Освобождение

Утром 24 августа 1944 года весь Париж был разбужен звуками снайперской стрельбы из укрытий, расположенных на крышах, и ответного орудийного огня со стороны отступающих немецких танков. Лихорадочное возбуждение охватывало город, по мере того как парижане осознавали, что наконец-то настал день их освобождения, и сами прилагали руку к тому, чтобы ускорить этот момент. Отделенный от префектуры только Сеной и несколькими крышами, Пикассо оказался в самом центре сражения. Друзья прокрадывались туда и обратно, сообщая ему о ходе битвы, в то время как взрывы и орудийный огонь сотрясали окна его студии. В этой напряженной атмосфере Пикассо хотел отрешиться от непосредственно угрожавшей ему опасности, погрузившись для этого в свое творчество. Он вновь взял на вооружение те же методы, к которым прибегал в конце войны 1914-1918 годов. Используя в качестве моделей фотографии или репродукции, он мог срисовывать или варьировать их с меньшим напряжением ума и все-таки продолжать работать. Сначала он сделал тщательную интерпретацию фотографии Майи, которую по-отцовски незадолго до этого поселил вместе с ее матерью в квартиру, выходящую окнами на Сену, в дальнем конце острова св. Людовика¹. Позже, по мере того как шум стрельбы и тревога нарастали, Пикассо взял репродукцию картины Пуссена и начал гуашью делать из нее собственную версию. Работая, он распевал во весь голос, чтобы заглушить грохот на улицах. Картина, которую он выбрал, являла собой сцену неистового вакхического пиршества; она называется «Триумф Пана» и находится в Лувре². Присущий этому полотну дух ритуального разгула, разыгрывающегося среди аркадийских декораций, полностью соответствовал в тот момент оптимистическому настроению Пикассо. Сохранив основные черты композиции и движения танцующих, расположенных кольцом, он с большой свободой придал фигурам совсем иное толкование и аромат безудержного веселья, заставляющий гуляк Пуссена выглядеть достаточно скромными. Снова Пикассо работал рука об руку со своим собратом из далекого прошлого, одним из своих знакомцев по «Неведомому шедевру», ибо те поэты и живописцы, с которыми Пикассо объединяла неподвластная времени близость, пребывают в прошлом такими же живыми, как и в настоящем, объединившись с ним самим в великом братстве гениев.

Едва прекратился треск автоматных очередей, как начали прибывать друзья, служившие в армиях союзников. Те новости о Пикассо, которым удавалось достичь внешнего мира, были скудными и ненадежными. Даже совсем простые люди, кому было знакомо только его имя, испытывали беспокойство и стремились разузнать, что же с ним приключилось. Разгорелось настоящее соревнование за то, кто сумеет отыскать его первым. Немногие, обладавшие тем преимуществом, что были знакомы с Пикассо до войны, спешили пробраться через улицы, задымленные танками и заполненные веселыми толпами парижан, которые пели и плакали от радости, — пробраться на рю де Гран-Огюстен в надежде все еще обнаружить его там. Первой, кто вскарабкалась по узкой винтовой лестнице и добралась до дверей его студии, стала Ли Миллер, бывшая в ту пору военным корреспондентом модного журнала «Vogue». Пикассо приветствовал ее со слезами на глазах, удивленный и обрадованный, что первый «солдат» союзнических армий, которого ему суждено было встретить, оказался женщиной. Теперь каждый день в его мастерскую набивалось все больше друзей, нетерпеливо обменивавшихся с ним и между собой новостями о тех, кто отсутствовал или погиб. Тот факт, что Пикассо пережил все превратности войны, стал символом победы; слово «освобождение» в применении к нему звучало синонимом его творчества и его жизни.

Когда обнаружился и стал широко известен факт, казавшийся чудом, что Пикассо не только жив, но и ничего не утратил из своей победительной энергии и живости, всеобщее волнение и возбуждение оказались настолько сильными, что число гостей, наседавших на него, стало перехлестывать через край и стало почти нестерпимым. Всякий день вновь и вновь появлялись старые друзья, чтобы выразить ему свое восхищение и привязанность. Всякое утро длинная узкая комната, ведущая в мастерскую Пикассо, которая располагалась на нижнем этаже, превращалась в переднюю или, точнее, в самый настоящий вестибюль, заполненный десятками вновь прибывших гостей; они толпились, переступая с ноги на ногу, беседовали между собой и ждали, когда же появится он. Потом их группами приглашали войти в ателье, где Пикассо создавал свои скульптуры, поскольку оно находилось на том же этаже. А когда он хотел принять их в более уютном месте, им позволялось подняться этажом выше, туда, где он работал как живописец.

Эту непрошеную дань уважения и почитания Пикассо был вынужден принимать ежедневно. Его осаждали энтузиасты в самых разных мундирах, зачастую неспособные объясняться ни на французском, ни на испанском языке. Этот невысокий человек, твердо стоящий на ногах, с неизменной сигаретой во рту, казался на первый взгляд очень обыкновенным. Но своей огромной жизненной силой, которой так и лучились его черные глаза, равно как и своим голосом, жестами и вопросительной улыбкой Пикассо производил глубокое впечатление на тысячи людей, посетивших его в первые месяцы после освобождения. Даже в тех случаях, когда они оставались равнодушными к его картинам, скульптурам и ко всей окружавшей его атмосфере логова алхимика либо даже были шокированы всем этим, никто из них не уходил разочарованным в нем.

В первые месяцы после освобождения то совершенно новое ощущение, возникшее у Пикассо, когда после четырех лет одиночества и размышлений обнаружилось, что у него настолько много поклонников, просто очаровывало его. Он даже позволял себе попадать в ситуации, когда на него совершали форменное нашествие хорошо организованные подразделения численностью до сорока—пятидесяти военнослужащих обоего пола, которые бомбардировали его вопросами и беспощадно щелкали при этом затворами своих камер, делая тысячи снимков самого Пикассо или же его мастерской. Но даже в этом режиме он умел устроить свою жизнь так, чтобы иметь возможность обдумывать собственные мысли и видеться с собственными друзьями. Радости общения и обильные подношения в виде продуктов и других предметов первой необходимости, которые за военные годы стали редкостью, были ничем по сравнению с длинными беседами о более важных и вечных проблемах. В конце концов, освобождение Франции не означало освобождения его собственной страны. Друзья Пикассо, пребывавшие в Испании, по-прежнему оставались узниками Франко. И чтобы заставить его забыть, что несправедливость и глупость все еще свирепствовали в этом мире, было необходимо нечто несравненно большее, нежели эффектные победы союзников.

Примечания

1. Еще один остров на Сене, соединенный мостом с островом Сите. Кстати, именно на нем располагалась маленькая квартирка, где жила Мария-Тереза с Майей. По достоверным сведениям, именно там Пикассо провел дни Парижского восстания перед освобождением города. — Прим. перев.

2. Здесь автор ошибается, поскольку в Лувре выставлено полотно «Триумф Вакха» (1636), а «Триумф Пана» (1636-1638), наверняка более знакомый Пенроузу, экспонируется в лондонской Национальной галерее. Впрочем, не исключена и более серьезная ошибка, поскольку эта вариация Пикассо на тему Пуссена носит название «Вакханалия», а кисти Пуссена принадлежит много сцен «Вакханалий», которые написаны в 1620-1630-х гг. и представлены в Лувре, а также в Эрмитаже и Национальной галерее в Лондоне. — Прим. перев.