Настенные росписи в кабаре «Елки-палки»

По ночам у них был обычай навещать монмартрские кабаре вроде известной «Черной кошки», а когда удавалось достать билеты, они шли в Мулен-Руж. Париж совратил необузданных испанцев своим легкомыслием, фривольностью и элегантностью. Дамы всех без исключения сословий пытались превзойти друг друга в ширине полей своих шляп и в узости талий, в то время как мужчины посчитали бы себя опозоренными, если бы их увидели без цилиндров. По свидетельству Макса Жакоба, Пикассо — так же, как и он сам, — носил цилиндр, и подтверждением тому может служить эскиз автопортрета, на котором Пикассо проверяет неотразимость своего наряда — фрака, цилиндра, шелкового шарфа и камелии в петлице — в компании полунагих юных дам. Но такая расточительность нападала на членов «банды» редко; заведения, где обычно можно было найти Пикассо с его друзьями, были чрезвычайно скромны. Некоторое время их штабом являлось маленькое богемное кабаре на площади Равиньян под называнием «Елки-палки». Его мрачные галереи и закопченные, облупленные стены, тускло освещавшиеся свечами, привлекали сюда пеструю смесь артистов самого разного пошиба, сутенеров и девиц из всех слоев общества. Сабартес описывает, как они чуть ли не каждую ночь собирались в крохотной комнатушке, где любезный патрон (т. е. хозяин) Фред выставлял им на бочку спиртные напитки, обычно пиво или вишневый бренди, а в паузах развлекал их песнями и игрой на гитаре. Они оставались в стороне от обычной общительности парижской жизни, которая то и дело шумно врывалась извне в уютный мирок их отдельного кабинета. Время от времени друзья высовывали нос из своего угла, когда какой-нибудь неудержимо возбуждающий танец или состязание борцов ненадолго отвлекали их внимание от собственных бесконечных дискуссий. Пикассо предпочитал сидеть и слушать, принимая участие в разговоре лишь в том случае, когда какое-нибудь его краткое замечание могло изумительным образом все разъяснить или же поразить присутствующих провокационным парадоксом.

В конечном счете, они уже были не в состоянии выносить убожество отпотевших стен и паутину по углам, и тогда испанцы решили украсить комнату, которую они называли Залом сталактитов. После того как молодые люди дружно побелили стены, каждый стал расписывать свой участок в точном соответствии с собственными вкусами и склонностями. Пичот изображал Эйфелеву башню с летящим над ней дирижаблем Сантос-Дюмона, а Пикассо стремительно набрасывал несколько обнаженных женских фигур. «Да это же искушение святого Антония!» — воскликнул кто-то, вмиг догадавшись, что выходит из-под кисти Пабло. Это вторжение имело неожиданный эффект: Пикассо остановился. И затем он уже не испытывал к своей композиции ни малейшего интереса.

Сабартес рассказывает, как позднее Пикассо все же закончил выделенную ему стенку, с необычайной скоростью сымпровизировав нечто совершенно другое. Его описание того, каким образом работал Пикассо, — далеко не единственное. Сохранилось достаточно много таких свидетельств, сделанных самим Сабартесом или другими приятелями Пабло, которым довелось наблюдать процесс его работы. Вообще-то он не позволял никому из посторонних присутствовать при таинстве создания картин; но все, кто был допущен в его святая святых, пребывали под глубоким впечатлением полнейшей сосредоточенности Пабло — независимо от того, трудился ли он над серьезным и значительным полотном или же занимался какой-нибудь относительно тривиальной вещицей. Линия наносится и становится видимой точно в том месте, где ей надлежит быть, и притом с такой уверенностью, как если бы он прочерчивал ее там, где она уже имелась заранее. Морис Рейналь¹, друг Пикассо на протяжении всей его жизни, рассказывает о том, как в состоянии, похожем на транс, тот «вкладывает самую настоящую кровь и плоть» в линии, проведенные своей кистью, а Сабартес говорит: «Он настолько плотно окутан своими мыслями и так глубоко погружен в тишину, что каждый, кто видит его вблизи или издали, понимает это и пребывает в молчании».

Примечания

1. Иногда его фамилию пишут Реналь. — Прим. перев.