве вражеских войск в районе Седана — тогда стало очевидным, что Париж в опасности. На следующий день, в тот самый, когда Пикассо столкнулся на улице с Матиссом, он выехал ночным поездом в Руайан.

Примечания

1. Небольшой город примерно в 100 км к северо-востоку от Парижа. — Прим. перев.

2. Имеется в виду т. н. «странная война», о которой уже упоминалось несколько ранее. — Прим. перев.

3. Часто эта работа так и называется: «Портрет Жауме Сабартеса как испанского гранда». — Прим. перев.

4. В своем письме, адресованном мне и датированном 31 мая 1940 г., которое впоследствии было опубликовано, Элюар говорит об этом в следующих выражениях: «Я намеревался опубликовать "Цветы послушания" вместе с Пикассо. Кажется, это уже договорено, — это меньшее, что можно сказать по данному поводу».

5. Он назывался «L'Usage de la parole» («Дар речи») и печатался в Париже с декабря 1939 по апрель 1940 г.