Фернанда все еще безумно влюблена в любовь с Пикассо. И, как следствие, не всегда понимает, что же нужно художнику. Фернанда любит маленького, странного, постоянно напряженного, вечно занятого, вовлеченного в безнравственные развлечения, мрачного, порой жестокого то ли юношу, то ли старика. Но она не слишком разбирается в том, что его заботит в сфере эстетики. Она видит его по-своему, и, глядя на него ее глазами, мы еще больше узнаем о нем.

Фернанда Оливье. Натюрморт. Холст, масло, 19x22.

Портрет Пикассо.

Фернанда Оливье. Автопортрет.

Оливье. Ваза с цветами. Холст, масло, 19x15.

«Какое-то время я пыталась писать. Мне хотелось бы, чтобы Пикассо поучил меня, дал бы какие-то советы, но он отказывал мне в этом. «Получай удовольствие, — говорил он мне. — И хватит с тебя. То, что ты делаешь, интереснее, чем то, что ты делала бы, получив любые наставления».

Однако мне так хотелось проникнуть в суть предмета, мне было очень досадно, что я не могу удовлетворить свой страстный интерес к этому занятию. Именно поэтому' я много читаю, хоть так я приобрету серьезные знания».

Итак, в живописи она остается дилетантом, но при этом вдумчиво наблюдает за двойственностью поведения Пикассо с дилерами. Беда его в том, что он ненавидит отдавать картины.

«Когда однажды Пикассо обнаружил, что кончились деньги, нет ни холстов, ни красок, то он отправился к Саго и пригласил его к себе в студию. Дилер прекрасно знал, что только отчаяние могло подвигнуть художника на подобный поступок.

Саго приходит в студию вместе с Пикассо, отбирает три рисунка... и предлагает за все семьсот франков. Пикассо отказывается. Дилер уходит и больше не возвращается. Проходит несколько дней. Художник снова решается навестить дилера. Дилер по-прежнему готов купить рисунки, но в этот раз предлагает только пятьсот франков за три рисунка. Пикассо в ярости посылает дилера к черту и в гневе возвращается домой.

Через несколько дней повторяется то же самое представление. Саго предлагает всего лишь триста франков. Подгоняемый крайней нуждой, Пикассо вынужден согласиться».

О бедности Пикассо в тот период было так много написано, что есть большое искушение вообще обойти эту тему; никакие денежные проблемы не могли изменить его сумасбродное отношение к выставкам. В противовес другим художникам, он вовсе и не пытался выставляться; критика в прежних обзорах ранила его чувство собственного достоинства, он предпочитал, чтобы об его работах высказывались такие друзья, как Аполлинер. И потому он не давал свои работы ни на выставку в салон Независимых, ни на Осенние салоны, где, как он знал, выставлялись знакомые ему художники. Вместо этого он со все возрастающим интересом выслушивал оценки своих друзей и знакомых по поводу восторгов, вызываемых фовистами. Как он мог не завидовать Матиссу, Дерену, Вламинку или Браку? Он не прекращал отношений с дилерами, но, как мы уже видели, страдал при этом от унижений. Однажды он продал десять рисунков за двадцать франков Сулье, чьим основным занятием было производство матрасов и кроватей. В другом случае ему пришлось отказаться пользоваться услугами магазина, торгующего кистями, красками и холстами, поскольку там его счет превысил 900 франков. Часто он получал резкий отказ от Амбруаза Воллара, который, несмотря на серьезную репутацию на Монмартре за продвижение Сезанна, никак не мог, казалось, решиться заняться этим испанским художником, чей стиль претерпевал такие изменения. Когда Пикассо послал работу Воллару с Максом Жакобом, тот велел вернуть картину и сказал: «Ваш приятель — безумец. Уходите отсюда». Во всяком случае, так Макс Жакоб передает его речь.

Однажды кот, живший в их студии, вернулся с прогулки по крышам с большой украденной им сосиской. Фернанда утверждает; что она ее хорошенько вымыла, и «я приготовила ее для нас, не забыв поделиться и с Мину».

Ван-Донген. Портрет Фернанды Оливье. 1906. Бумага, пастель, 28x24.

«Как-то, когда у нас абсолютно не было денег, кто-то пришел, чтобы попросить Пикассо сделать серию рисунков для журнала «Л'асьет о бёр» — бывшего тогда в моде юмористического журнала. За это предлагалось восемьсот франков. Он изучающе смотрел на меня, желая понять, хочу ли я, чтобы он принял это предложение. Он выглядел таким несчастным. Я знаком показала ему: «Нет». Он настаивал: «Ты хочешь, чтобы я согласился? Как я понимаю, ты знаешь, что ради тебя я это сделаю». Но я ответила: «Нет. Нет необходимости делать то, отчего ты будешь чувствовать себя несчастным». А сама думала: «Зачем? Зачем это делать? Ему это отвратительно. А я, которая чувствует себя счастливой, не стану ли я от его печали несчастной? Вот и хорошо, надо от этого избавиться, и все будет прекрасно. Хотя нынче вечером, раз мы не пойдем в ресторан, не умрем ли мы от голода? И у меня опять нет туфель. Но зато у меня есть флакончик моих духов, есть моя пудра, мои книги, чай и нежность Пабло».

Ван-Донген. Портрет Фернанды Оливье. 1905. Холст, масло, 39x32.

Семья Арлекина. 1905. Бумага, цветные мелки, 6x5.

Это очаровательная история о юных любовниках, но кое-что Фернанда оставляет за скобками. Предложение пришло от Кеса Ван-Донгена, который был штатным художником журнала «Л'асьет о бёр», он хотел дать эту 800-франковую работу Пикассо. С одной стороны это был дружеский жест, с другой — Фернанда позировала Ван-Донгену летом 1905 года, когда Пикассо был в Голландии. Не стоит забывать, что Ван-Донген пользовался в кругах, близких к Бато-Лавуар, широко известной славой еще более неистового бабника, чем Пикассо. Теперь, через год после лета 1905 года, он написал Фернанду более привлекательной и, несомненно, с неким намеком. Стоит снова посмотреть на оба эти портрета. В 1905 году Ван-Донген, безусловно, очарован, но представляет ее не более чем барышней для одноразового употребления. Но в 1906-м кажется, что он обретает более тонкое и чувственное познание, он будто бы говорит: «До чего же она хороша!»

Естественно задать вопрос, есть ли какая-либо связь между этими двумя портретами и отказом Пикассо принять заманчивое предложение?

С другой стороны, Пикассо мог бесконечно долго играть с дочкой Ван-Донгена Гузи.

«Она могла делать с ним все, что пожелает. До этого я не знала, что ему доставляет такое удовольствие общение с ребенком. Мы часто задумывалась о том, чтобы завести своего, но эти замыслы не реализовались, так что приходилось радоваться общению с маленькой Ван-Донген».

Это свидетельство не лишено основания, поскольку Фернанда после брака с Першероном, сопровождавшегося абортами и побоями, не могла иметь детей. Теперь в роли матери выступает жена Арлекина.

Нас призывают прочувствовать всю патетичность ситуации, в которой мужчина готов любить Фернанду и ее дитя. Но Фернанда подвергнута наказанию, она потеряла способность к деторождению еще до встречи с ним, чего он ей не простит.

«Пикассо, чья болезненная, патологическая ревность была единственной причиной наших ссор, запретил мне одной появляться в «Лапэн-ажиль». Однажды хозяин кафе Фрел, на которого напали грабители, ответил им выстрелом из пистолета через окно. На следующий день я пошла к его жене Берте, чтобы расспросить ее об этом происшествии. Пикассо, пришедший туда с этой же целью, увидел меня там. Я получила совершенно неожиданную и сильнейшую пощечину и почувствовала, как меня под испуганными и насмешливыми взглядами посетителей, собравшихся на террасе, грубо и без каких-либо объяснений вытаскивают из кафе».

Его ревность была так велика, что он запирал ее, когда уходил в Бато-Лавуар, он не хотел, чтобы она одна выходила из дому. Она могла, оставшись в студии, читать, а он делал покупки и разглядывал то, что происходит на улице. Пикассо знал ее настолько хорошо, что понимал — ей можно доверять не больше, чем ему самому.

«Как-то случилось, что я, открыв дверь, увидела стоящих передо мной соседей и консьержку. Они кричали, что в студии под нами начался пожар. Мы могли вместе с деревянным домом сгореть за считанные минуты. К тому времени, как я оделась, пожар был потушен. Это всего лишь взорвался спирт в лампе. А я запоздало разволновалась, ведь Пабло часто запирал меня, чтобы я не могла выйти наружу. После того как он почувствовал мой страх, когда я рассказывала эту историю, он перестал уносить с собой ключ».

Однако вспышки злобы продолжались.

«Вчера вечером, почти около полуночи, Пабло устроил глупую сцену ревности. Мы были в «Лапэн», ему показалось, что я невольно привлекла внимание одного из обедающих. Я же напомнила Пабло о его фамильярностях с женщинами, которые в той или иной степени были нашими друзьями. Разве не бывало, что я находила их сидящими у него на коленях?

В конце концов я разозлилась и, плохо соображая, что делаю, выскочила из дома с плачем и помчалась по улице Лепик. Я даже не удосужилась подумать о том, где мне ночевать, а все бежала и бежала. Пабло, выбежавший за мной, резко схватил меня за руку и потребовал, чтобы я вернулась в студию. Я отказывалась последовать за ним, а он не отставал от меня. Мы почти подрались, но мой гнев сменился каким-то отчаянием, и я дала увести себя домой.

Опасность подобных сцен заключается в том, что я начинаю задумываться, как ничтожна в материальном смысле моя жизнь. Не удержавшись, я сказала об этом Пабло. Он побледнел и ничего не ответил. Я подумала, что он разозлится на меня, что я нарушила что-то очень тонкое, что было между нами, но не стала извиняться и легла в постель. Он начал работать, и я уже долго спала, прежде чем он вытянулся подле меня.

Я не слышала, как Пикассо ушел. Когда я около полудня проснулась, его уже не было, и я испугалась.

Я снова почувствовала, что люблю его еще сильнее. Я раскаивалась в своем поведении, я задавалась вопросом — вернется ли он назад, или я больше никогда не увижу его. У меня не было сил подняться. Я попыталась снова уснуть, и мне это почти удалось, когда я услышала, что дверь отворилась и вошел Пабло. Он подошел к кровати и сказал: «Ты спишь? Я тебе еще нужен?» Я смотрела на него. Он держал какие-то счета и маленькую коробочку с флаконом духов. Милый Пабло! Если бы ты знал, как я была счастлива только лишь оттого, что ты был рядом и любил меня!»

Можно поддаться искушению и принять все эти свидетельства за описания пылкой страсти, и до некоторой степени так оно и было. Много позже, когда все было кончено, роман этот, очищенный воспоминанием, в сознании Фернанды превратился в истинно безгрешную жизнь. Если в действительности это была ежедневная жизнь сексуальных партнеров, раздражающих друг друга своими самыми простыми потребностями, то Фернанде трудно признаться даже себе самой в том, что стало очевидно к концу 1912 года, — они больше не могут жить вместе. И все-таки нельзя не поддаться искушению, хочется думать, что они в самом деле были счастливы в какой-то период их жизни и эта любовь могла бы пролиться гораздо дольше, если бы в их жизнь не вошла Гертруда Стайн. Существование этой женщины в жизни Пикассо изменило его представления о Вселенной.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница