В лабиринтах Минотавра

Итак, они поселились с Ольгой в новом доме, наделавшем столько шуму. Многим показалось, что старым друзьям Пикассо путь туда заказан. По крайней мере если это был не официальный запрет, то хозяйка дома не скрывала, что не очень-то рада кое-кого видеть. И, само собой, только одно подозрение в том, что на визиты к Пикассо старых приятелей наложено вето, сразу обрело запах скандальной новости.

Ольга встретила Пикассо на излете его молодости, она «пропустила» создание и расцвет кубизма, не участвовала — в отличие от бывших подружек Пикассо — в бравурной жизни богемного Монмартра в довоенный период. Зато, побывав в злачных местах и в знаменитых кафе вместе с Пикассо, уже многое знала про особенности холостяцкой охоты художников: свободную любовь, пирушки, натурщиц и прочие прелести житья-бытья в «Бато-Лавуар» и прочих домах-мастерских, где творчество, секс, пьянство и наркотики и даже самоубийства смешивались в причудливый коктейль.

И, как стремится подчеркнуть биограф Пикассо Пьер Кабанн, это время жизни ее мужа внушало ей такое отвращение, что Ольга «прогнала прочь всех его старых друзей». Но, похоже, они и сами рассеялись, «рассосались» в пространстве по ряду причин. За эти военные и послевоенные годы круг художников «парижской школы» истаял просто на глазах: не только Раймон Дюшан, Франц Марк, Умберто Боччони и Аполлинер ушли в Царство мертвых, в январе 1920 года скончался Модильяни, Шагал уехал в Россию на два года, Диего Ривера в 1921 году отправился в свою Мексику. Тяжело раненный на войне Брак с трудом оправлялся после сложнейшей операции; кто-то, искалеченный на войне, уже не жил в Париже, другие просто перестали в достаточной мере интересовать Пикассо. Что же касается крестника Пикассо «бедного» Макса Жакоба, то ему явно не стоило проявлять столько сочувствия к бывшей подружке Пабло Фернанде и вспоминать ее так часто назло Ольге. Кажется, он и сам был по-своему неравнодушен к этой рослой, неунывающей, эффектной женщине... Почему Ольга особенно невзлюбила бедного бывшего фокусника, гадать не приходится — Пикассо мог в шутку сболтнуть и о не совсем обычной любви Макса к нему... Предание гласит, что был отстранен от их семейного очага и Брак как символ проклятого кубизма. Как будто Пикассо можно было продиктовать правила игры! Само собой, к Браку он и сам не питал особо нежных чувств, обозвав его за подражание себе «мадам Пикассо». И если уже французские газеты писали в 1919 году, что объединение кубистов «развалилось», приводя тому исторические, а не бытовые причины, то, может быть, и не в Ольге дело?

Именно благодаря поддержке и содействию «несносной, вредной» Ольги, по сравнению с которыми попытки Евы Гуэль помочь Пикассо с продажами его работ кажутся просто любительством, начинается неслыханное укрепление финансовой империи Пикассо и расширение его славы внутри влиятельного круга сливок парижского общества: двухэтажный дом четы Пикассо на Рю де ла Бойет, 23, не случайно соседствовал с другим домом — под номером 21. А это уже был не просто дом, а художественная галерея Поля Розенберга. Нетрудно догадаться, почему Ольга, целеустремленная и дисциплинированная, как все балерины, выбрала столь специальное место для житья. После Биаррица (основательно разведав за долгое лето, что к чему на рынке коллекционеров живописи, поговорив с богатыми дамами, женами и дочерьми влиятельных лиц), верная супруга шаг за шагом все делала для того, чтобы нарастить вокруг Пикассо круг надежных дилеров, богатых евреев — торговцев картинами, владельцев галерей, богатых банкиров, коллекционеров, промышленников, дипломатов. Тот самый круг, центром которого был влиятельный Поль Розенберг. Ему предстояло сменить «на посту» до этого занимавшегося продажами работ и в целом «делами» Пикассо галериста, издателя и коллекционера Даниэля-Анри Канвайлера.

Поль Розенберг был настолько влиятельной фигурой в мире искусства, что одно только его имя уже означало пропуск в самые престижные галереи и частные коллекции. И во многом благодаря стараниям Ольги знаменитый Поль Розенберг стал на долгие годы активным агентом Пикассо на мировом рынке живописи. В отличие от прошлых агентов Пикассо, никогда не делавших из выставок шоу, его новый дилер Поль Розенберг обожал гала-показы, на которые собирался «весь Париж» и где можно было за чашкой чая обсудить картину и объяснить каждому ее достоинства. После 1919 года он смог устроить несколько чрезвычайно важных шоу-показов работ Пикассо не только в Париже, но и в Риме, Лондоне, Нью-Йорке, Чикаго, Мюнхене, Цюрихе, Буэнос-Айресе, Мадриде и так далее. Так продолжалось почти десять лет, пока в 1929 году Розенберг не угодил под секиру финансового краха. И хотя отношения между ними никогда не были сердечными, только коммерческими, деловыми, именно через Розенберга Пикассо вошел в мир крупных дилеров, антикваров, международных экспертов, знатоков живописи, и его работы попали в знаменитые американские коллекции и музеи.

По вполне понятным причинам жене Пикассо, которую воспитывали в детстве гувернантки и которая никогда не мыла посуду под ржавым краном, как Фернанда, гораздо больше нравился круг таких состоятельных людей, как Розенберг и его знакомые. Их манеры, спокойное достоинство обеспеченных людей, чтящих традиции, внушали ей больше доверия, чем «взъерошенный», самолюбивый, «подозрительный» круг старых друзей Пабло, оккупировавших на Монпарнасе кафе «Ротонда», «Селект» и «Дом». Тех самых приятелей, которые приехали завоевывать Париж в первое десятилетие века, трудно жили, выпивали, грешили наркотиками, «глотая зернышки гашиша», меняли любовниц, редко рисковали заводить семью и детей, не имели своих «домов». Но теперь и многие из них, кто выжил и выстоял, оперились и посолиднели. Да и Пикассо было уже без пяти минут сорок, супруге почти тридцать лет, пора было подумать о будущем. Ольга хотела достойного окружения, предсказуемого завтра, она вила свое семейное гнездо для будущих птенцов, и этот женский защитный механизм был включен, как механизм миллионов женщин.

С одним-единственным отличием. У них не было мужа по фамилии Пикассо. С самого начала Пабло как будто не держал камня за пазухой, принял новые правила игры и ни в чем не только не перечил простодушной по части интриг Ольге, но и подыгрывал ей. Это не значило, что в один прекрасный момент Пикассо, «профессиональный хамелеон» и немного шут, пожав все плоды славы и денег, не сможет отречься от какой-то части своей жизни:

— Это был худший период моей жизни! — заявит он без обиняков.

Золотым периодом был, само собой разумеется, грязный, лихой, веселый «корабль» «Бато-Лавуар» — пик сексуальной активности и всех преимуществ молодости Пикассо.

Так он будет твердить спустя много лет, и многие ему поверят. И станут уверять, что для Ольги живопись не была самоценной, ее, мол, интересовали только связи в обществе, для которых эта живопись служила проводником. Но по большому счету живопись служила в первую очередь для самоутверждения самому Пикассо. Темпераментный испанец только-только начинал входить во вкус европейской, а затем и всемирной славы. Он никогда не отказывался от роли общественной фигуры, и вступление в ряды коммунистической партии стало не единственным шагом в этом направлении.

Пикассо совсем не возражал, когда изящный живчик Жан Кокто вновь появился на их семейном горизонте и ввел чету Пикассо в известнейший салон графа Этьена де Бомона. Прославленный меценат, покровитель искусств, у которого собирался весь цвет преуспевающих людей искусства и аристократов — виконты, баронессы, князья, светские львицы, модные артисты, хроникеры, художники, скульпторы и поэты, благосклонно отнесся к Пикассо и его жене. На новогоднем балу 31 декабря 1921 года у Этьена де Бомона гениальный прозаик XX века Марсель Пруст вместе с Пабло, Ольгой и всей честной компанией встретит последнее в своей жизни Рождество. С женой графа Эдит де Тэн Пруст обедал в отеле Риц, и именно этой паре он нанесет свой последний в жизни светский визит в октябре 1922 года, приведший к простуде и скорой смерти. К «маленькому дорогому Этьену» стремились лучшие люди Парижа, про этого графа говорили, что он — настоящий «Дягилев костюмированных балов». Лучшей рекомендации в такой ситуации для Ольги было трудно придумать, ведь Сергей Павлович пользовался в высшем французском обществе исключительным авторитетом, и отблеск его славы ложился на всех его «детей».

Пикассо в отличие от жены и Дягилева не читал Пруста, но бойко уверял, что лауреат Гонкуровской премии его чем-то «притягивает».

По части мистификаций и противоречивых заявлений Пабло мог поспорить с любым словесным эквилибристом. Не стоило брать на веру все парадоксы, которыми он играл, как цветными мячиками, — он, человек признававшийся, что дурачит публику своими работами. Человек, который со скоростью диковинного механизма запускал о себе легенды, но менее всего хотел бы, чтобы кто-то заглянул внутрь и разглядел, как этот механизм работает. Одно несомненно — с Ольгой ему было не стыдно появляться у самых титулованных особ (попробовал бы он это проделать с любой другой из своих избранниц!) Элегантная стройная балерина хотя не стала, да и не могла стать «этуаль», звездой вечеров, первой среди равных — у нее не было ни громкого титула, ни личных капиталов, ни кокетливой развязности, милой болтливости хорошенькой женщины — тем не менее легко вписалась в этот круг. Она была дворянка, и этим многое сказано. Ей было не впервой носить бальные платья и маскарадные костюмы, уверенно сидеть за сложно сервированным столом или поддерживать светскую беседу. Такие часы позволяли окунуться в давно знакомую среду, вспомнить театральную стихию, и она радовалась этой возможности, как маленькая девочка. Не так много было у Ольги развлечений в чужом Париже, когда муж работал по целым дням у себя наверху, а она занималась их домом, слугами, кухней, собаками, кошками... и текущими счетами. Не с кем было и словом перемолвиться. Одна во всем большом Париже! Ни родни, ни друзей... Оставалось вкладывать вкус и душу в дом и наряды, ждать выходов в свет, как большого праздника, единственного развлечения, дающего общение, разговоры, впечатления, новых знакомых, а дома — читать, читать, читать... Она уже не просто отлично говорила по-французски и понимала английский, который немного знала благодаря тому, что многие танцовщицы говорили на английском языке. Ведь у Дягилева в разное время танцевали англичанки — партнерша Ольги — Хильда Маннингс, переделанная в Лидию Соколову, Долина — Патрик Хили-Кэй, Лукина — Лейтон Лукас, Алисия Маркова и другие. К тому же, надо отдать должное русской жене, Ольга легко освоила родной язык мужа — испанский, освоила настолько, что могла бегло писать записки Пабло на его родном языке. Сам Пикассо двух слов по-русски связать не мог — не то что писать.

Сколько портретов задумчивой «читающей Ольги» создал Пикассо в это время — воистину достойно удивления. Секрет прост: книги были привычкой, насущной потребностью, отдушиной и единственной ниточкой, связывавшей ее с прошлым, с родным языком и Россией, и, возможно, давали нравственный отдых от непростого общения с Пикассо. Неизвестна глубина и мера тоски этой женщины по прошлому, родне, бывших друзьях, но грустное, всегда без улыбки, почти трагическое выражение ее лица, оставленное почти на всех, без исключения, портретах и фотографиях, не дает заблуждаться на этот счет. И невооруженным глазом видно, что она почти постоянно испытывала ту самую, французским словом обозначаемую и непереводимую angoisse — печаль, соединенную почти с физической болью и тоской, которую не спешил развеять Пикассо. Все-таки разница во вкусах, идеалах, вере, духовности, представлениях о правилах поведения и — наверняка! — об интимной стороне отношений мужчины и женщины давала о себе знать.

Ольга вовсе не была похожа на легкомысленную бабочку, обрадовавшуюся возможности бешено тратить в блистательном городе гонорары преуспевающего супруга-художника и прожигать жизнь. Нет ни одного факта, подтверждающего расчетливую «предусмотрительность», попытку зажить отдельной жизнью «про запас». Если бы это хоть в малой мере соответствовало правде, то благодаря пристрастным биографам, любящим гения, мы, разумеется, знали бы о ее мехах, бриллиантах, диадемах, виллах, записанных на свое имя, отдельных счетах в банках и обо всем прочем. Словом, о той самой двойной игре, которую ведут ушлые, прагматичные жены, вышедшие замуж по расчету. Но, похоже, никто не знает, каким аршином Ольгу мерить и что о ней сказать, ведь русская душа — потемки.

Несмотря на противоречивость и взрывной темперамент Пабло, его явное непостоянство в чувствах, поступках, настроениях, несмотря на свой решительный нрав и обидчивость, Ольга была с мужем честна и прямодушна. Она наивно верила, что у них с Пабло одна судьба и впереди — долгая жизнь вместе, а посему старалась ввести его в тот круг, тот мир, который, при всех недостатках, был более цивилизованным, «приличным», сдержанным и куда более широко образованным, чем его прежнее окружение. Эти люди, как и сама Ольга, представляли последнее поколение дворян и аристократов, родившихся и воспитанных в XIX веке. Их мир доживал последние десятилетия, концентрируясь в весьма узком кругу.

Ольге и Пабло на этом отрезке пути по-настоящему повезло с Жаном Кокто. Вот кто не только слыл близким другом Дягилева и многих блистательных людей того времени, но знал свет и его правила как свои пять пальцев. Впрочем, здесь все были свои и хорошо знали друг друга. Остроумный, общительный, легкий и нарядный, как экзотическая бабочка, чуть ли не первый, кто осмелился надевать цветные пиджаки, Кокто слыл настоящим любимцем светского Парижа. И как было не обожать тоненького элегантного чувствительного Жана, друга самых модных красавиц, ставшего прототипом молодого денди Октава из Бальбека в бессмертном произведении Марселя Пруста «В поисках утраченного времени»? «Мы просто пытались жить, и жить все вместе», — скажет Жан Кокто о тех временах.

Так что лучшего Вергилия, чем Жан, для сопровождения по этим кругам сладкого, модного, шумного, суетного и пестрого ада трудно было отыскать. Но тогда все жили в какой-то лихорадке оживления и воспаленных надежд.

Взрыв жизненных сил чувствовался не только в особняках. «Бестолковая жизнь былых лет стала модным стилем людей, игравших в богему», — писал Эренбург. Париж переживал новый расцвет. Появилось много богатых американцев. Они несли динамику, технический прогресс, любопытство к европейскому искусству, деньги и страсть к новизне. В отеле «Крийон», где некогда останавливался президент Вильсон, уже жил Хемингуэй, работавший на торонтскую газету «Стар», подружившийся с Гертрудой Стайн и накапливающий впечатления для своего бестселлера «Праздник, который всегда с тобой». Так он сказал про Париж, про новую belle epoque, которую с тысячами иностранцев переживал в переулках Монпарнаса и на пологих склонах «горбушки» Монмартра. Блестящее, эффектное, разверстое для смельчаков и нетерпящее уныния время! Женщины открыли ноги до колен и спину в вечерних платьях, их грим можно было назвать отчаянным. Наступала эпоха потребления: в 1920 году был основан журнал «Вог», а через год Коко Шанель выпустила свои знаменитые духи «Шанель № 5». Гремело довоенное танго, танцевали разновидность фокстрота — шимми, приближалась эра чарльстона, в бесчисленных кафе и ресторанах ожившего Парижа в немыслимых количествах потреблялось спиртное вперемежку с танцами и развлечениями. На фоне послевоенного душевного опустошения модно было «просто жить», любить, развлекаться, бесконечно путешествовать, читать, брать от этой жизни все или, по крайней мере, жадно впитывать все запахи, звуки, ощущения вдруг ускорившейся жизни.

Духом Парижа проникались и пленялись Хемингуэй, Скотт и Зельда Фицджеральд, Джеймс Джойс, Генри Миллер, Дос-Пассос и многие другие славные личности, которые оставили после себя блистательные страницы — отражение того суетного, живого и интересного времени.

На фоне такой динамики негоже было запираться в мастерской на целые месяцы, нужно было мелькать, декларировать, давать интервью. «В ту пору жизнь художников все более становилась жестом, презентацией стиля», — отметят позже искусствоведы.

Как же позиционировал себя Пикассо?

Нравилось или нет, но ему пришлось постараться. Все-таки он был artifex ludens — художник играющий и, как позже пришедшие сюрреалисты, виртуозно и охотно менял маски и устраивал маленькие представления. И на фоне таких денди, как светский лев Кокто и его аристократические приятели, Пикассо был вынужден отмывать краску с рук, натягивать на свое литое накачанное тело, которым он усиленно занимался, дорогие смокинги, часто бриться, приводить себя в идеальный порядок, что его, убежденного сторонника «естества», разумеется, отчасти бесило. И пусть он весьма далеко ушел от знаменитого бесформенного «пальто кубиста», которое когда-то смешило его нетребовательных друзей, и уже не вспоминал о том, как принимал их в полосатом купальном костюме и в котелке, этот андалузский бычок так и не стал элегантным, строгим, зашнурованным тореро. Недаром Пабло — на всякий случай, чтобы не казаться смешным, — ценил и отстаивал свое второе «я», эдакую простецкую «неуклюжинку» во всем. А легкая Ольга напротив поражала на этих вечерах изысканными нарядами, стройностью, молодостью и изяществом. Она чувствовала себя на паркете как рыба в воде и была почти счастлива среди хрусталя, серебряных приборов, крахмальных скатертей, сверкания огней, цветов, великолепных туалетов, жужжанья пестрой толпы гостей на обедах, балах и маскарадах. Молодая женщина теперь могла лишь вспоминать, как ребенком представляла в «живых картинах» детских спектаклей помещичьего дома купидона или ангела, и какой был тогда искристый снег, и какая пушистая была елка, и трогательные подарки, и музыка «Щелкунчика» Чайковского... Или видеть в своих ностальгических снах сине-золотой зал Мариинского театра, блистательную публику в кружевах, драгоценностях и лентах, наполнявшую его партер и ложи, запах духов и пудры, сквозняка, дорогих сигар, доносившийся из курительной комнаты...

В этом великосветском парижском кругу она упивалась праздником и чудной сказкой — тем, чего была лишена под крышей своего собственного дома — музыкой, разговорами о литературе и театре, танцами и видимой легкостью общения. Весь этот жужжащий, наслаждающийся жизнью круг обеспеченных и беспечных, респектабельных, любящих искусство, образованных людей был весьма далек от революции и войны и хорошо отвлекал от мрачных мыслей по поводу гибнущей России. По крайней мере здесь Ольга не чувствовала себя заброшенной иностранкой. Она была молода, и ей так хотелось жить!

Никто не догадывался, насколько глубоко сидел в ней страх, и никому в огромном Париже не было дела до того, что эти походы в свет приглушали ее чувство глубокой неуверенности, растерянности и мучительного беспокойства за себя и судьбу оставшихся на родине родственников — брата и матери. После потери для себя «Русского балета», революции и недавнего расстрела царской семьи в ночь с 16 на 17 июля 1918 года, события, до глубины души потрясшего всю русскую дворянскую эмиграцию, она чувствовала большое смятение. А друзья ее мужа, мало сочувствуя «иностранке» и не понимая истинного существа революционных событий на ее родине, приветствуя красную революцию, террор и гражданскую войну как обещание демократии, пристрастно следили за знаменитой парой и беспощадно критиковали каждый «буржуазный шаг» четы Пикассо вверх по социальной лестнице. «Вот там — вы подумайте! — побывали на балу у княгини Полиньяк, в ее гранд-салоне, а знаете, их внесли в такой-то список именитых гостей!» — «Ага, вот сам знаменитый меценат граф Этьен де Бомон принял их у себя в особняке XVIII века, где, говорят, царят костюмированные балы в духе Версаля времен Людовика XIV, да еще — французских колоний, а эскизы костюмов разрабатывал сам граф. Проклятый Кокто, и еще эта балерина, они вконец испортят Пикассо!»

Испортят? Как бы не так! На самом деле любой из так называемых светских походов четы Пикассо имел цель не только развлечься, а самый что ни на есть конкретный повод. Например, известная меценатка княгиня Полиньяк была личной подругой Дягилева, «основным его финансистом» в сложных ситуациях, как и Мизия Серт, которую Серж Дягилев вообще выделял из всех женщин, уверяя, что если бы не определенные обстоятельства, то из всех представительниц прекрасного пола он выбрал бы только ее. Княгиня Эдмон де Полиньяк, американка по рождению, отцом которой был изобретатель швейной машинки Зингер, как и графиня Грефюль, не только была богатой, не пропускала ни одного события, связанного с балетами Дягилева, и постоянно снабжала антрепренера деньгами, «поставляла» ему новых знакомых. В салоне княгини де Полиньяк, дружившей с Равелем, Стравинским, Штраусом, «земляк» Пикассо композитор Мануэль де Фалье устроил премьеру своего «Балаганчика». А Пикассо не менее, чем де Фальи, нужны были эти дамы, как и постановки новых балетов, где он рассчитывал работать, связь с Дягилевым, новые знакомые в свете, которые делали бы его еще более знаменитым. Так что трудно сказать, кому же больше были нужны эти светские визиты — жене Пабло или ему самому. Тем более что граф и графиня Бомон уже охотно покупали картины «голубого периода» Пикассо, украшая ими гостиную и тем самым заставляя своих известных гостей любоваться ими наравне с мировыми шедеврами искусства.

Самому Пикассо было мало дела до противоречивых, ностальгических переживаний своей жены-дворянки, которые она, внешне наслаждаясь светскими визитами и своими элегантными платьями, была вынуждена от него прятать. Он смотрел на эти связи по-деловому, то есть довольно цинично. Он-то был готов воспеть любую революцию, не только в России! Настоящий разночинец в душе, разрушитель основ больше, чем созидатель, настоящий спринтер авангарда, Пикассо по определению презирал роскошь, титулы и всяких толстосумов. И хотя сам достиг немалого благосостояния, в конце концов сделал вид, что не имеет к этому никакого отношения.

Ненавидеть-то ненавидел, ворчал, но усиленно вел переговоры с презираемыми толстосумами. Кто еще мог заплатить деньги за картины, обеспечить ему славу в состоятельных кругах, организовать выставки в столицах Европы и за океаном? Ведь цены за его работы были уже таковы, что средний класс их просто не мог потянуть. В этом и таится смехотворное «противоречие» их жизни с Ольгой: как свободный художник, хозяин положения, он имел право ворчать, негодовать, презирать, плеваться по поводу «всего этого дерьма». А она — нет.

Что до собственного особняка четы Пикассо на Рю де ла Бойет, 23, то не стоит заблуждаться на счет стесненной свободы Пикассо в его стенах. Никто ни в чем не мог его ограничить, тем более Ольга, чья жизнь полностью зависела от его живописи, его настроений и распорядка дня. В своей большой студии художник принимал кого хотел и делал там что хотел. Сюда к нему протопчут дорожку репортеры, придет Маяковский, несколько раз бывавший в Париже в 20-х годах и писавший свои стихи в хорошо знакомой Пикассо «Ротонде» (в это кафе стекались все русские, тяготевшие к искусству). Позднее в мастерскую к Пабло заглянет и молодой испанский художник, начинающий сюрреалист Сальвадор Дали.

Студия Пикассо занимала верхний этаж, это была его безраздельная вотчина, куда Ольга не заходила, — по их обоюдной договоренности. А вся остальная жизнь семьи — с обедами, беседами, спальней и кухней и т. д. — протекала внизу, на первом этаже.

Посетивший Пабло старый друг, а теперь еще и теоретик кубизма Андре Сальмон, которого почему-то «не выгнала» Ольга, вспоминает, что Пикассо в свою мастерскую «допускал только друзей, которые этого заслуживали... на полу лежал мягчайший ковер, ковер из сигаретных окурков. Слугам было запрещено его чистить. Ольга сама сюда никогда не поднималась, Пабло спускался к ней...»

Ольга противопоставила ковру из окурков и пепла на втором этаже — идеальный порядок на первом. Контраст между «чистой землей и засоренным небом» был разительным. Внизу — ни пылинки. Ни одного кричащего пятна. Мастер решительного декора, Пикассо и не думал вмешиваться в оформление этого спокойного традиционного царства. И что более всего ценила Ольга, как напоминание о тенистых садах своей юности, большое окно столовой выходило прямо в огороженный небольшой сад. За ним открывался замечательный вид на Париж, расположенный недалеко парк и Эйфелеву башню.

В столовой висело несколько последних работ самого Пикассо, естественно, в реалистическом духе, стоял овальный обеденный стол с размещенной ровно посредине красивой вазой, заполненной любимыми цветами Ольги. Любопытный взгляд того или иного гостя, надеющегося отыскать что-нибудь скандальное и кубистическое, упирался в многочисленные книги, зеркало, традиционный буфет, стулья, маленький столик, в фамильные безделушки самой хозяйки и ее мужа. Лишь небольшая гитара и африканские маски на стене еще как-то напоминали о Пикассо. Но это было только начало. Позже Ольга обставит свои феодальные владения стильной французской антикварной мебелью известных периодов XVII и XVIII веков, до конца защищая свою вотчину от Пабло и его пагубных привычек.

«Ее идеалом, — как без всякой симпатии к таким "странностям" дворянки и дочери полковника царской армии напишет французский биограф Пикассо Пьер Кабанн, — были светские приемы, на которых Брак, Грис, Макс Жакоб, Андре Сальмон и даже Гертруда Стайн были нежеланными гостями».

Но что характерно — за всеми перечисленными личностями водились немалые грешки по отношению к «маленькой хозяйке большого дома». Однажды равнодушная лесбиянка и форменный эгоцентрик Гертруда Стайн устроит настоящую пытку Ольге, пригласив ее на «пробные чтения» воспоминаний периода любви Фернанды Оливье и Пикассо в «Бато-Лавуар». И очень удивится, когда взбешенная таким пренебрежением к ее чувствам Ольга хлопнет за собой дверью...

Что до личного отношения Пабло к Гертруде Стайн, то он окончательно никогда не рвал с ней, но заметно сокращал общение: к 1919 году она перестала быть для Пикассо буддой и гуру. Теперь, когда он стал богатым и куда более знаменитым, чем она, трезвый и несентиментальный Пикассо по-новому взглянул на мисс Стайн. Он вдруг понял, что она ничего ему не дает и дать больше ничего не сможет. Покупать картины по новым ценам — тем более. По сравнению с ним эссеистка теперь могла считаться чуть ли не беднячкой. И хотя мисс Стайн по-своему все еще помогала популярности Пикассо, укрепляя его репутацию, ее литературный салон и круг избранных друзей был уже слишком мал для его славы. А влиять на его творчество она никак не могла, потому что никогда на него не влияла, хотя «лавры открытия Пикассо» и принадлежали ей по праву. Может быть, Пикассо и этого факта своей биографии Гертруде простить не мог, а посему взял и разжаловал ее из своих «покровителей». Между ними вспыхнула ссора. И как вещала Гертруда устами своей подруги Алисы Токлас, «никто из них никогда не говорил почему».

Еще одной причиной охлаждения отношений стало то, что Стайн вступила в особо задушевные и ласковые отношения с Хуаном Грисом и его женой Жозеттой, а это Пикассо совсем не понравилось. Столь демонстративное сближение Гертруды с его другом-соперником, и к тому же испанцем, происходило на фоне того, что Стайн не очень-то спешила обласкать молодую жену Пикассо — Ольгу...

Сама Гертруда оставит по поводу отношений Гриса и Пикассо, как всегда туманную, модно-обрывочную фразу: «Хуан Грис был персоной, которую Пикассо не желал видеть. Таковы были отношения между ними».

Знала мисс Стайн о Пикассо и его друзьях гораздо больше, но ее проза с набором все тех же «нежных пуговиц» первой книги не предполагала психоанализа. Поэтому она оставляла завидные пустоты во фразах и возможность гадать: что бы это все значило? И такая разреженность прозы приводила в восторг не только Хемингуэя.

Только и без психоанализа ясно: другие художники всегда «беспокоили Пикассо». Вот где камень преткновения и основа непонимания. Не Ольга, а он сам очень личностно и ревниво к ним относился, и, скорее всего, сам настраивал свою жену против бывших друзей неосторожными подробностями среди своих веселых рассказов. Если он вскользь упомянул жене, что Макс Жакоб — гей и не расстается с наркотиками, что ревнует ее к нему, или что Ривера прижил с русской художницей ребенка в Париже, а потом бросил их, укатив в Мексику, или что Модильяни заядлый морфинист, а его ребенок — в приюте, то на Ольгу такие подробности могли подействовать весьма негативно.

Самого Пикассо волновало, как всегда, совершенно другое. Едва заслышав, что Матисс в 1924 году готов приступить к оформлению балета Стравинского (а вслед за Пикассо многие его приятели занялись сценографией балетов — и Брак, и Дерен, и Грис), как он тут же ядовито заметил: «Что такое Матисс? Балкон с большим красным цветочным горшком». Словом, где и как ни копни, очень скоро выясняется, что приближением или отдалением друзей «заправлял» все-таки сам Пабло Пикассо. Не исключено, что в критических случаях разрыва с прошлым хитрый Пикассо мог пользоваться Ольгой как громоотводом и ширмой, намекая, что всему причиной ее неприязнь или «загадочный» русский взрывной характер. Дипломатично, «деликатно»... по отношению к старым, но уже не столь нужным приятелям-соперникам.

Но если известного модерниста, лидера, вождя передовых художников — Пикассо, с которым было лестно дружить, поддерживать отношения, часть его друзей, благосклонно к нему относящаяся, не решалась в чем-то резко обвинять, то Ольгу жалели гораздо меньше. Она была не просто «новенькая», она была откровенно чужая в этом кругу, пережившем лучшие времена своей молодости. В ответ на эту неприязнь и холодность, со своим обостренным чувством достоинства, принципиальная Ольга, не привыкшая к необязательности человеческих отношений, их неряшливости, отсутствию деликатности, потихоньку наживала себе врагов и репутацию женщины с дурным характером. Получилось, что она бросила вызов этому кругу, не пожелав идти у него на поводу, и расплата была не за горами. Ведь этот круг, который она немного презирала и которого побаивалась, жил по правилам вольной артистической богемы, где нервные, чересчур эмоциональные отношения, соперничество, мелкое предательство, панегирики и уничижительные упреки, заговоры и радостное общение чередовались в бешеном темпе. Инстинктивное неодолимое желание разбить этот преуспевающий и вызывающий союз мадам и месье Пикассо грело, быть может, не одно воображение. Хотя никто не рискнул действовать чересчур откровенно. Все надеялись и предрекали, что семейная пара сама собой развалится: ведь они такие разные!

Пикассо, конечно, круг старых друзей теперь не слишком жаловал. Иначе трудно объяснить, почему на протяжении ряда лет они не переставали выпускать ядовитый, злорадный пар и по поводу самого Пикассо, и по поводу его жены, ее элегантных туалетов, «мещанского» отсталого вкуса, пристрастия к высшему свету, сбивания Пабло с пути истинного и тому подобного. Если к этому добавить дошедшие до нее слухи о прошлой бурной сексуальной жизни Пикассо, то желание молодой женщины «держаться от этого прошлого подальше», оградить мужа от соблазна выглядит вполне естественно. Правда, вдруг возникшему «одиночеству» Пабло помогли и естественные причины: Макс Жакоб на некоторое время покинул Париж, а более талантливые и самостоятельные Хуан Грис, Брак, Л еже и сами несколько отдалились от Пикассо. Ни у него, ни у них не было времени и желания заниматься интенсивным общением, которое так хорошо по молодости лет.

Как и Пикассо, испанец по рождению, Грис начал разрабатывать к 1920 году новую — утонченную эстетизированную форму живописи, отойдя от сухого аналитического кубизма, и в этом лирическом и свободном полете весьма преуспел. Может, и к досаде Пикассо. А Жорж Брак после войны вскоре начал обретать вес «национального достояния», становиться признанным художником. К 1920 году у него открывается «второе дыхание», он, как и Пикассо, движется к своему классицизму, наполняя картины гармонией изысканных сочетаний зеленого, коричневого и черного, полновесными формами, с мощно закрученными барочными кривыми линиями. Фернан Леже и вовсе протоптал «стороннюю» дорожку в искусстве, близкую к русскому футуризму, но куда более сочную, красочную и чувственную. Он увлекался декоративным искусством, мозаикой, масштабными проектами и, кстати, тоже был женат на русской женщине Наде и жил с ней счастливо. Матисс доверял своей секретарше и любовнице Лидии Делекторской настолько, что не только ездил с ней в Россию, но и коллекции Эрмитажа благодаря этой женщине пополнились его работами. Эти союзы оказались намного прочнее, чем союз Ольги и Пикассо.