В течение тех месяцев жизнь Пикассо, разумеется, состояла не только из сеансов с Гертрудой Стайн. Он продолжал свою ночную жизнь, обычную для Монмартра. Один из секретов долголетия Пикассо заключался в его способности жить жизнями двух разных индивидуумов.

В книге «Пикассо и его друзья» Фернанда достаточно ярко описывает их среду обитания:

«Все художники собирались в «Лапэн-ажиль», в летние вечера — на террасе, а зимой — в темном, прокуренном зале. Фред, хозяин кафе, взял за правило наносить ответные визиты Пикассо... Я, как сейчас, вижу его приближение к дому художника в сопровождении ослика Лоло. Фред обычно приводил это доброе, простодушное животное прямо в студию, что было нетрудно сделать, поскольку студия находилась на первом этаже. Пока мы пили аперитив, который Фред приносил с собой, Лоло, привязанный в углу, жевал все, что было в пределах его досягаемости. Однажды он слопал пачку табака и два шелковых шарфика, оставленные на диване.

Пикассо любил животных; они всегда пользовались его расположением. Ему хотелось бы иметь петуха, козла и тигра, но пришлось удовлетвориться только собаками, кошками, а позже — обезьяной».

Мораль в жизни богемы зависела от рассказов о подвигах, а Лоло уже стал знаменитым. Фернанда упоминает, как к хвосту осла студенты-художники привязывали кисть с краской на ней и осел мазал ею по холсту (полагаем, что краска на кисти временами менялась), таким образом он создал три картины, которые были приняты на выставку в салон Независимых.

Поскольку Пикассо прославился стрельбой из своего револьвера, то Фред хотел похвастаться своим ослом. В жизни богемы, при всеобщей нищете, подобные забавы, равно как и распевание старинных песен, вносили оживление. Но подобные эпизоды были не частым явлением. Как признается Фернанда:

«У нас было мало развлечений... вечер шел за вечером, не сильно отличаясь один от другого».

«Пикассо не любил театр; ему там было скучно. Что касается симфонической музыки, то он, вероятно, любил ее, однако боялся сделать какое-либо неумное суждение, потому что он в ней ничего не понимал... и поэтому никогда не ходил в концерты. Возможно, с тех пор он переменился...

Вот что он любил, так это гитару, гитаристов, испанских танцоров и цыган, то есть все, что напоминало ему Испанию. Его всегда очень трогали женщины-танцовщицы, которые играли веером и кастаньетами с таким искусством, с такой элегантностью. Каждый раз, когда он слушал гитаристов, он приходил в восхищение. Пикассо никогда не выражал буйных чувств, он был склонен к сосредоточенному восприятию. Чувства же, которые он испытывал, отражались выражением особой нежности на лице...

Казалось, что Пикассо всегда притягивает к себе то, чего он не в состоянии был делать сам, и так же его притягивали люди, отличающиеся от него. Он любил рискованные номера в кабаре и мюзик-холлах, все, что имело свою собственную сильную окраску и характерный запах, доводило его до экстаза... До чего же чужим был во Франции этот андалузец с итальянской кровью!

Его всегда привлекала та наивная грубость, которая постоянно сопутствует бедности в латинских странах...

По вечерам мы ходили в цирк Медрано, и Пикассо проводил весь вечер в баре, который был пропитан горячим, слегка — тошнотворным запахом конюшни. Пикассо мог оставаться там весь вечер... разговаривая с клоунами...

Он любил и борцов, но иначе, чем клоунов. Его завораживала физическая сила. Красота борцовского боя производила на него такое же сильное впечатление, как произведение искусства. Борцы, которых он так любил, казалось, боготворили его. А он гордился своей дружбой с ними».

Возвращаясь к легенде о гиперсексуальности Пикассо, стоит, возможно, обратить внимание на мнение о том, что он был не столько мачо, сколько прислужником мачизма.

В наши дни, в мире, где господствует феминизм, мачизм подвергается насмешкам. Однако немного найдется мужчин, способных искренне над этим насмехаться. Если оставить в стороне экстравагантность и жестокость мачизма, жизнь мачо вовсе не так легка. Когда человек придает собственной чести такое большое значение, то каждодневная жизнь становится ее заложником. Всегда может возникнуть ситуация, когда надо доказать физическую храбрость. Поэтому так мало истинных мачо, большинство же, скорее, играют роль, нежели вживаются в эту сложную жизнь, за которую надо дорого платить. И даже если при современном презрительном отношении к мачизму некоторые мужчины все-таки отстаивают свое право на него, то это происходит от примитивной уверенности в принадлежности к сильному иолу, точно так же, как женщины стремятся к изяществу. Яппи и слабаки высмеют первых, феминистки отвергнут вторых, но их насмешки будут слегка натянуты. Немногие обладают столь спокойной совестью или столь полной слепотой, что могут безоглядно подвергнуть это осуждению.

Если все это относится к нашим дням, то как же важна была сила мачизма для Пикассо на рубеже веков! Он был из Андалузии, где мужчины всю жизнь пыжатся от гордости только за то, что они мужчины, и это часто принимает самые абсурдные формы. В детстве Пикассо был робким, обидчивым плаксой, маменькиным сынком среди толстых теток, которые баловали его. Необходимо понять основное — все его истинно мужские качества были завоеваны им тяжелым трудом, а начинал он почти с нуля. Уже взрослым, с хорошо развитой мускулатурой, он все-таки был невысок ростом и не мог тягаться силами с такими художниками, как Брак, Вламинк и Дерен. Эта троица производила удивительное впечатление. Люди на улицах оборачивались им вослед. Все они были очень высокими, широкоплечими и, явно, очень сильными.

Самым высоким был Дерен. Он был изящен и элегантен, у него был свежий цвет лица и мягкие черные волосы. Его преувеличенная элегантность была, пожалуй, английского типа. Он носил прекрасно сшитые сюртуки и красные или зеленые галстуки. Во рту у него всегда была трубка, которая, казалось, неотделима от его флегматичного, холодного, насмешливого облика спорщика.

Брак был пониже ростом и потяжелее, у него была могучая голова, шея и плечи боксера, коричневатая кожа, вьющиеся черные волосы и подстриженные усы, он был похож на белого негра. Что-то чрезмерное проглядывало в его брутальности, в грубости голоса и жестов...

Вламинк был рыжим, тяжеловесным, с упрямым, жестким выражением лица, по которому было видно, что он знает, чего хочет.

Когда-то он был гонщиком-велосипедистом и так был уверен в своей силе, что считал себя абсолютно непобедимым. Когда случалось ему, оставшись без гроша в кармане, возвращаться ночью домой пешком и на него кто-нибудь нападал, как он рассказывал нам, то он всегда благодаря своей силе выходил из боя победителем.

Он постоянно ставил под сомнение значение бокса, возлагая надежды лишь на грубую силу. Но это длилось лишь до того дня, пока Дерен и Вламинк, которые занимались боксом систематически, по очереди не отколотили его. Мы встретили его как раз в тот момент, когда он с носом, распухшим, как картофелина, выходил из студии Дерена. Он выглядел весьма плачевно, однако после этого полностью изменил свои взгляды на бокс.

Бокс привлекал Пикассо. Ему нравилось ходить на матчи, и он отчаянно болел там. Он бы и сам хотел боксировать, но он ненавидел быть поколоченным, хотя сам с удовольствием поколотил бы кого-нибудь. Дерен провел с ним один бой, и этого Пикассо хватило на всю оставшуюся жизнь.

Вся четверка, бывало, выходила вместе прогуляться, Пикассо выглядел малюткой рядом с остальными, но его мускулистая фигурка производила обманчивое впечатление силы. Его грела мысль о том, что в этой компании его можно принять за боксера.

В сущности, Пикассо, хотя он всегда стремился к известности и к славе, мечтал быть знаменитым в какой-то другой области. Однажды Макс Жакоб сказал о нем, что Пабло предпочел бы славу Дон Жуана славе великого художника.

Да, рядом с ними Пикассо чувствовал некую ущербность. Этим объясняется его дьявольски сильное желание владеть Фернандой. Несомненно, у него были причины к недоверию, но его ревность — это ревность человека, который не совсем уверен в собственных сексуальных возможностях. Кажется, что он боится любого жеребца, который может увести ее за собой. Однако они близки, они очень близки, по уверениям Фернанды:

«Наши любовные отношения нисколько не ухудшились. Напротив, я уверена, что связь между нами становится все глубже и глубже, эта связь касается самой нашей сути. Мы гармоничны во всем: в физиологии, в чувствах и в моральных отношениях. Бывает, раним друг друга, это случается из-за сложностей и масштаба наших характеров, но разве это важно? Я знаю, до какой степени он огорчается, что не может предоставить мне всего, чего бы я желала, но я и ни о чем не прошу, мне необходима только лишь его нежность».

И тем не менее Пикассо часто ей не доверяет. И конечно, все не так просто, как объясняет это Фернанда. Оргии, по меркам Бато-Лавуар, были частью игры, там не только демонстрировалась отвага и дерзость, но часто возникали и драмы ревности.

В подтверждение этому стоит обратить внимание на один анекдотический случай, который вспоминает неглупая молоденькая девушка из Сан-Франциско, приехавшая посмотреть Париж. Ее звали Аннетт Розеншайн, она очень страдала от одного физического недостатка — заячьей губы. Позже именно она познакомит Гертруду с Алисой Токлас, но сейчас нам интересна только нижеследующая история:

«Однажды в воскресенье я сопровождала Гертруду в ее прогулке на Монмартр, неожиданно она решила, что стоит заглянуть в студию к Пикассо в Бато-Лавуар.

...Возможно, ей было любопытно, как я отреагирую на... художника, которого она, одна из тех, кто его открыл, описывала как живописца, подающего большие надежды. Да, он был удивительно интересен, и, подозреваю, Гертруда была так же удивлена, как и я, когда мы его в конце концов нашли. Гертруда постучала в дверь его студии, но никто не отвечал. Думая, что он где-то в этом доме, она попыталась найти его в других студиях, но так же безуспешно. Наконец, вспомнив, что Пабло собирался занять еще одну студию, она отправилась в ту, которая, как она знала, прежде была не занята. И снова ответа на ее стук не последовало. Тогда она повернула ручку и толкнула дверь — в комнате, лишенной какой бы то ни было мебели, на голом полу лежала привлекательная женщина между двумя мужчинами — с одной стороны был Пикассо, имени другого мужчины я не могу вспомнить.

Они были одеты. Как я позже узнала, женщина эта была .любовницей Пикассо, Фернандой Оливье... Они отдыхали после богемной пирушки прошлой ночи — так была использована новая комната Пикассо. Все это нам объяснил Пикассо, который даже и не подумал подняться. Никто из этой троицы и не пошевельнулся.

Мое внимание было приковано к Пикассо. У него был сверкающий, пронзительный взгляд, несмотря на то что его так неожиданно разбудили после веселого кутежа. Только постепенно до меня дошло, что этот крепко сбитый мужчина очень мал ростом.

Ни Пикассо, ни его компания никак не показали, что мы здесь лишние, но поскольку они не выказывали желания подняться (или они просто были не в состоянии это сделать) и не пытались нас удержать, то мы удалились. Когда мы вышли в тускло освещенный холл, закрыв за собой дверь, Гертруда быстро, испытующе глянула на меня, ей явно было интересно, как я расцениваю то, что мы увидели.

Она, несомненно, считала, что я буду шокирована. Я удержалась от высказываний. Это мне было нетрудно. То, что я увидела, доставило мне большое удовольствие. Немного удивленная тем, что эти люди лежали на голом полу, я порадовалась, ибо увидела совершенно естественных людей, настолько свободных от общепринятых правил, которые заставляют многих поступать подобно автоматам».

Ричардсон приписывает «сверкающий пронзительный взгляд Пикассо» гашишу или опиуму и упоминает надпись, сделанную им в альбоме для набросков Госола: «Опий, шафран, спирт, лауданум». В эти годы Пикассо все еще усиленно исследовал наркотики и секс, но надо не забывать, что он не умел танцевать и боксировать. (Несомненно, его единственный боксерский бой с Дереном дал ему понять, что стоит беречь руки и глаза.) Так же он не умел и плавать. В более поздние годы, на Лазурном берегу, он должен был дурачиться, заходя в воду лишь по пояс и шлепая руками по воде, при этом не сдвигаясь с места. Он никогда не водил автомобиль. Сорок лет спустя его приведет в ярость сын Пауло, доказавший свое превосходство перед отцом, делая трюк за трюком на мотоцикле перед носом управляемой шофером машины Пикассо, его «испано-сюизы».

Избегая всяческого спорта, связанного с риском, Пикассо, обладавший исключительной чувствительностью пальцев, компенсировал свои недостатки успехами в живописи и в сексуальных отношениях. Естественно, в те годы он хотел бы затворить дверь и держать Фернанду взаперти. Он, безусловно, был очень даровитым любовником, но этого было недостаточно, чтобы защитить ее от посягательства на нее других мужчин. Таким образом, Фернанда была очень любима, но сидела за дверью, под замком всегда, за исключением оргий, где он был не только участником, но и наставником. Это Париж!

И вот весной 1906 года пришло время, когда Пабло и Фернанда благодаря неожиданному успеху, который они благословляли, смогли поехать в Барселону и на Пиренеи. Там они жили в совершеннейшей идиллии. Он очень успешно работал и даже, казалось, был уверен в том, что Фернанда всецело принадлежит ему одному.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница