а находил их.
|
На правах рекламы: |
Глава IПикассо, родившийся в 23 часа 15 минут 25 октября 1881 года в городе Малага, явился на свет мертворожденным. Он не дышал. И не кричал. Акушерка, сообразив, что он безнадежен, перенесла все внимание на мать. Если бы при этом не присутствовал его дядя, доктор Сальвадор Руне, дитя никогда не вступило бы в жизнь. Однако дон Сальвадор склонился над младенцем и выдохнул ему в ноздри сигарный дым. Пикассо зашевелился. Пикассо завопил. В мир пришел гений. Его первый вздох, сделанный под натиском дыма, опалил ему горло, обжег легкие и пропитался возбуждением от никотина. Было бы несправедливым считать, что дух табака не выполнил свою работу. Поскольку семейные предания бывают склонны к преувеличениям, то, возможно, дядя не так резко вернул новорожденного к жизни, и все же такое могло произойти. И это вполне объяснимо. Например, испанские хирурги не любят давать обезболивающие лекарства, когда обрабатывают раны пострадавших toreros. Они уверены в том, что чем больнее, тем быстрее пойдет заживление; для испанцев очень типично считать, что естественность — самое главное в курсе лечения. Дон Сальвадор, должно быть, полагал, что струя дыма подействует так же, как если бы он сказал: «Проснись, малыш! Жизнь в этой стране редко пахнет лучше, чем дым от сигары». Поскольку недостаточно дать лишь беглое описание фактов, возможно, следует рассказать о родственниках, окружавших младенца. Отец Пикассо, Хосе Руне Бласко, был предпоследним сыном в большой семье, которая с гордостью прослеживала свое родство с аристократическими предками. «Хуан де Альмогера, родившийся в Кордове в 1605 году, стал и архиепископом, и вице-королем, и генерал-капитаном Перу и прославился беспощадным преследованием коррупции, имевшей место в монастырях». В 1850 году семья принадлежала всего лишь к среднему классу. Дедушку Пикассо по отцовской линии привлекала коммерция, он производил перчатки. Семеро его сыновей стали преуспевающими профессионалами: среди них были доктор, дипломат невысокого ранга, каноник в соборе. Отец Пикассо называл себя художником и в молодости не особенно утруждался, но был известен в городе. Друзья иногда называли его «англичанином», он был высоким, элегантным, голубоглазым и самым избалованным членом семьи. Он даже устроился так, что, будучи холостяком, несколько лет жил на ренту от старшего брата Пабло, каноника, заслужив тем временем репутацию славного малого. (Он был завсегдатаем публичного дома высокого класса, который держала Лола Л а Чата. Там проститутки должны были дожидаться гостей в «обычной гостиной, почти так же, как если бы они были дочками добропорядочных буржуа», где мизансцена предусматривала вязание, вышивание и чтение.) Только к тридцати семи годам Хосе Руис был вынужден начать работать. Он стал преподавателем живописи в Школе изящных искусств Малаги и пять лет спустя женился на Марии Пикассо Лопес, которой тогда было двадцать пять лет. Точнее, его женили. Невеста была «маленькой и подвижной, черноглазой и черноволосой», но бесприданницей. В Малаге семья Пикассо была неровня семейству Руис. Зато Мария могла предложить неистощимый запас энергии и привычку к экономии, что было весьма ценным вкладом при незначительных доходах ее мужа от двух малооплачиваемых должностей. Он также служил смотрителем в местном музее. Жена притащила за собой в дом всех женщин своего семейства: мать-вдову, незамужних сестер, Эладию и Элеонору, и прислугу. Таким образом, ребенок Хосе Руиса и Марии Пикассо провел несколько следующих лет в окружении пяти женщин, всегда кидающихся помочь ему и готовых восхищаться любым его движением. Они были его первой королевской свитой.
При крещении он получил имя Пабло Диего Хосе Франсиско де Пауло Хуан Непомусено Мария де лос Ремедиос Сиприано Сантисима Тринидад Руис-и-Пикассо, или, если покороче, Пабло Руис. Примером тогдашнего отношения к нему может служить высказывание его матери: «Он был красив и как ангел, и как дьявол. От него нельзя было отвести глаз». Она же утверждала, что ему предрекали: «Если ты будешь солдатом, то станешь генералом. Если ты будешь священником, то в конце концов станешь папой». В 1900 году, перед тем как он в девятнадцать лет впервые отправился в Париж, Пикассо сделал автопортрет (ныне утерянный), который он назвал «Yo — el Rey» и трижды подписал, подчеркивая: «Я — король, я — король, я — король». Это дает нам понять уровень его самомнения, которое культивировалось в маленьком мальчике обожавшими его женщинами. Несомненно, он был королем только внутри мирка служивших ему тетушек и оказался совершенно беззащитным, как только переступил за его границы. Его сестра Лола родилась спустя три года после рождения Пабло и как раз через три дня после землетрясения, которое разрушило Малагу. Семейство Руисов покинуло свою квартиру на Пласа-де-ла-Мерсед и провело несколько ночей в студии самого престижного друга дона Хосе (и его работодателя) — Муньоса Дегрена, студия эта была построена на высокой скале. Тогда в жизнь трехлетнего мальчика вошли и оказались крепко связанными друг с другом два огромных события. Как раз за семьдесят два часа перед тем, как в его жизни появилась маленькая сестра, что нанесло урон его королевскому существованию, земля стала уходить из-под ног. Малыша закутали в одеяло и отнесли в дом, который его родители посчитали безопасным местом на время катаклизмов. Немаловажно и то, что место это принадлежало человеку, дружба с которым имела большое значение для родителей Пабло. Муньос Дегрен был не только директором Школы изящных искусств, но и самым признанным художником в Малаге. Мальчик должен был понять, что лучшую защиту от землетрясения предоставляет дом лучшего художника города.
Несомненно, в его сознании возникло и еще одно уравнение — поскольку маленькая сестра Лола появилась на свет так быстро после землетрясения, то для трехлетнего ребенка ее рождение стало результатом бедствия. А не являются ли женщины с большими животами предзнаменованием рождения и землетрясения? Интересно отметить огромных, деформированных женщин, которых он написал в 1920 году. Кстати, его бабушка по материнской линии, которая жила вместе с ними, была очень полной дамой и обладала в доме большой властью. К 50-м и 60-м годам, когда Пикассо в свои семьдесят-восемьдесят лет стал пользоваться огромной популярностью у прессы, в его интервью часто стала появляться одна тема: когда он рисует — что-то происходит. Он не одинок. Процесс рисования, независимо от него самого, пробивается сквозь него. Как в дзен-буддизме. Оно совершает работу: «Одна линия притягивает к себе другую, в точке максимального притяжения линии изгибаются по направлению к пункту тяготения и форма изменяется». В 1964 году, в возрасте восьмидесяти трех лет, он снова делает замечание, странное для коммуниста и давнишнего атеиста. Объясняя способ нанесения краски на холст, он сказал Элен Пармелен: «В этом есть что-то священное. Стоит пользоваться именно этим словом, но люди употребляют его неправильно. Вы должны видеть в живописи то, чем она является, с ее способностью волновать нас потому, что к ней как бы прикоснулся Бог... вот что ближе всего к правде». Давайте порассуждаем о том, как после землетрясения 1884 года трехлетний мальчик увидел рождение и катаклизм землетрясения звеньями одной и той же силы. Эта сила, существующая вдали от предсказуемой каждодневной жизни, была тем, что многие называют Богом. Если бедствия были ясным выражением присутствия Бога, то при этом существовало и нечто положительное — рисунки, неожиданно возникающие из-под руки мальчика. Следовательно, в сердце Вселенной разрушительная сила находилась совсем рядом с этим загадочным актом рисования. Семейная легенда, по утверждению Палау, который ссылается на Пенроуза, гласит, что первым словом Пикассо было слово «piz», то есть lápiz, карандаш. Ему давали карандаш, и он начинал поразительно хорошо действовать им, при этом с трудом подыскивая свои первые слова. Можно не обращать внимания на восторг, который вызывало столь раннее проявление таланта у любимца пяти придворных дам, но следует оценить глубину эмоций его отца. Академичный художник, который рабски добивался реалистического эффекта, к этому времени стал в Малаге признанным живописцем, рисующим голубей. Голуби не только были его любимой натурой, но стали также и его коммерческим знаком. Если бы вам случилось жить в Малаге и вы искали бы картины с изображением голубей, чтобы повесить их у себя в гостиной, то вы купили бы изделия дона Хосе.
Загнанный в ловушку собственной заурядности, дон Хосе должен был испытывать те же чувства, что испытывает бывший спортсмен, не отягощенный славой, когда его сын демонстрирует исключительные способности в его, отца, виде спорта. Теперь у отца появилось будущее. Он обязан был направлять огромный талант. В 1966 году Пикассо сказал фотографу Брассаю: «Мои первые рисунки никогда не могли бы быть выставлены на выставке детских рисунков. В них почти отсутствовала непосредственность и наивность детства... Их точность, их аккуратность пугают меня... Мой отец был профессором рисования, и, возможно, именно он подтолкнул меня в этом направлении». С другой стороны, мальчик, которому было уже почти шесть лет, испытывал затруднения с чтением, письмом и абсолютно не понимал арифметики. Когда ему нужно было идти в школу, он впадал в оцепенение. Жауме Сабартес, посвятивший свою жизнь созданию мемуаров, пишет: «Каждое утро, когда горничная тащила мальчика в класс, он впадал в истерику». Сидя за партой, ребенок не мог сосредоточиться. Он не обращал внимания на требования учителя и предавался рисованию. Иногда он вставал из-за парты, подходил к окну и стучал по стеклу проходившим по улице людям. При этом он, должно быть, чувствовал себя принцем, брошенным в камеру окружной тюрьмы. Контраст между его господством дома и унизительным существованием в комнате, полной мальчиков его возраста, вероятно, создал в нем тот страх перед обществом, который не покидал его до конца жизни. Он испытывал такой ужас, что отец перевел его в небольшое частное учебное заведение — колледж Святого Рафаэля, который возглавлял друг семьи. Новый учитель, оценивший уникальные творческие возможности мальчика, разрешил ему выходить из класса и сидеть на кухне вместе с женой преподавателя, которая готовила еду. Там мальчик мог рисовать, пока не приходил отец, чтобы забрать его домой. У мальчика не было математических способностей, и на это была серьезная причина: он не воспринимал цифры как понятие, он видел их глазами, они для него были формой. Позже он говорил, что цифра семь казалась ему перевернутым носом. Жауме Сабартес приводит воспоминания Пикассо о чувствах, которые он испытывал, возвращаясь из школы домой: «Я им покажу, что я могу делать! Они увидят, как я могу сосредоточиться. Я не упущу ни малейшей подробности... Маленький глаз голубя круглый, как 0. Под нулем — грудь в виде 6, под ней — 3. Глаза, так же как и крылья, равны 2...» Можно предположить, что если 0 — это глаз, то 1 может обозначать человека, видимого на расстоянии, а 2 может быть мужчиной или женщиной, преклонившими колени в молитве. Если перевернуть 3, то цифра становится грудью или ягодицами — как весело ребенку! Да разве мог он сосредоточиться на уроках! Цифра 4 могла казаться парусным кораблем на Средиземном море, 5 — фаллосом и яичками, 6 — бурдюком, из которого мужчины пьют вино во время боя быков, 7 — носом друга, а 8 — возможно, головой на теле его толстой бабушки, в то время как 9 могла быть цветком на изогнутом стебле. Это — произвольные примеры. Что бы он ни видел в цифрах, с уверенностью можно заключить, что они жили в нем в виде формы, и, следовательно, он не мог их осознавать в качестве цифр. Но так или иначе, он все время рисовал. Мы должны понять, каким чудом в эти ранние годы казались ему линии на листе бумаги. Лицо, возникающее из-под карандаша, могло связать его с внешним миром. Это было равноценно тому, что другой ребенок испытывает удивление, когда способность говорить вознаграждается пищей и комфортом; поскольку формы, созданные карандашом Пабло, были для него так же реальны, как слова, то, естественно, стало понятно — картинки просто и спокойно приводят к тому же результату, что и разговорная речь: и то и другое — волшебство, которое достигает такого эффекта! Отсюда делался вывод: если рисовать, то можно управлять силами, способными произвести землетрясение. Под защитой своих рисунков он чувствовал себя в относительной безопасности. Пятьдесят лет спустя Пикассо расскажет Роланду Пенроузу, что среди первых его рисунков было много спиралей. В Испании продаются churros, спиралевидные оладьи. За нарисованную спираль он получал от мамы или от тетушек churro. Маленький волшебник! Когда Пабло было шесть лет, родилась вторая сестра, Консепсьон (Конча). Семья по экономическим соображениям должна была переехать в Ла-Корунью, на северный берег Испании. Муниципальный музей Малаги был закрыт, а там дон Хосе получал большую часть своих доходов. Впрочем, в Ла-Корунье мальчик, который впадал в ступор при одной мысли о школе, несколько возмужал, по крайней мере, если верить одному его интервью, которое не публиковалась до 1982 года. Пикассо рассказывал о том, что стал главарем банды. Вполне возможно. Вот одна из загадок отрочества — мальчик перерастает страх, который прежде испытывал постоянно. То ли он действительно охотился с дробовиком на котов, как он это утверждал, то ли пародировал маэстро в бое быков перед одиннадцатилетними сверстниками. Все это сомнительно. Более правдоподобно то, что у банды вызывала восхищение его способность к рисованию. Пабло в Ла-Корунье процветал, чего нельзя было сказать о его родителях, которые лишились Малаги, где прошла вся их жизнь. В новом городе они вскоре впали в депрессию.
Один из этих рисунков (вверху) сделан за десять дней до того, как 19 января 1895 года от дифтерии умерла его младшая сестра, ей было семь лет. Набросок головы Кончиты Пабло, возможно, сделал предыдущей весной. Так в тринадцать лет Пабло пережил травму, которая в значительной степени составила основу его одержимости. Утаивая от маленькой девочки опасность ее состояния, семья, как обычно, праздновала Рождество, но все знали: Кончита смертельно больна. Ее тринадцатилетний брат — мы можем только догадываться о его состоянии и благородном решении — дал обет ни больше ни меньше как Богу: если Кончита выживет, он должен будет оставить все мысли о рисовании. Мы знаем от Джона Ричардсона, что спустя шестьдесят лет Пикассо говорил об этом обете Жаклин Роке, его второй и последней жене. Несколькими годами раньше он подробно описывал Франсуазе Жило свои мучения, когда видел страдания Кончиты: Арианна Стассинопулос Хаффингтон иначе оценивает значительность влияния этого инцидента: даже гению рановато решать в тринадцать лет, что Бог — это зло, но в том случае, если Пикассо был правдив с Жило и Жаклин Роке, то он дал невероятный обет. Только святой мог не задумываться о цене жертвы во имя таланта, и только особенно добродетельный ребенок не должен был схитрить, ускользнув обратно в рисование, даже если Кончита не оправдала бы ожиданий. Мы знаем лишь, что Пикассо оберегал эту историю почти шестьдесят лет. И это говорит о том, что он дал слово и не сдержал бы его. Как он мог не почувствовать вины, когда она умерла? Бог был не только повелителем, но и, несомненно, судьей, который вел счет нарушенным обетам. Отец тяжело переживал смерть Кончиты. Три с половиной года, прожитые в Ла-Корунье, он постоянно находился в депрессии. Каждый день дон Хосе должен был идти преподавать в школу. Вернувшись из школы домой, он подолгу стоял у окна, уставившись на дождь. В теплой Малаге у него был круг друзей и родственников, в здешнем холоде у него не было никакой компании. Он слонялся по зимнему морскому порту. Не было даже случайных клиентов, которые купили бы у него голубей. В Малаге он получал удовольствие, взяв сына с собой на бой быков, и «однажды, — как говорит Хаффингтон, — маленький мальчик был так поражен ярким костюмом матадора, что не переставал плакать, пока не потрогал его». По словам других интервьюеров, мальчик сидел на коленях torero, «ошеломленно глядя на него». Да, костюм матадора мог вызвать первобытный восторг, и это удовольствие доставил мальчику дон Хосе. Здесь, в Корунье, дон Хосе жил рядом с маленькой смуглой женой, с маленьким смуглым сыном и с маленькой смуглой дочерью. Он потерял Кончиту, которая обещала вырасти высокой и светловолосой. Дон Хосе горевал. Легенда Пикассо, которая творилась не без помощи Сабартеса, заставляет нас поверить в то, что дон Хосе бросил живопись и подарил свои кисти сыну, чей талант демонстрировал уже больше, нежели только обещания, по словам Пьера Кабанна и Мануэля Пальяреса, которые скоро, в Барселоне, станут лучшими друзьями Пикассо, эта история выдумана, и к тому же есть картины дона Хосе, датированные позже этого периода. Эту историю, как сорок лет спустя Пикассо говорил Сабартесу, лучше рассматривать в подтексте. Возможно, мальчик тогда решил, что ему больше нечего взять из отцовских наставлений по умению рисовать.
Однако скучная жизнь скоро закончилась. Преподаватель из Школы изящных искусств Ла Ллотья в Барселоне хотел поменять свое место на место в Корунье. Поэтому семейство Руис смогло переехать в Барселону. Они осознавали, что эта перемена, переезд из провинциального города в центр искусств, не только благотворна для всей семьи, но и очень важна для сына, обладающего необыкновенными способностями. Поражает портрет тети Пепы, сделанный им во время остановки в Малаге по пути в Барселону. При таком свидетельстве о таланте мальчика можно понять, почему никакие обеты не остановили бы его.
|
|
© 2024 Пабло Пикассо. При заимствовании информации с сайта ссылка на источник обязательна. |