Я работала фотографом на съемочных площадках, когда в первый раз увидела его на премьере фильма «Преступление господина Ланжа». Разве можно было не заметить его глаз? Пугающих. Темных и разверстых. На выходе Жан Ренуар взял его под руку и прошептал что-то на ухо. Он улыбнулся. В одну секунду его лицо сморщилось. Под копной волос вспыхнули черные глаза. Лукавый ребенок.

Мне казалось, я все о нем знаю. Его слова, сумасбродства, шедевры, триумфы — все, что могло бы послужить примером для подражания. Его враги были заинтересованы в распространении мифа о Великом малыше. Я не знала, что вместе мы встретим крушение века, но чувствовала, что никогда не забуду его глаз. Через три месяца он появился в кафе «Де Маго». Моя левая рука, сжимавшая нож, замерла в воздухе. Я смотрела на него. Он толкнул дверь и вошел. Он не сможет больше уйти. Он в моей власти. Все происходило помимо меня.

Я продолжила игру с ножом. Этот перочинный нож отец купил мне в Буэнос-Айресе, на восьмилетие. Мать была в ярости. «Разве можно дарить такое ребенку, да еще девочке? Девочке! Господи, Жозеф! Ты забыл, что детям не дарят острых предметов. В любом случае нож в подарок — это плохая примета». Чтобы оправдаться, отец сказал, что девочке необходимо уметь защитить себя. Мать с состраданием пожала плечами и погрузилась в свою обиду на сорок восемь часов, как обычно.

Я сохранила этот нож. Он и сейчас со мной. Он так бы и остался безделушкой, если бы однажды цыганка в борделе, куда затащил меня Жорж Батай, не научила меня им пользоваться. Ее звали Мирна, и в свободное от клиентов время она показывала этот фокус. Положив левую руку на школьную парту, правой она втыкала между растопыренными пальцами маленький нож все быстрее и быстрее. «Мирна, прекрати!» — кричал Жорж. Его раздражала ее игра. «Иди сюда, я научу тебя, — сказала она мне, — мужчины ничего не понимают». Она совсем не удивилась, когда я вынула свой аргентинский ножик. «Надень перчатку, у тебя слишком красивые руки, жалко будет испачкать их кровью, и следи за стуком ножа, это важно так же, как ритм в танце».

Жорж не терпел нашей шумной игры. Когда мы закончили, он вздохнул с облегчением. «Мне показалось, — сказал он, — что горят все мои книги, что в безумной пляске пламя перепрыгивает с одной на другую». Он цитировал названия и авторов. Он вспоминал свою библиотеку, исследования, работу. Я в первый раз узнала тогда о его дневной жизни. До тех пор он увлекал меня в ночь, в свое распутство, стараясь замести следы.

Нож царапал стол в «Де Маго». Левой рукой я рисую, ласкаю, открываю двери. В левой руке я держала нож, а правую, обернутую в черную сетку, подставила под удары. Я не хотела знать, смотрит ли на меня Великий малыш. Мне достаточно было чуть поцарапать себя, чтобы привлечь его внимание. Его голос прервал мою игру.

— Кто вы, мадемуазель?

Какая удача! С ним был мой друг, Поль Элюар. С ним, Великим малышом, малышом-великаном. Знакомство. Любезности. Уколы и уловки. Я отвечала на его испанский испанским моего детства. В благодарность Пабло Руис Пикассо вонзил в меня свой взгляд.

— Мой дед шил перчатки в Малаге, — сказал он.

Он обнажил мою правую руку.

— Ненормальная, так обращаться с такой красивой рукой! Вы ненормальная.

— Не говорите мне больше этого никогда.

— Что же я сказал?

— Что я ненормальная.

— Просто выражение.

— Которое мне не нравится.

— Обещаю говорить вам как приятные, так и неприятные вещи. Одно не бывает без другого. Как свет и тень. Боль и радость. Я испанец.

— Я слышу.

— А вы... вы мне привиделись в красном и черном.

Когда-то я не была одинока. Это когда-то не кончилось после нашего расставания. Но разве мы расстались? Слова святого Хуана де ла Круса позволяют мне верить, что связь не прерывается никогда.

Куда ты скрылся от меня,
Как лань пугливая, изранив
Мне сердце?
Как безумная, я бегу вослед тебе
И плачу о своей любви.

Пабло Пикассо и Поль Элюар сидели за соседним столиком в глубине кафе «Де Маго». В зале было столько дыма, как бывает на Лионском вокзале, когда все паровозы в одну секунду изрыгают пар. Пикассо сидел на диванчике рядом со мной. Наши плечи соприкасались. Он стянул перчатку с моей правой руки. Черная сетка была вся в красных цветочках, и я боялась, что за этим узором он не разглядит моих порезов. Вот высохший гранат — старая рана, а это — недавняя оплошность, допущенная за несколько минут до прихода Великого малыша, — яркий рубин. Ничто не осталось без его внимания. Он дотрагивался до пятен крови на руке и на перчатке. Он исследовал их сходство. «Поль, посмотри, посмотри. Ты видел что-либо подобное?»

Поль держался чуть в стороне, смущенно и понимающе улыбался. Потом он признался мне, что хотел уйти и оставить нас наедине. Но уединение было невозможным в этом шумном кафе, где все друг друга знали, и Пикассо постоянно апеллировал к своему другу. Чтобы добиться успеха, ему необходимо было чувствовать одобрение. Роль греческого хора исполнял тогда Поль, и, так как был другом, исполнял ее блестяще. Все произошло слишком быстро. И мы, мы оба, не задумываясь, бросились друг к другу. Занесенный топор палача.

Поль. Вспомнил ли он тогда свою встречу с Нуш, его обожаемой Нуш, танцовщицей? Вечер, май 1930 года. Шесть лет назад. Он шатался по тротуарам у Галери Лафайет в компании Луи Арагона и Рене Шаpa. Они сильно напугали маленькую хорошенькую статистку из Гранд-Гиньоль. Понадобилось время, чтобы приручить ее, а мы на диванчике в «Де Маго», ненасытные, уже пожирали друг друга. Tabula rasa на пути желания. Я верю в первое мгновенье, в первую строку, в первый знак. Первые слова. Да будет свет.

Он не просто взял перчатку, он завладел ею. «Я сохраню ее, — повторял он. — Я буду хранить ее». «В коллекции?» — вставила я. Поль засмеялся, он не знал, как вести себя во время нашей пикировки.

— В коллекции? — повторил он. — Вы хотите сказать в бардаке?

— Не правда, Поль, я знаю место каждой вещи. Особенно если эта вещь дорога мне.

Он хотел уберечь мою красивую руку от такого обращения. Он взял ее в свою и не хотел отпускать. Я позволила, я была счастлива отдать свою никчемную, наманикюренную руку в его созидательные. Сквозь них проходили сны и кошмары человечества. Руки творца. Я разрешила лепить.

Я любила его глаза. Я любила его черные волосы с серебристыми нитями. Я любила движения его губ — быстрые, насмешливые, умоляющие, лукавые и все же нежные, по-детски нежные, способные в миг стать кровожадными. Рот, кусающий при поцелуе. Его голос — мелодичный, приглушенный и веселый, раскатистый и тихий. Неуловимый. От одной эмоции к другой, с французского на испанский с неожиданными женскими интонациями посреди речи. А его ровное дыхание, ровное даже в порывах гнева дыхание, силу которого он черпал из неистощимых внутренних ресурсов. Потом, когда я видела его за работой, мне казалось, что все вокруг него рождается из этого мощного дыхания творца, имеющего в запасе обширную грудную клетку небольшого андалузского бычка. Его руки, его глаза, его кисти — все расцветало под этим дыханием, животворным, как в Книге Бытия.

В те военные зимы, когда мы замерзали в сырых комнатах на улице Гранд-Огюстэн, он работал в одной рубашке и шортах и повторял как прописную истину: «Испанцы никогда не мерзнут». Не знаю, как испанцы, но гении — несомненно. Виктор Гюго студеной зимой писал при открытых окнах и жаловался, что потеет. Загадка теплообмена, загадка творчества.

Я никогда не называла его Пабло. На самом деле я никак не называла его. Когда мне нужно было назвать его при других, я говорила Пикассо. Мне казалось пошлым давать ему другое имя, не то, которое он выбрал в расцвете своих девятнадцати лет. Yo, Picasso. Я — Пикассо.

Он спросил меня, откуда я знаю его язык? Я рассказала ему о своей Аргентине. Мой отец был архитектором, он приехал из Европы строить Буэнос-Айрес. Там я провела детство и отрочество. Он пришел в восторг. Другой континент, нет лучше, другое полушарие! «Странно, — повторял он, — очень странно». И подбадривал: «Рассказывайте, рассказывайте», — нещадно встряхивая при этом мою руку.

— Обожаю истории. Расскажите еще о господине Мааре.

Я засмеялась.

— Видишь, Поль, она смеется надо мной. Я вас насмешил?

— Не вы.

— Кто же?

— Господин Маар!

— Ваш отец так забавен?

— Иногда. Но он не Маар. Это я — Дора Маар.

— Вы меня запутали. Вы— Маар, а ваш отец нет! Он что, отрекся от вас или вы не признаете его как отца?

— С рождения я была Теодорой Маркович. А сейчас я — Дора Маар.

— Браво! Прекрасная работа! Лучшего имени я и не слышал, пожалуй. Теодора мне тоже нравится, но Дора Маар... это как всплеск, как гром, как полет, как дуновение, как вспышка!

Он встал и, к моему ужасу и счастью, начал скандировать мое имя перед публикой, вначале ошеломленной, потом хохотавшей и наконец воодушевленно, хором повторявшей за ним. Легкое движение руки, сдвинутые брови — и воцарилась тишина. Он снова сел рядом. Король молчал.

В те времена, когда он любил меня... ведь мы любили друг друга. Если существует любовь, то мы любили друг друга. А если любви нет... это все равно не мешало великим мистикам говорить о ней как о пути к Богу. Малыш Хуан де ла Крус и великая Тереза Авильская, разве не о любви вы рассказываете нам? Умирать от неумиранья. Que muero porque по muero.

В те времена, когда он любил меня, он любил и мое имя, то, которое я сама придумала. Он любил произносить его, любил писать. В 1936-м, 1937-м, пока росла наша любовь и отрастали мои волосы, он писал с меня портреты. «Доре, 11 сентября XXXVI¹. Мужан.» У меня были короткие взъерошенные волосы. Он любил запускать в них руку — так ласкают собачку. Он говорил, что я похожа на мальчика и что он напишет меня в голубых тонах. Я похожа на молодого Рембо. Я смотрю на эту картину. Она написана влюбленным человеком. Неужели я была так молода? Господи, разве это возможно? Так молода, так красива, так любима? Спасибо, господин Пикассо.

Иногда, в шутку, он присоединял к моему имени еще одно А. «Для симметрии», — говорил он. Он — враг симметрии, он звал меня Адора. Его Адора, обожаемая Адора или просто Адора — изящным почерком он ставил свой автограф.

Когда я кричала в его объятиях, как никогда не кричала до него и не буду после, и бормотала в его грубую морду Минотавра нежные и безумные слова, он звал меня Кончитой. Он вернул мне жизнь, украденную у его маленькой Кончиты, обожаемой сестры, умершей от дифтерии в Короне. По фамилии Руис, по имени Кончита.

Во мне нет жизни, но живу я.
Так велико мое желанье,
Что умираю от неумирания.

Мы сразу поняли, что будем любовниками. И если оттягивали этот момент, то только для того, чтобы продлить наслаждение. Неизбежность того, что должно было случиться, держала меня в постоянном возбуждении. Я была возбуждена, я была беспокойна. Я была счастлива. Этот человек существовал, и я встретила его. Что бы ни случилось потом, мы не в силах разорвать нить, связавшую нас навсегда. Я даже не пыталась узнать, есть ли у него другие женщины, давние связи, способные разрушить нашу. Его слава Синей Бороды волновала меня не больше, чем его гений, — такой чистой я себя чувствовала. И в первом, и во втором случаях я выигрывала: и о том, и о другом мне рассказывали, куда бы я ни пошла. Все его грехи и подвиги при первом же вопросе или замечании тут же раздувались в невероятные истории. И чем меньше человек знал, тем больше он фантазировал. Музыкальность этих фантазий опьяняла меня. А небольшие диссонансы только усиливали мое опьянение. Все кружилось, а я была посередине этого кружения. Одинокая, маленькая, неприступная. Ничто больше не трогало меня. Я превратилась в камень. Я отяжелела.

Это случилось в пригороде Буэнос-Айреса. Или, может быть, в одном из провинциальных аргентинских городков. Одним словом, не там, где мы обычно жили. Мне лет пять. Я иду между матерью и отцом — единственная дочурка под родительской опекой. Дорога бесконечно тянется вдоль однообразных складов. Длинные тени увеличивают эффект перспективы, как на полотнах Жерико. Я бегу вперед, скорее всего, я тороплюсь закончить скучную прогулку. Я бегу, я еще не знаю, что семейный треугольник уже распался. Я продолжаю говорить с родителями. Я напрасно жду ответа. Я оглядываюсь и не вижу ничего, кроме обратной перспективы складов. Родители исчезли, как будто никогда не существовали. Я осталась одна. Одна.

Я не помню ни головокружения, ни ужаса, ни пустоты. Не помню, сколько я простояла так, пригвожденная к земле, неподвижная и безмолвная. Еще не ощутив происшедшего, я поняла, что меня бросили. Я не заплакала, не побежала. Стоя посреди тротуара, одеревеневшая, немая, я смотрела, как бесконечная черная тень вытекает из-под ног маленькой, навсегда одинокой девочки.

Какой же фокусник вернул двух пропавших? Они смеялись своей шутке. «Ку-ку, это мы! Тебе понравилось? Это игра. Весело же! Мы тоже иногда бываем детьми. Ну ладно, не корчи рожицу, а то станешь некрасивой. Мы просто спрятались вон за той стенкой. Мы не спускали с тебя глаз, не волнуйся. Помнишь, как Мальчик-с-пальчик находил по камешкам дорогу домой?»

Я не стала капризничать, чтобы не разрушить иллюзию любви. Мы обнялись и пошли дальше в надвигавшуюся ночь. Правая рука — в папиной руке, левая — в маминой.

Примечания

1. Имеется в виду 1036 год. — Примеч. ред.

К оглавлению

Следующая страница