Пятница 28 декабря 1946

В восемь утра меня будят бесцеремонные звонки в дверь. Чей-то голос произносит мое имя. Потом резкий стук. Открываю: здоровенный детина в черной шляпе с завернутыми полями, обутый в snow-boots.¹

— I want to see Picasso! I want to see Picasso! Now! Now! I am in a hurry!²

Он требует, чтобы я оделся. Внизу нас ждет такси. «Я очень тороплюсь! Быстрее! Быстрее же! Отвезите меня к Пикассо...» Я взбешен тем, что этот сумасшедший меня разбудил, и пытаюсь сопротивляться. Незваный гость объясняет, что он — от Карла Холти. И достает из кармана письмо от моего друга. Я прошу американца отпустить такси. В любом случае нельзя врываться к Пикассо в такую рань.

— Но я не могу терять ни минуты, — настаивает он, — мой самолет только что приземлился в Орли. Я прилетел организовать выставку Пикассо в Нью-Йорке — первую после войны... Необходимо опередить Розенберга, сорвать все его планы! Это вопрос часов, если не минут...

Незнакомца зовут Самюэль Куц. Он недавно открыл галерею рядом с Розенбергом, на 57-й улице, и специализируется на американской абстрактной живописи. Его необъятный портфель набит подарками... Он достает оттуда книгу Сидни Джениса «Пикассо», только что вышедшую в Нью-Йорке, отыскивает в ней репродукции нескольких картин и спрашивает, можно ли будет их заполучить для выставки. Затем обрушивает на меня целую лавину вопросов: в каких отношениях Пикассо с Розенбергом, покупает ли тот у него картины...

* * *

Гарриет и Сидни Дженис приходили ко мне в начале года, по-моему в феврале, и предложили сотрудничать с ними в подготовке этой книги, где надо было представить произведения Пикассо с 1939-го по 1946-й — то есть все, что он сделал в период войны и оккупации и с чем не была еще знакома американская публика... У автора были все основания гордо заявить: «Ни один из подлинников этих творений в нашей стране еще не появлялся...» Тогда я сделал для них снимки нескольких «сюжетов» Пикассо, домашнего интерьера Доры Маар и коллекции г-жи Куттоли...

У Джениса была фабрика по пошиву рубашек, но, к великой досаде его брата, страсть к живописи побудила его бросить бизнес. В 1930-м он уже обладал прекрасной коллекцией современной живописи, включая и американских примитивистов, о которых написал великолепную книгу. Еще один его труд, вышедший два года назад, был посвящен абстрактному искусству и сюрреалистам в Соединенных Штатах...

* * *

В десять часов мы с Куцем уже у Пикассо. Я представляю гостя Сабартесу. И пока торговец картинами, радостно возбужденный тем, что близок к цели, рыщет по прихожей, Сабартес отводит меня в сторонку: «Еще один американец? И где вы их только откапываете? Я не уверен, что нам вообще удастся увидеть сегодня Пикассо... Он проработал почти всю ночь... И сейчас спит...» Однако не успел он договорить, как послышались шаги: хозяин спускался по лестнице... Настроение у него превосходное... Куцу повезло. Гость открывает свой неподъемный портфель и, как фокусник, достает оттуда подарки: упаковку сигар, несколько коробок табака, пачки «Кэмел», трубку и ёршики, чтобы ее чистить, — все это для Парижа пока редкость. Пикассо все повторяет: «Thank you very much! Thank you very much!»

И, смеясь, оборачивается ко мне:

— Это единственное, что я могу сказать по-английски. С того момента, как освободили Париж, американцы натащили мне столько шоколада, сигарет, табака, столько чая, кофе, рубашек и шляп, что мне ничего не оставалось, кроме как научиться говорить им «спасибо»...

Куц извлекает на свет и книгу Сидни Джениса, которую Пикассо тут же вырывает у него из рук. Мне очень нравится это его любопытство, нетерпеливая жадность, с которой он бросается на вожделенную добычу. На обложке книги цветная репродукция его большого полотна 1942 года — «Серенада», или «Утренняя серенада».

ПИКАССО (листая книгу). Совсем неплохо! И даже очень хорошо! Вы согласны? Из всех книг о моем творчестве эта, пожалуй, самая лучшая... И какая удачная мысль дать здесь фотографии сюжетов моей живописи: окно с крышами, Дора, мыс Вер-Галан со статуей Генриха IV, берега Сены, собор Парижской Богоматери. Я никогда не снимал с них копий... А фотографии доказывают, что мне удалось схватить суть, что главное в моих картинах есть...

Пикассо переворачивает страницы: семь лет живописи и скульптуры. Иногда что-то восклицает и пронзительно хохочет...

ПИКАССО. Но вот этой картины уже нет! Я сделал из нее другую! А эта? Изменилась до полной неузнаваемости... Голову, которую мы здесь видим, убрал совсем... А на этом натюрморте горшок превратился в сову... Я не знаю, что со мной происходит, но меня охватила какая-то страсть переписывать старые полотна. Здесь, на этих репродукциях, — картины-призраки...

Иногда его лицо омрачается, потому что надо признать: цветные репродукции ужасного качества...

ПИКАССО. Я не понимаю, почему они настаивают на цветных репродукциях, если не умеют правильно передавать цвет? Мне кажется, что черно-белые, если они правильно воспроизводят достоинства произведения, могут оказаться ближе к его сути...

А когда ему попадается портрет Доры Маар в зеленой блузе с красными полосами и белым кружевным воротником, написанный 9 октября 1942 года, он расстраивается всерьез.

БРАССАЙ. Мне очень нравится этот портрет, особенно здесь хороша блуза... Великолепный фрагмент...

ПИКАССО. Мне очень приятно, что вы обратили внимание на блузу... Вообще-то я ее полностью придумал: у Доры такой никогда не было... И что бы ни думали и ни говорили о моей пресловутой «легкости», мне тоже случается долго мучиться над полотном... Сколько же потов с меня сошло из-за этой блузы! Я ее писал и переписывал несколько месяцев...

БРАССАЙ. Как Сезанн с рубашкой Воллара. Он принимался за нее раз сто, если не больше...

ПИКАССО. Да, обычно такой суровый, вечно недовольный собой, он считал, что эта рубашка ему удалась... И я признаюсь, что моя блуза мне нравится... Фоном для нее сначала служила решетка, кувшин с водой и кусок хлеба... Позже я все это стер...

Куц показывает серию репродукций и комментирует их. Сабартес переводит.

— Я решил поднять абстрактную живопись в Соединенных Штатах на новый уровень... Это единственное, что меня сейчас интересует... Я — меценат... Содержу шестерых художников, все они — американцы: Уильям Базиотис, Карл Холти, Браун, Готтлиб, Мазервелл... И работают для меня...

Я тут же вспомнил, как недавно Кокто рассказывал нам: «Бедные ребята — эти, в Нью-Йорке! Если кто-то из них посмеет нарисовать что-нибудь узнаваемое, его тут же отшлепают... Их с пеленок начинают натаскивать на абстрактное искусство...»

Американский торговец говорит о художниках, как лошадиный заводчик о чистокровных жеребцах своей конюшни... Вот он переходит к цели своего визита. Объясняет Сабартесу идею выставки в Нью-Йорке. Пикассо не придется предоставлять свои полотна на время. Куц намерен их купить. Все... Сабартес, поначалу сохранявший на лице недоверчивую мину, расценивает предложения янки как достойные рассмотрения... И просит Пикассо показать гостю полотна. Мы поднимаемся в мастерскую. Куц на седьмом небе от счастья: «Beautiful! Very beautiful!» — повторяет он, подкрепляя английскую речь ломаным: «Шикарни, шикарни!» — единственным, известным ему французским словом, если не считать «Спасибо» и «Я вас люблю»... Однако время от времени, обращаясь ко мне, он недоуменно замечает: «I don't like them very much, they are not abstract enough!» Любая живопись для него недостаточно абстрактна.

Неутомимый Пикассо показывает свои творения: натюрморты с кувшинами, черепами, бараньими головами, зеркалами, подсвечниками, луком-пореем. И серию женских портретов.

— Я полагаю, — объясняет он американскому торговцу через Сабартеса, — что это — собирательный «портрет» современной женщины... Я видел эти лица в метро...

Под конец show Пикассо приберег самые последние картины, написанные в Антибе и заполненные морской фауной: натюрморты с рыбами, угрями, осьминогами, каракатицами, желтыми акулами и особенно морскими ежами, чьи колючки и теплый коричневый тон его особенно привлекали... Но Куц совсем пригорюнился и не перестает бормотать: «Это недостаточно абстрактно! Это недостаточно абстрактно!» В конце концов, после долгих колебаний и увиливаний, он отобрал девять полотен: «Девушка в шляпе», «Голова», «Сидящая женщина», «Петух», «Голова (женщины) на зеленом фоне», «Женщина с головой ягненка», «Моряк», «Помидорный куст». А потом уединился с Сабартесом, чтобы обсудить цену покупки...

Я остаюсь с Пикассо. Он показывает мне самые последние работы с совами.

ПИКАССО. Вот что сейчас крутится у меня в голове... В Антибе я часто работал по ночам, и крики совы, единственной обитательницы полуразрушенной башни, были звуковым фоном моих бдений... Потом, когда птица была ранена, мне довелось с ней познакомиться. Я держал ее в руках. Она стала моим другом и товарищем...

Силуэт сидящей на деревенском стуле птицы, забранный в овальную рамку, я вижу на многих полотнах.

Я показываю Пикассо фотографии «настоящего художника», стоящего перед полотном. И замечаю ему, что они немного напоминают картины, которые он пишет в настоящий момент...

ПИКАССО. Это вполне понятно... Хотя я ничего не копирую, но мое настроение так или иначе отражается в моих полотнах...

БРАССАЙ. Сезанн никогда не брал в руки кисть по вечерам...

ПИКАССО. У него же не было ничего, кроме керосиновой лампы! А ее свет очень желтый и, конечно, искажает цвета... А теперь у нас есть прожектор дневного света, и ночью вполне можно работать... Мое ночное освещение великолепно, мне оно нравится даже больше, чем естественное... Вам надо прийти как-нибудь ночью, чтобы на это посмотреть... Каждый предмет виден очень отчетливо, а вокруг полотен, напротив, глубокая темень, которая ложится на потолочные балки — вы видели их на большинстве моих натюрмортов: почти все они написаны ночью... Каков бы ни был антураж, он становится сущностью нас самих, он держит нас в своей власти, выстраивается в соответствии с нашей природой...

Пикассо приносит мне крошечное полотно — «Париж 14 июля». Настоящее маленькое чудо. Несколькими прикосновениями кисти он воссоздал набережные, анфиладу парижских домов, собор Парижской Богоматери, деревья и флаги, развевающиеся на ветру... С тех пор как он поселился во Франции, этот праздник доставляет ему огромную радость... Веселая уличная толпа напоминает ему ту, что он видел на андалузских улицах, — людей, собравшихся в круг, танцующих сардану на площадях Каталонии, пестрое ликование веселого праздника на юге Франции... Но 14 июля прошлого года оказалось особенно волнующим... Народное гулянье с танцами и весельем, с фейерверками и торжественной процессией длилось три дня и три ночи — это ликовала освобожденная Франция...

ПИКАССО. Целых пять лет мы были лишены национального праздника. Первое 14-е июля после Освобождения меня очень тронуло, и я его написал...

Крохотные размеры картины наводят на мысли о достижениях Хокусаи.

БРАССАЙ. А вы знаете, что Хокусаи однажды изобразил двух голубей на рисовом зернышке? Он сделал это, сидя на постоялом дворе, где отдыхал от трудов после того, как написал огромное полотно, — возможно, самую большую картину, когда либо написанную за один день...

ПИКАССО (с удивлением). Я не знал, что он писал и большие полотна...

БРАССАЙ. Этого человека страшно обижало, что о нем постоянно твердили: «Он может писать только маленький формат...» И он решил всем доказать... Его ученики приготовили ему огромную раму, размером с фасад шестиэтажного дома. И натянули на нее бумагу. В день знаменательного события Хокусаи ходил по своему панно, волоча за собой привязанные к шее мешки с рисом, пропитанным китайскими чернилами... Толпа собравшихся зевак не оценила результат — все полотно оказалось покрыто длинными полосами... Затем он взял метлу, тоже смоченную в чернилах, и окропил ими панно в оставшихся незакрашенными местах. И когда художник приказал поднять картину вертикально, для чего им была придумана целая система приводных ремней и роликов, все увидели на гигантском полотне Дхарму, бога чая, о котором, кстати, сложена великолепная легенда. Этот жрец, которого во время молитвы внезапно сморил сон, был так раздосадован, что вырвал себе глаза и бросил их как можно дальше... Растение, пустившее корни на месте, где они упали, отбивает сон: это чай...

ПИКАССО. Историю про чай я слышу впервые... Помню только, что однажды Хокусаи сделал картину, пустив на полотно кур, но я забыл, при каких обстоятельствах...

БРАССАЙ. Это было у принца, который непременно хотел иметь его «картину». Художник развернул длинный рулон бумаги и наметил на нем волнистые голубые линии. Потом взял нескольких кур, смочил им лапы красными чернилами и пустил бегать по бумаге... И в результате перед зрителями предстала река Тацута, чьи осенние воды несут с собой опавшие листья красного клена, похожие на куриные лапы...

Импровизации Хокусаи вызывали бурный восторг Пикассо: было нечто, роднившее между собою этих двух художников, — острое любопытство к форме во всех ее аспектах, способность схватывать жизнь и фиксировать ее мгновения беглыми и лаконичными штрихами, терпеливое внимание, молниеносное исполнение... Как и Пикассо, Хокусаи не пренебрегал никаким опытом, не отказывался ни от чего. Иногда он использовал пути, лежащие вне живописи, употребляя в дело любые подручные инструменты — к примеру, кончик яйца, смоченный в чернилах. Он любил смешно передразнивать, постоянно придумывал что-то новое, вдохновение било в нем ключом — и нежное, и жестокое... Впрочем, разве в таланте Пикассо делать произведения искусства из ничего не кроется нечто японское? Разве сюрпризы, забавные и чудесные, которые он способен извлечь из простой деревяшки, из бумажной салфетки, не напоминают фокусы Хокусаи? И разве эта склонность не останавливать ни на один день долгой жизни активности своих рук не свойственна им обоим? Я представляю себе Пикассо, который, подобно «старику, одержимому рисованием», описывает себя в «Трактате о цвете»: одна кисть во рту, по одной в каждой руке, по одной в каждой ноге — весь во власти рисовательного экстаза... Пока мы разговариваем, я не могу оторвать глаз от маленького столика, заваленного пустыми и наполовину выдавленными тюбиками краски, смятыми обрывками газетной бумаги и грязными кистями. Как поле брани наутро после побоища.

ПИКАССО. Она как живая — моя палитра сегодня... Я работал всю ночь. И очень устал... Поэтому оставил все как есть...

Я фотографирую столик. Пикассо объявляет, что приготовил для меня знаменитые «скульптуры из бумаги»... О них было много сказано... Я заинтригован, и мне не терпится их увидеть... Пикассо достает их из коробки... Это совсем небольшие фигурки, свернутые из тонкой бумаги и доведенные до совершенства вручную. Хрупкие, как крылья бабочки...³

Возвращаются Сабартес и Куц... Переговоры прошли успешно... Теперь они втроем начинают обсуждать продажу картин и будущую выставку. Я отхожу и рассматриваю листок бумаги, где Пикассо нарисовал крупную птицу с хохолком на голове. Но главное на этом рисунке — не птица, а дата: 25 декабря 1946. Автор, словно находясь в состоянии крайнего возбуждения, несколько раз, все более и более крупно, написал вокруг птицы: 25 декабря 1946, 25 декабря 1946... Впечатление такое, что он хотел отвести только что прошедшему рождественскому дню особое место в своей памяти. Что же могло произойти 25 декабря 1946-го? Узнаем ли мы когда-нибудь? На следующем листе изображена та же птица, но уже присевшая на ветку. Ее силуэт едва намечен, но дата проставлена: 27 декабря 1946...

Мы с Куцем уходим. Вид у него весьма довольный. Дело сделано... Пикассо и Сабартес пригласили его прийти завтра, чтобы обсудить детали... Американец так взволнован, что забыл у Пикассо свои snow-boots...

Примечания

1. Валенки (англ.). — Примеч. перев.

2. Я хочу видеть Пикассо! Я хочу видеть Пикассо! Немедленно! Немедленно! Я очень спешу! (англ.). — Примеч. перев.

3. Хочу сказать, что мне так и не удалось их сфотографировать... Боюсь, что они потеряны навсегда...