В конце 1960-х годов ты прислал мне свой последний подарок. Прекрасный подарок посреди твоих бессмертных работ. Он позволил мне лучше понять и полюбить тебя. Я сразу же поняла, что это последний твой дар. Он был другим, не таким, как остальные до него. Небольшой куб, удивительно легкий. Под крафт-бумагой, где ты своей рукой мелкими буквами обозначил мой адрес, оказался еще один слой более тонкой бумаги цвета фуксии. На ней ты написал серо-серебристым карандашом: «АДОРА. Вскрыть только после моей смерти».

Я узнала почерк. Расписка в получении упоминает известное имя отправителя. Кто мог еще вспомнить обо мне, кроме Пабло Пикассо? Что меня больше всего ошеломило, так это то, что ты сам упомянул о смерти, своей собственной смерти. Я помнила твой страх, твое отчаяние перед смертью других людей или животных. Может быть, ты звал на помощь? Я тут же написала тебе письмо с благодарностью и уверениями, что инструкция будет выполнена. Еще добавила, что, возможно, мне и не придется вскрывать драгоценную посылку, так я была уверена в бесконечности твоей жизни. Мой ответ должен был показать тебе, что диалог между нами возможен, лишь только один из нас почувствует в этом необходимость. После этого я больше не получала от тебя никаких вестей.

Ты написал эти слова четыре года назад. Сегодня утром время пришло. Я вскрыла бумагу цвета фуксии, не разорвав ее. Я хотела сохранить нетронутым то, что ты послал мне в последний раз. Как я и ожидала, там оказался маленький сундучок в упаковке. Дрожащей рукой я подняла крышку. Золотое кольцо, похожее на обручальное. Чуть более тяжелое, чем обычное обручальное, и не такое приплюснутое. Я вынула кольцо из коробки и сразу же увидела острую иголку на внутренней стороне. Она бы безжалостно вонзилась мне в палец, если бы я рискнула надеть кольцо. С обеих сторон смертоносной иглы были выгравированы два инициала. С одной стороны — Д., с другой — П. Пикассо и Дора.

Я вспомнила о «нюрнбергской деве». Это было совсем не похоже на рождественский подарок, еще меньше на образок Богоматери. Это было орудием пытки и смерти. Оружие рыцаря, изнутри покрытое иглами. Осужденный должен надеть его, и, когда оно защелкнется, гвозди вопьются в его тело.

Я вспомнила и то, что говорил Батай. Наибольшее удовольствие в жизни он находил в письменных восхвалениях садизма. Он считал, что из двух любящих друг друга существ тот, кто с беспрерывной и маниакальной настойчивостью мучает другого, любит больше. Тогда, по Батаю, ты любима всякий раз, когда жертвуешь свое время, воображение, свои творческие силы, чтобы заставить страдать другого?

Ты не собирался, Пабло Пикассо, искать в других свое вдохновение. То, что ты хотел мне сказать, посылая это кольцо, нельзя назвать ни игрой, ни жестокостью, потому что твоя тайна может быть раскрыта только после твоего ухода. Ты так решил, и ты знал, что я выполню твою инструкцию. Ты, который так боялся смерти, ты не решился бы вспомнить о ней ради какой-нибудь мелочи. Это кольцо — доказательство нашей любви, свидетельство этому — два наших инициала. Эта игла — шило, вытянутый язык всех женщин, напуганных войной, которую мы пережили вместе. Это «Герника». Плачущие женщины, неутолимая жажда, желание. Это неугасаемая боль, пронзающая плоть, чтобы навсегда в ней остаться. Это умиранье от неумирания. Это П. и Д. Это ты и я.

Наша любовь существовала. Она была невозможна.

Предыдущая страница

К оглавлению