Вполне в характере Аполлинера выпивать в английском баре. У него были корни в полудюжине европейских стран. Он был рожден 26 августа 1880 года в Риме. Мать его была полькой, а отец — неизвестен. Если верить слухам, он мог быть потомком Наполеона (и неудивительно, что его имя Аполлинер является анаграммой имени императора) ; но также ходили слухи, что его отец — кто-то из высшей иерархии в Ватикане. Именно поэтому Пикассо делает карикатуру на Аполлинера в надетой на него папской тиаре и с наручными часами.

Будучи незаконнорожденным отпрыском знатного рода, поэт при крещении был наречен Вильгельмом (позже он стал называть себя на французский манер Тийомом) Влодзимежем Александром Аполлинарием де Костровицким. Но это даже меньше чем третья часть имени Пабло Диего Хосе Франсиско де Пауло Хуан Непомусено Мария де лос Ремедиос Сиприано Сантиссима Тринидад Руис-и-Пикассо. Конечно, Аполлинер принадлежал к очень редкой подгруппе — люмпен-аристократии, а его мать, Ольга, — дочь титулованного польского полковника, служившего в папской гвардии, — была дамой, вынужденной привыкнуть жить за счет своих богатых друзей-мужчин. Аполлинер рос в Монте-Карло, где Ольга, также известная как Анжелика, была «traineuse», которая транжирила деньги в ресторанах и ночных клубах. Значительно позже ее поведение стало до того неприглядным, что ей было запрещено появляться в казино Спа и Остенде, и тогда она стала устраивать незаконные карточные игры на вилле Le Vesinet, снятой в предместье Парижа, где она жила со своим постоянным любовником-евреем Жюлем Вейлем, профессиональным игроком.

Аполлинер-папа. 1905. Набросок пером.

В действительности, одной из причин, по которой Аполлинер провел вечер с Пикассо и Максом Жакобом в английском баре около вокзала Сен-Лазар, была та, что именно с этого вокзала он ежедневно уезжал после рабочего дня в банке. В свои двадцать четыре года Аполлинер все еще боялся ярости пьяной матери. Ричардсон рассказывает, как она однажды ночью встретила сына, вернувшегося домой вместе с Андре Сальмоном: «Кто из вас кого совратил?»

«Она обходилась со своим «Вильгельмом» как с беспутным мальчишкой и била его, как будто он был ее любовником». И второго своего сына, Альберта, она тоже била. Фрэнсис Стигмюллер пишет в своей биографии Аполлинера:

Фотография Анжелики (Ольги) де Костровицкой, матери Гийома Аполлинера.

Рисунок Андре Сальмона. 1907.

«В ее жизни было сравнительно немного мужчин — немного для куртизанки, — и еще меньше известно о них. Живя в Монако, она несколько раз уезжала из княжества со своими поклонниками, которых представляла своим сыновьям как их «дядюшек». По крайней мере одного из них, богатого фабриканта, занимающегося шелком. У него был хороший вкус к литературе, и, когда он позволил ей привезти мальчиков к нему домой в Лион, Аполлинер обнаружил там прекрасную библиотеку... Анжелика была большой оригиналкой. Привлекательная, резкая, живущая в странной изоляции от общества, она постоянно напоминала сыновьям об их благородном происхождении, об их знатных предках из туманного прошлого и бранила их, если они заводили компании с людьми, как она считала, недостойными».

В отрочестве Аполлинера был период, когда его матери и Жюлю Вейлю пришлось кинуться в бега, и тогда его и брата Альбера

«...под видом «молодых русских графов» поместили в пансион в Ставло, в Арденнах. Аполлинер обладал таким шармом и такой учтивостью, что это ему, при том, что он был без гроша в кармане, открыло неограниченный кредит. Целых три месяца он провел бродя по торфяникам Фаня, ухаживая за местной барышней, общаясь с эльфами и заполняя блокнот идеями... В Ставло он одержимо увлекся средневековыми легендами и магическими ритуалами; он стал подписывать свои стихи каббалистической свастикой. Самым драгоценным предметом, принадлежавшим ему, была покрытая плесенью книга по демонологии, которую он читал вслух так, будто уже стал магом».

В июле 1902 года Аполлинер пишет школьному приятелю о некоем эпизоде, имевшем место уже после жизни в Ставло. Весьма интригует то, что его стиль созвучен стилю Генри Миллера в его «Тропике Рака», написанном тридцать лет спустя.

«Трудная зима в Париже. Все идет к тому, что нам придется питаться кирпичами. Я даже нанялся в контору надписывать адреса за четыре су в час, — никчемнейшее занятие в компании рецидивистов, несостоявшихся адвокатов и авантюристов, вернувшихся с золотых приисков. Большинству из них надо было бы завербоваться в Трансвааль, если бы их взяли, и я — один из этой изголодавшейся толпы. В конце месяца я получил заработанные 23 франка, их мне вручила хозяйка... она сама платила этому сброду, поджигая при этом ароматические полосочки, чтобы отбить дурной запах. Я погрузился на самое дно.

Я слоняюсь без работы. Встретил старого Эснара, с которым был знаком в Монако, он адвокатствует в богемных кругах, у него заказ от «Матэн» на роман, но он слишком занят, чтобы писать. Он просит меня ему помочь... Я написал несколько частей, и «Матэн» публикует их с продолжением под названием «Что делать?». Другие сочинители стали копировать меня, (но) дома я питаюсь селедкой. Эснар забыл заплатить за этот мусор, который я написал для него. В любом случае, часто с ним встречаюсь, и я уделаю его любовницу, которая на двадцать лет моложе его, пятидесятитрехлетнего».

Он скорее всего лжет. Он до сих нор невинен, и в дальнейшем его сексуальная жизнь весьма сдержанна. Письмо написано в июле 1902 года на вилле Хольтерхоф, в Хоннеф-на-Рейне, где он служит учителем французского языка в семье виконтессы де Мильхау, которую описывает как чрезвычайно безобразную женщину с с неизлечимой кожной болезнью. Поскольку виконтесса хотела, чтобы ее дочь Габриэль выучилась и французскому, и английскому, то была приглашена и учительница английского, по имени Энни Плейден, которая вполне могла бы быть воспитанницей самой королевы Виктории. Аполлинер, вдохновленный течением рейнских вод, влюбляется в нее, как восемнадцатилетний немецкий романтик. Он был готов или убить ее и/или покончить жизнь самоубийством, или остаться целомудренным.

В том же письме он описывает этот роман: «И тогда я увидел всю Германию и переспал с английской гувернанткой, 21 года от роду и с роскошной фигурой!»

Да, но нам достоверно известно, что он лжет, потому что у нас есть описание дружбы с Аполлинером, сделанное самой Энни Плейден (ныне Энни Постингс). Кстати, она называла его Костро. Вот что она свидетельствует Фрэнсису Стигмюллеру пятьдесят лет спустя:

«Конечно, я виновата, потому что вела себя не слишком правильно, но что мне было делать? Костро не мог объясниться со мной, не мог признаться в любви, поскольку я почти не знала французского, а он вовсе не говорил по-английски, и оба мы не владели немецким, ведь графиня потому и наняла нас, она же хотела, чтобы Габриэль выучилась английскому и французскому. А я была не из тех, кто позволил бы ему пойти дальше. Нас с сестрой строго воспитывали в Клэпеме, да и перед отъездом из дома я получила очень строгие наставления. Мой отец был суровым пуританином и, осознавая это, называл себя «архиепископ Кентерберийский». Мои родители постоянно внушали мне: «Ни с кем не вступай в разговор, никогда ни с кем не оставайся наедине». Только потому, что доктор Грашини был другом моего отца, я получила это место на континенте. Доктор сказал, что гарантирует респектабельность семейства, в котором я буду жить. Не думаю, что кто-нибудь из нас мог предположить в то время, что в том доме будет жить молодой человек. Костро был так настойчив! Я отказывалась оставаться с ним наедине, но иногда графиня ПРИКАЗЫВАЛА нам пойти прогуляться вдвоем. Она не понимала, что делает, ведь она полагала, что Костро влюблен в НЕЕ, поскольку ей казалось, что все вокруг в нее влюблены. Меня поражало его отношение ко мне. Он вселял в меня ужас. Он заводил меня на опасный участок тропинки в горах и говорил, что если я откажусь выйти за него замуж, то он сбросит меня в пропасть. Он говорил мне: «Любимых — убивают!» Когда мы путешествовали и он видел, что я веду с кем-то самую незначительную и невинную беседу, то он приходил в ярость и требовал, чтобы мой собеседник, кто бы это ни был, отошел от меня, потому что, как он говорил, я принадлежу ему. Тогда уж я, разъярившись, отказывалась иметь с ним дело и даже разговаривать с ним».

Невозможно представить, что этот огромный, неповоротливый юноша, одновременно и грубый, и элегантный, приходивший в неистовство от невозможности сблизиться с ней, этот Костро, скоро станет Аполлинером, с таким даром красноречия, что (при благоприятных условиях) из тучного юнца превратится во властителя умов завсегдатаев кафе. Способный, спустя несколько лет, поглотить по два обеда зараз, он будет описан Фрэнсис Карко как «гурман, огромных размеров, чей вид вызывал аппетит. Он перемалывал мощными челюстями кости, высасывал из них костный мозг и, пропитавшись жиром, продолжал свои рассказы о художниках, пукая при этом в подушку кресла и нисколько не заботясь о своей репутации. Да и чего ему было бояться? Он был неким веселым божком».

Прекрасно, мы оценили Аполлинера. Он — обжора, он — Гаргантюа, но этого мало. Дома он настоятельно требует соблюдения приличий, будто он аббат. Вот что пишет об этом Фернанда:

«Если кто-то заходит в спальню, он должен быть чрезвычайно осторожен, чтобы ничего не сдвинуть с места, иначе Гийом будет весьма недоволен. Запрещается даже дотронуться до его кровати. Он сразу же заметит малейшую морщинку или вмятинку и станет холодным и раздраженным. Его любовница была моей подругой, и, бывало, она рассказывала, что они предавались любовным утехам только в кресле. Его кровать была священна!

Он настаивал на том, что к кровати нельзя прикасаться до того момента, когда настанет время сна. На нее не разрешалось что-либо класть, хотя в прихожей всегда не хватало места для пальто...

У Аполлинера ежедневно бывало множество визитеров. С одними он был дружелюбен и открыт, с другими чрезмерно легкомысленным. К чаю ничего не подавалось, Аполлинер был так по-детски бессознательно скуп, что нас это только смешило. Кого-то из друзей это забавляло. Кремниц, например, бываю, открывал шкафы на кухне, и если находил там что-нибудь съедобное, то брат это. Аполлинер в ярости набрасывался на него, пытаясь спасти свое имущество и продемонстрировать свое право на него, почти объявляя войну. Однако его эгоизм постоянно конфликтовал с его добрым сердцем. Аполлинера легко было взволновать эмоциональными переживаниями, но никогда — финансовыми. Он часто бывал тронут так, что чуть не плакал. Но я не помню, чтобы он ответил на просьбу о займе. Затрудняюсь припомнить также, чтобы он помог кому-нибудь из друзей, в то время как Макс отдавал все, что у него было».

Если чья-то просьба о деньгах напоминала ему те его годы, когда он был всюду должен, когда сбегал из отелей, чтобы не платить по счетам, то сокровища своего разума он готов был дарить. Он поглощал огромное количество книг и всегда был готов поделиться аналогиями, метафорами, беглыми наблюдениями и прелестными образами, которые давали пищу и уму, и сердцу. Он спонтанно делился всем этим, но не позволял никому отобрать у него его еду, его деньги или посягать на его имя. Он сам добился славы своему имени, он писал: да, его отец сфинкс, а мать — ночь. Он был, предположительно, плодом одной любовной ночи, а этого боится каждый незаконнорожденный.

Экслибрис Гийома Аполлинера. 1905.

Да, сон священен для тех, кто живет над пропастью, и он должен был защищать свою кровать от любых возможных следов, оставленных на ней тем, кто сел бы на нее. Как и большинство людей, часто выпускающих газы, он считал и других виновными в этом пороке. Но еще яростнее он вставал на защиту своего имени. Однажды какая-то бульварная газета пошутила по поводы того, что он, придя в кафе, заказал бутылку воды «Аполлинарис», заявляя: «Это моя вода, это моя вода». Когда он не добился опровержения, то вызвал журналиста на дуэль, впрочем, оба дуэлянта были достаточно ленивы, чтобы довести дело до конца. Но больше никто не играл с его именем.

«Всю свою жизнь он с высокопарной таинственностью говорил о своих предках... «Я веду свое происхождение от Рюрика, варяжского царя, первого вождя, давшего России законы», — заявлял он друзьям в последние годы жизни».

На самом деле он выглядел как голландский бюргер. Все это лишь вступление к тому, чтобы представить его как поэта, обладавшего уникальными способностями. Он, по сравнению с другими молодыми литераторами того времени, очень много ездил по Европе, и Роже Шаттюк справедливо мог назвать его «первым после Гете европейским поэтом, поскольку в своих стихах он говорит не только о Франции, но его пророчества, размышления и замечания касаются всей Европы».

Аполлинер. Около 1905. Бумага, карандаш.

Аполлинер сжился со всеми гласными и согласными французского языка, как это не удавалось ни одному иностранцу до него, его стихи источают благоуханные созвучия языка, и если это чрезмерное восхваление звучит подозрительно — в самом деле, «благоуханное созвучие!» — что ж, люди, которые равняют удачу с merde, несомненно, сохраняют некую первобытную связь между работой своего кишечника и счастьем. В худшем случае Аполлинер писал в облаке удушливых взрывов, а в лучшем, похоже, не избегал тонкого влияния сумерек, и его поэтическое ощущение чуда исполнено потрясающего транспонирования, одновременно и величественного, и ребячливого. Давайте окажем ему честь и приведем три станса из его первой великой поэмы «Песнь несчастного в любви» (La Chanson du Mai-Aimé), она написана в 1 903 году, пока он еще был в трауре по несостоявшемуся роману с Энни Плейден:

Мой чудесный корабль, о память,
По отравленным, горьким волнам
Не довольно ль с тобою нам плавать,
Не довольно ли в сумраке нам
Бред бессвязный и боль свою славить?
Так прощай, лжелюбовь! И с тобой,
Уходящая в ночь из таверны,
Я прощаюсь. Прощаюсь и с той,
Что в Германии, в год этот скверный
Навсегда потеряна мной.
Возвратились Венера и Марс,
И безумные их поцелуи
Прозвучат на полянах не раз,
Там, где голые боги танцуют
Среди роз в упоительный час¹.

Примечания

1. Стихи Гийома Аполлинера здесь и дальше даются в переводе Михаила Кудинова.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница