Глава II

Я по природе любознательна. Извращенно, болезненно. Меня не устраивает картина мира. Хочется вмешаться, добавить от себя немного штрихов к тому, что считаешь реальностью. «Девочка с изюминкой», — говорил господин Маркович, отец. Он подарил мне первый фотоаппарат, им я начала фотографировать одноклассников. Мне нравилось наблюдать за ними через объектив, без этого предмета я не решилась бы так пристально разглядывать их лица. Я вела себя как маленький ребенок, без стеснения рассматривающий волос в носу или яркую пуговицу. Спрятавшись за камерой, я ловила красоту и уродство с одинаковой страстью.

Я никогда не импровизировала. В каждом образе должна была быть странность. Одной подруге я нахлобучивала на голову нелепую шляпу, другой — рисовала родинку антрацитовой палочкой. Необходимый для маскарада реквизит приобретался на ярмарках. Просунешь голову сквозь ворот, и ты уже летчик, маркиз или негритенок. Самой меня почти нет на этих снимках, ведь я была фотографом. Я и не стремилась фотографироваться, я поняла, что мир принадлежит тому, кто умеет смотреть. А если приходилось расставаться с камерой, чтобы оказаться в кадре, я в самый последний момент, проконтролировав и продумав все варианты снимка, занимала свое место. Левой рукой регулировала резкость и нажимала на спусковой механизм, правой делала все остальное.

Правая рука делает меня скованной и застенчивой; левая — неукротимой. В ней моя свобода, и я не уставала петь ей дифирамбы. До конца 20-х годов фотоаппарат был со мной.

Я жила в Париже с мамой и папой. Мне было около двадцати. Я ходила на курсы по прикладному искусству и в школу фотографии. В Академию изящных искусств — девушек не принимали. На автопортрете я изобразила себя в профиль, а напротив расположила череп в профиль. Моя голова влюбленно улыбается своему двойнику. На обратной стороне фотографии ученическим почерком выведено: «Вот Вы и снова, любовь моя!» И подписалась своим уже сокращенным именем, но зато настоящей фамилией: Дора Маркович. Нет, нет, это еще не священный завет: «Muero porque no muero. И умираю от неумиранья». Обычное бахвальство.

Левая рука — для тех, кого я люблю. Левой рукой я поманила Пикассо, моего возлюбленного. После него я перестала фотографировать. Мне повезло запечатлеть на пленке «Гернику» в разных стадиях ее разработки. Это были уникальные фотографии, но картины, породившей их, там нет. После нее фотоаппарат перестал быть моим продолжением. Когда исчезают желания, все становится бессмысленным. Разве не бессмысленно обострять взгляд, укреплять память, придавать рукам силу и способность обнимать жизнь? Без Пикассо мое тело тяготит меня. Помню, как просыпалась посреди ночи и шарила по простыне и матрасам в поисках своих рук и ног. Мои части тела больше не принадлежали мне, они оторвались от меня и рассыпались по постели.

Лето 1936 года. Это лето в Мужане было летом моей жизни. Мы любили друг друга, и то лето было напоено блеском, силой, неповторимой остротой. Я хотела быть счастливой в двадцать девять лет. Я была счастлива. Разве можно просить большего? Я всегда была ненасытна. «Ты утомишь и Ниагару», — говорила мне мать. Я долго ждала чего-то необыкновенного, подобного тому лету. У нас не было ни прошлого, ни будущего. В одну секунду мы лишились плоти. Ни тени под открытым солнцем. Ровная, обжигающая поверхность.

Но разве можно говорить о лете 1936-го как о безоблачном и счастливом? Война уже высадилась в Испании. Страх поселился в Германии. В Сан-Тропе пока не жаловались на внеочередные отпуска, но уже заметили, что весь Монпарнас назначает свидания в порту. Война, страх, люди? Тем летом существовали только мы двое. Благодать. Слепота ясновидцев.

У Пикассо был трудный период. «Худший этап в моей жизни», — повторял он. Он не писал почти шесть месяцев. Такого с ним еще никогда не случалось.

— Мне будет пятьдесят пять.

— Ну и что?

— Пятьдесят пять, Дора! Вам не понять, вы слишком молоды. Замолчите, я не хочу знать, сколько вам лет. Мне станет стыдно. После нашей встречи в «Де Маго» я хотел сбежать от вас. Вы были слишком огромны для меня, слишком красивы, слишком свободны. Я знал, кто вас окружает, и они мне не нравились, за исключением Поля, конечно. Поль — великий чародей любви, мне, кажется, это он заколдовал нас. Вы знали, что я хотел сбежать?

— Я была уверена, что вы придете. Я ждала вас.

Я действительно приняла приглашение Нуш и Поля Элюара погостить на вилле де Салин в Сан-Тропе. Лиз Деарм позволила нам пожить там одно лето. Пикассо был совсем рядом, в Мужане. Если он и не искал нашей встречи, то неизбежно наткнулся бы на меня у Поля и Нуш, жить без которых не мог.

Наконец он приехал и не скрывал, что ради меня. Мы шли по пляжу. Нуш и Поль уселись в тени большого камня. Мы шли уже вдвоем. Он взял меня за руку. «Я приехал за вами», — сказал он. Он грубо тянул меня вперед. «Не оборачивайтесь. Еще в Библии сказано, что нельзя оборачиваться. Мы дойдем до Мужа-на. Вы войдете ко мне и останетесь навсегда. Вы готовы сказать «да» и не оглянуться назад?»

Я согласилась, несмотря на то что была босиком и в майке, слегка прикрытой длинной накидкой цвета индиго, которая волочилась за мной по песку.

— А Поль и Нуш?

— Главное, не оглядывайтесь, нельзя. Они поймут. Они уже поняли. Они с радостью навестят нас. Дня через два приедут. И мы с радостью их примем. Не оборачивайтесь. Я их очень люблю. Они понимают все, им ничего не нужно объяснять.

Жорж Батай и его группа «Контратака», в которую я вхожу, — большая глупость! Он говорил, что все это плохо для меня кончится. Но Бретон основал «Контратаку» вместе с Батаем, и Бретон восхищается вами больше, чем кто-либо. К тому же Поль соединил нас, Поль Элюар, ваш Поль, он тоже в «Контратаке», а без Поля мы бы никогда не встретились.

— Еще одна возможность для вас незаметно от них уйти. Жорж Батай! Вы считаете, это достойное знакомство для девочки, приехавшей домой из Аргентины?

— Я родилась не в Аргентине.

— Вы так сказали мне в «Де Маго», я точно помню.

— Нет, я родилась в Париже, на улице д'Ассас. В три года родители увезли меня в Буэнос-Айрес.

Отец построил множество зданий в Аргентине. Я часто вспоминаю Австро-венгерское посольство, за него император Франсуа-Жозеф присудил ему орден. Медаль с двуглавым орлом должна была прибыть из Вены — Schubertgasse 26, Wien — но корабль опоздал. Церемония была отложена. Когда же я, наконец, увидела эту странную птицу на груди своего отца, Жозефа Марковича, хорвата по происхождению и бывшего императорского подданного, в Европе разразилась война. И она раздробила на две части орлиную шею.

Минотавр любил молодых мещаночек. Хорошее образование было обязательным. Невинность приветствовалась. Ему нравились длинные каштановые волосы, забранные назад на испанский манер. А мантилья? Он остановился, его огромные черные глаза вдруг сощурились, кварцевая вспышка пробежала под веками. Взъерошил мне волосы. Короткие, короче, чем у него. «Тебе пойдет мантилья. Я напишу тебя в мантилье, когда ты отрастишь волосы, как настоящая испанка». Я не спорила. Он в первый раз сказал мне «ты».

Гостиница в Мужане называлась очень красиво — «Васт-Оризон». Я вошла туда босиком. Он сказал мне: «Я хотел внести вас на руках. Кажется, так делают в Америке. Но я не американец, а вы слишком огромны!» Терраса в тени высокого тростника. Сад. Комната, в которой ты, несмотря на все свои угрозы или обещания, так и не запер меня.

В комнате, смежной с той, что служила тебе мастерской, я сфотографировала слова, которые вышли из тебя единым потоком без знаков препинания: «...13 августа 1936 года этот полдень, распутавший клубок рисунка, на котором танцующий тарантул показывает морду сквозь бычий глаз и пенится на дне кубка, прячется за шелково-медовой занавеской, пулей рассекает время, застывшее на струне, привязанной к жалкому балкону...»

Наш смех. Ты говорил потом, что ни с кем не смеялся так, как со мной. Ни с кем. «Плачущая женщина?» Не знакома. «Плачущая женщина?» Это будет после. Я буду «Плачущей женщиной», потому что для тебя я буду женщиной. Весь мир плакал, и ты заставил его плакать моими глазами, глазами женщины. Нет, ты не убивал моего смеха. Я не страдала в то лето. Я не собиралась страдать.

Через несколько дней приехали друзья. Марсель, шофер Пикассо, успел съездить за моими вещами на виллу Лиз Деарм, где уже распространился слух о похищении. Неужели Зевс решил совокупиться с земной женщиной? Эта новость наделала много шуму, слухи о войне еще не воспринимались всерьез.

Зеваки не посмели забраться в наше убежище «Васт-Оризон». Обожаемый и ненавидимый, Пикассо умел внушать уважение двойным блеском своего взгляда и славы. Только друзья, которых он всегда рад был принять, выслушать и обласкать, могли преодолеть эту дистанцию. Существовали правила. Тишина соблюдалась, когда мэтр творил и любил. А потом пьянки, песни и разговоры, разговоры, разговоры без конца... Нужно было уметь дружить с Пикассо. Друзья в Мужане в то лето были особенными. Кто-то из них поселился в «Васт-Оризоне», кто-то неподалеку, в 100 м от гостиницы. Нуш и Поль, конечно, станут завсегдатаями «Васт-Оризона». Бывал и Ролан Пенроз — английский писатель и коллекционер. На следующий год он приедет со своей будущей супругой, потрясающей Лией Миллер. Летом 1936-го он лишь выкупил у Элюара часть его стихотворных подборок и временно занял место водителя Марселя.

Когда Пикассо казалась громоздкой его собственная «испано-суиза», он пересаживался в «форд» Пенроза. В дикую жару по дороге из Канн они попали в аварию. Пенроз был за рулем. Он не был виноват, но потом его еще долго упрекали в катастрофе. На повороте машина выскочила влево, на встречную полосу. Удар был мощным, и «форд» сильно покорежило. Пикассо отбросило назад. Полторы недели он страдал от ушибов и никому не признавался, чтобы не смутить Пенроза. Ролан вышел из помятой машины бледный от ужаса, но целый и невредимый. Он так и не простил себе аварии, которая могла навредить столь обожаемому им человеку. Он беспрестанно каялся, и Пикассо простил его.

От меня Пикассо не скрывал боли, а она была невыносима. Моя мать говорила, что я черства и бесчувственна. Это правда: нытье не в моих правилах. Но страдания Пабло отдавались во мне с многократной силой — до физического раздражения. И благодаря этому отраженному страданию я поняла, как сильно люблю этого человека.

Он стонал во сне. Утром я умоляла его поехать в Канны, сделать рентген. Я боялась, что у него сломаны ребра. В итоге он согласился, и мы поехали вдвоем, не предупредив остальных. «Вот видите, — повторял он, — если бы вы были со мной, ничего бы не случилось».

Марсель сел за руль «испано» с улыбкой человека, умеющего прощать. Он вел с необычайной осторожностью, всем своим видом показывая, что под его управлением машина никогда не выскочит на встречную полосу. Каждый толчок вызывал гримасу боли на лице Пикассо. Он постоянно бурчал, что нужно повернуть назад, потому что все равно никому не позволит разглядывать собственное тело изнутри. «Это запрещено», — уверял он меня, до боли стискивая мне руку. Он обвинил меня в том, что я играю в медсестру. Девочки ведь любят такие игры? В Аргентине, думаю, тоже.

Мне не показали снимок его грудной клетки. Непристойно! Вы — фотограф, дорогая, так довольствуйтесь внешним видом! Все, что касалось Пикассо, Пикассо изнутри, не подлежало запечатлению. Долой изображение. Он утверждал, что в подсознании «под» должно было превратиться в «пост», пост сознания, который охранял бы его от всех захватчиков, в том числе и рентгеновских лучей.

И все же результат оказался благоприятным. У человека, которого я любила, не оказалось ни перелома, ни трещины. Он постепенно перестал жаловаться. Море и мои ласки завершили лечение.

Я вошла в его жизнь. Я вошла в его живопись. Он снова начал работать. С 1 августа: тук-тук, это я. Тушь и акварель. Он нарисовал меня на пороге своей двери. В пальто. Волосы — под целомудренным платком. Надменный на первый взгляд подбородок чуть выдается вперед. Модель покорна. Бородатый бог, увенчанный лаврами, милостиво раскрывается перед поклонницей во всем блеске своих подвигов. Правой рукой бог пишет, его собачка лижет левую. Почести по заслугам. Благоговение выражается в моем взгляде и нежностях верного животного.

Мужан, 5 сентября XXXVI. «Дора и Минотавр» (композиция). Уголь, тушь, цветные карандаши в протирку. Перед образом Господа и целым миром я признаюсь в том, что эта картина — моя любимая. Она и сейчас со мной, и только смерть разъединит меня с ней. Ее мало кто знает. Я показываю ее каждый раз, когда хочу избавиться от навязчивого поклонника. Жертва некоторое время молча, вытаращив глаза, разглядывает картину, потом под любым предлогом уходит и больше никогда не возвращается.

Только еще одно полотно, мне кажется, действует также. Я узнала о нем в 1955-м или, может, в 1956 году от Жака Лакана. В ту пору, когда он пытался вызволить меня живой из-под воспоминаний о Минотавре. Полотно Курбе «Рождение мира». Лакан прятал его в своем кабинете под картинами Андре Массона. Он вовсе не желал обратить меня в бегство, он надеялся, что встреча с неизвестной картиной Курбе поможет моему выздоровлению.

Что до Минотавра, Пикассо не ждал, что его будут изображать в образе мифического животного. Голова быка, взгляд Пабло. И вот он на обложке первого номера журнала с подходящим названием «Минотавр». Он с таким наслаждением превращался в зверя, что приходил в готовность намного раньше меня. Морда чудовища шарит по покорной плоти своей жертвы. Жертвой тогда была Мария-Тереза.

Я всегда знала, что существование Марии-Терезы — это незыблемый принцип жизни Пикассо. На пляже в Сан-Тропе, когда он попросил меня пойти за ним и не оглядываться, я узнала все о его семейном положении. У него была жена Ольга, которая отказывалась давать развод. Каждый день она посылала ему письма на разных языках, пестрившие оскорблениями и требованиями денег. Была еще Мария-Тереза и их дочка, малышка Майя. Он навещал их по субботам и воскресеньям. Потом, когда девочка начнет ходить в школу, его визиты перенесут на четверг. Ни одна из внешних жизней Пикассо не могла остаться тайной, они находили продолжение в его творчестве. Я согласилась без оглядки войти в жизнь Минотавра, я не должна тревожиться о его прошлом.

Но картина «Мужан, 5 сентября XXXVI» — только моя. И не было никогда другого Минотавра, кроме этого зверя с взглядом человека, предназначенного мне судьбой. Заходящее солнце на кровоточащем пейзаже, время вечерних пирушек. Чудовище раздирает тело Доры, чтобы добраться до истока. Его черная морда кривится в судороге. Его взгляд алчен. Но есть что-то умоляющее в его движениях, что-то, что дисгармонирует с насилием. Своей ногой Минотавр прижимает ногу Доры. Его рука расплющила ей грудь. Откуда эта женщина, что играет мою роль? Как бела ее кожа. Неземная белизна. И почему зверь, зарывшись мордой во влагалище, ловит мой взгляд? Мы оба получаем удовольствие? Я отворачиваюсь, как будто меня принуждают. Ты изобразил насилие. Но меня не надо было насиловать. Агрессия бессмысленна. Я и сама могла бы прыгать через ступеньки.

Насилие. Противоборство черной, как будто покрытой дегтем, шкуры животного с рассеивающейся белизной женской плоти. Только знаток это разглядит. Зато докучливые поклонники, стремящиеся увидеть целиком бесподобную коллекцию Пикассо, любящие поторговаться из-за того или иного экспоната, ретируются так быстро, как только могут.

Смотрите же, дорогие мои, готовые так дорого заплатить за меня. Я была любима; и я любила великого человека, — не могу при них называть тебя Великим малышом, — смотрите, на что способен гений. Вы говорите: насилие — и готовы, притворно кривляясь, броситься мне на помощь. Для вас это будет неравный бой. Вы забыли, господа, о взгляде Минотавра. Разве не было мольбы в его глазах? Нежности? Беспокойства? Вас не трогают чувства этого Кинг-Конга, играющего со своей живой куклой? Не его ли любовь создала ее? В ней не осталось ни грамма непримиримости. Непримиримости не к врагам, к людям. Это удручает Кинг-Конга. Его глаза и его член обшаривают добычу, эти мужчина и женщина всегда будут единым телом. Один слишком черен, другая слишком бледна. Знаете ли вы, мои докучливые господа, что эротические изображения всегда строились на контрасте? Еще в Древнем Египте прекрасную похожесть мужчин и женщин различали темнотой одних и белизной других. Воссоздать различие, чтобы извлечь искру. Пикассо разжигает пламя, и это пугает моих докучливых. Вместо того чтобы кричать: «Пожар!» они кричат: «Кошмар!» Спи, мой прекрасный Минотавр, твоя женщина всегда будет любить тебя.

Любовь вершит свой тяжкий труд,
С тех пор как в сердце поселилась,
Мир осязаю с новой силой
И постигаю жизни вкус.