Известность Пикассо росла и могла быть измерена ростом цен на картины, проданные Канвайлером, Уде и Волларом. Все усиливающийся интерес коллекционеров позволял думать, что он больше никогда не будет испытывать бедности. И тогда, летом 1909 года, он решил взять Фернанду и еще раз поехать в Барселону. Вскоре после их прибытия туда — быть может, он хотел попытаться оживить дух Госоля? — он повез Фернанду в Орту.

Фернанде там было не так уж хорошо. Пикассо в то лето был очень активен, он привез оттуда шесть пейзажей и пятнадцать портретов своей возлюбленной, но это путешествие не вернуло их прежней жизни.

То время, когда они жили врозь (лето и осень 1907 года), оставило по себе дурные воспоминания. И у него, и у нее были романы с другими. Пикассо продолжал оставаться под впечатлением смерти Вигельса, ему стало понятно, что безумие находится совсем рядом с каждой попыткой проникнуть во Вселенную. Но самым плохим было то, что он жил с женщиной, которая вовсе не понимала кубизма, он ей не нравился. К тому же этим летом рядом не было Брака.

Возможно, Пикассо переживал органическую депрессию; позже, когда он вернулся в Париж, на него обрушилось желудочное недомогание. Его предъязвенное состояние, несомненно, было вызвано бог знает какими комбинациями в его организме, возникающими при каждом ударе кисти, с каждой новой картиной. Впредь взаимоотношения кисти и холста не пройдут художнику даром — кубизм, как комплекс, был так же прост, как игра в шахматы в трех измерениях.

И тем не менее по-настоящему заболела Фернанда. Ей стало плохо в Барселоне, но в июне, когда они прибыли в Орту, она уже совсем разболелась. В июле стало еще хуже.

«Дорогая Гертруда!
Простите, что не писала вам, но этому причиной мое здоровье. Я истощена, совершенно не в состоянии что бы то ни было делать. Думаю, у меня что-то с почками... Уже в Барселоне доктор предупреждал меня об этом, а здесь я и сама убедилась в своей болезни. Мне, конечно, было бы лучше в Париже, где можно подлечиться. Но путешествие усугубляет мое заболевание. Меня раздражает то, что здесь нет возможности лечиться, остается лишь соблюдать режим, я почти весь день провожу в кровати, потому что у меня нет сил сидеть...
Жизнь печальна. Пабло в дурном настроении, и я не получаю от него ни моральной, ни физической поддержки. Когда у меня возникает эта пронзительная боль, он только бледнеет, и все... лишь вам одной я могу сказать, что я в глубокой депрессии... если это продлится еще месяц, мне кажется, со мной будет покончено. Я от этого умру. И Пабло не помогает мне, он... слишком эгоистичен, чтобы понять, что теперь я нуждаюсь в нем, что он ответственен за мое состояние, что в значительной степени он виноват в моей болезни и он совершенно погубил меня... Если я становлюсь печальной, он приходит в ярость».

«Он ответственен за мое состояние... он довел меня до этого». У нее в моче была кровь, а иногда вся моча становилась кровавой. Она страдает от резких болей. Очень возможно, что он заразил ее своими застарелыми венерическими болезнями. Пока не было антибиотиков, люди жили с последствиями сифилиса и гонореи так, будто это был иногда возобновляющийся герпес, доставляющий неудобства. Разумеется, Пабло будет пожимать плечами. Просто пришла ее очередь. Если он и выглядит бессердечным, то, возможно, так оно и есть. Но так ведет себя исследователь, генерал или сосредоточенный на своих достижениях спортсмен. Важна главная цель, при этом подруга либо является помощницей, либо помехой. Вина — это слишком большая нагрузка, этого он не приемлет. Этого он не может себе позволить. Иначе в его снах снова возникнет бесконечная череда трупов, вернувшихся к жизни, а ему нужна вся его энергия, чтобы он мог сосредоточиться. Он вырывается из джунглей, из ледяных полей привычной эстетики.

С этой точки зрения, наблюдая его работу, она, должно быть, ужасно страдала. А он игнорировал эти страдания! Очень многое мы можем понять из концовки ее письма:

«...Я так несчастлива, так одинока. Несмотря на тот факт, что он действительно любит меня, во что я верю, Пабло, не понимая моего состояния, доведет меня до смерти. Только когда мои страдания становятся невыносимыми, он останавливается и заставляет себя заняться мною. Он ничего не понимает... Вы можете подумать, что я слишком занята собой, но только одной вам я все могу рассказать... Больше никому я об этом не говорю».

О'Брайен добавляет нечто значительное:

«Может показаться, что реакция молодой, тщеславной женщины на кубизм не стоит внимания, но лицо этой женщины было единственным ее богатством, и едва ли она могла с философской отстраненностью наблюдать, как ее лицо на портрете подвергается деформациям в виде холмов и рытвин, что было бы характерно для лица женщины шестидесяти лет. Брак однажды высказался по аналогичному поводу: «В портрете всегда можно найти какую-нибудь неправильность со ртом... покажите буржуа самую продвинутую картину, которая вам нравится, и он будет в восторге, но только дотроньтесь до его морды, и черта с два вы получите ваши денежки». Как только дело касаюсь ее физического облика, Фернанда была истой буржуазной. Прежде Пикассо хорошо обращался с ее лицом и с ней... Теперь — все переменилось».

Мы можем сравнить, как он писал ее в 1906 году, с тем, что было три года спустя. В 1906 году девушка в голубом могла даже рассматриваться как сам Пикассо в этой роли, в которой, в сущности, он прислуживал Фернанде. Необходимо подчеркнуть, что все изменилось к 1909 году.

Она корчилась от боли в немом ужасе — но он, несомненно, любил свою работу больше, чем ее. Теперь Пикассо больше всего занимало, насколько картина «Источник в Орте» мог быть поддержан его портретами Фернанды.

С самого начала всем своим отношением он показывал: она поправится. Она действительно поправилась. На фотографии, сделанной в Орта-де-Эбро, интересно видеть то, что она держит за руку несчастную маленькую девочку. Да. Это еще одно похороненное разногласие, бывшее между ней и Пикассо: неспособность дать жизнь ребенку и воспоминание о печальном фиаско, которое они потерпели, взяв на неделю ребенка из приюта.

Фернанда Оливье. Орта-де-Эбро, 1909.

Сомнений нет, отношения между ними становятся все хуже. Это положение приняло форму переезда после их возвращения в Париж из Бато-Лавуар в квартиру на бульваре Клиши, 11, в типичную буржуазную квартиру. Интересно, что с прошествием лет каждый из них упрекал другого за этот переезд. Вполне возможно, что оба были правы.

Пикассо вступает в полосу глубокого раздвоения личности, он теперь наполовину представитель богемы, наполовину — буржуа, все так и останется до конца его жизни. Накупив дворцов и замков, он, однако, всегда отказывается меблировать их в соответствии со своим богатством или в соответствии с архитектурными стилями. Он коллекционировал мусор наряду с антиквариатом. В определенных случаях он мог быть очень элегантно одетым, но работал в точно такой же одежде, в какой работал, живя в Бато-Лавуар. И до конца своих дней он одной ногой будет стоять в мире богатых, а другой — в бедности, сопутствующей молодому художнику. Точно так же, как и большинство художников, вышедших из среднего класса, тех, кто были до него и после него, он смог сбежать от ценностей, исповедуемых его родителями, но только наполовину.

Фернанда немедленно шлет записку мисс Стайн:

Пикассо в своей квартире на бульваре Клиши, 11.

«Воскресенье.

Вы можете сейчас же, дорогая Гертруда, прийти к нам в дом 11 на бульваре Клиши. Мы переехали этим утром, но, к несчастью, еще не устроились. Если вы пожелаете прийти завтра, в понедельник, то днем кто-нибудь из нас обязательно будет дома».

Всколыхнулись ее социальные амбиции. Сердце Фернанды тоже было поделено надвое. Хотя она и была известна как самая красивая во всем Париже любовница художника, она тем не менее оставалась существом, принадлежащим к обществу ее тетушки — к среднему классу. Она может обожать Пикассо за его энергию и талант, но, без сомнения, стыдится его неотесанности. Перечитав одно из писем, которые Пикассо отправляет Гертруде Стайн из Госоля в 1906 году, Фернанда наверняка пытается загладить некоторые огрехи, которые допускает ее испанец в своем полулитературном французском. В ее письме, сопровождающем его послание, мы можем почувствовать стыд, который она испытывает за его орфографические ошибки: «Сомневаюсь, что вам удастся расшифровать письмо Пабло, но я думаю, что лучше оставить все как есть, с его более чем ЭКСЦЕНТРИЧНЫМ французским». «Fantaisiste — вот как она определяет этот текст, и это еще мягко сказано, принимая во внимание его ужасающий синтаксис и орфографию. Пикассо мог быть не в ладах с французским, возможно, потому, что был наполовину дислексиком. В самом деле, как его глаз мог бы следовать по рядам букв алфавита, когда его инстинкты заставляли прыгать взглядом с грудей на ягодицы? Фернанда в глубине души, несомненно, конфузится из-за него, как то же самое должна была испытывать и ее тетка.

«Однако как же приятно жить по образу и подобию преуспевающих людей из среднего класса.

Мы едим в столовой старого красного дерева, на столе, покрытом белой скатертью. И все это делает прислуга. Мы спим в комнате, которая служит только местом для отдыха, мы спим на низкой кровати с тяжелыми медными квадратными ножками. Позади спальни, в конце холла находится небольшая гостиная с диваном, пианино — прелестной итальянской вещицей, инкрустированной слоновой костью и перламутром, — которое ему прислал его отец, там же есть еще несколько других милых, старинных предметов. Я должна упомянуть удивление, которое выразили грузчики, сравнив нашу студию и это помещение. «Уверен, — сказал один из них Райналю, который помогал Пикассо. — Уверен, эти люди выиграли в лотерее».

Здесь два окна, и если встать у одного из них, можно увидеть солнечный свет и прекрасные деревья в саду. Часто, вернувшись на закате и посмотрев в окно, можно услышать пенье птиц, которое раздается вплоть до того времени, пока нужно ложиться спать, а иногда и до полуночи».

В то же время острое чувство реальности не покидает ее.

«Несмотря ни на что, Пабло здесь не так счастлив, как был раньше. Прислуга быстро поняла его характер и ведет себя так, чтобы его не раздражать. Напротив, она не убирает его студию до тех пор, пока не получит от него указания. Она там не подметает, потому что он приходит в ужас даже от той пыли, которая лежит неподвижно, но если пыль летает по воздуху и оседает на холсты, то это приводит его в бешенство. По утрам, естественно, ему дают выспаться, и это отразилось на хозяйстве. Прислуга стала небрежной и тоже поздно встает».

Возможно, она годами уговаривала его переехать из Бато-Лавуар, но теперь наверняка огорчена тем, что они совершили эту страшную ошибку.

«Несмотря на наш материальный достаток, он все больше и больше мрачнеет. Когда кто-нибудь спрашивает, что происходит, отчего он так страдает или что его раздражает, он с удивленным видом оглядывается и отвечает: «Нет, нет, ничего — я задумался о своей работе». За столом он почти не разговаривает, часто хранит молчание до конца еды.

Впрочем, он страдает или считает, что страдает. Когда я только познакомилась с ним, он много пил, но еда была ему безразлична. Теперь же он не съест ничего, что не прописано для его диеты. Уже несколько лет я не вижу, чтобы он пил что-нибудь, кроме минеральной воды или молока, ест он только овощи, рыбу, рис, приготовленный в молоке, и виноград. Быть может, именно из-за этой диеты он такой угрюмый».

Вскоре в страхе перед болезнью он начинает постоянно разглядывать свой носовой платок, боясь обнаружить там следы крови. Даже если доктор уверяет его, что он здоров, он этому не верит. Как добавляет Фернанда: «Он нервничает по любому поводу, даже еще до того, как этот повод возникает».

И тем не менее все неважно. Они переехали для того, чтобы укрепить свое социальное положение, и потому он работает на это, несмотря на болезни, депрессию и дальнейшее освоение кубизма.

«Пикассо продолжает наносить визиты своим друзьям, при этом всегда протестуя, когда Фернанда договаривается об этом. Его раздражала пустая трата времени, и в гостях он всегда был неразговорчив, но тем не менее не мог жить без этих контактов, получая от них своеобразное удовольствие. Регулярными были посещения по субботам студии Стайнов на улице Флерк».

Они также принимали и дома.

«Пикассо и Фернанда принимали не только по воскресеньям, но также устраивали и маленькие обеды, маленькие потому, что стол занимал так много места, что для гостей места не оставалось, особенно для таких объемистых, как Аполлинер и Гертруда Стайн. Иногда приходил Матисс, его естественное чувство собственного достоинства здесь выглядело скованностью. Но даже тогда, когда приходили Макс Жакоб, Ван-Дон-ген, Пичот, Сальмон или Брак, все уже было не то, и для Фернанды, по крайней мере, постепенно утрачивалась дружба прежних дней бедности. Пожирание хлеба с сардинами за столом, покрытым газетой, с одной салфеткой на всех, да в студии, пропахшей скипидаром... — это одно, а есть поданные перемены блюд в настоящей столовой, с молчаливой прислугой за спиной, — совсем другое».

Возможно, вдобавок ко всему, серо-коричневатую палитру кубизма можно было бы рассматривать как отражение долгого периода депрессии, когда, опустив голову долу, глядя на мокрые булыжники мостовой, Пикассо шагал по дождливому осеннему Парижу.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница