Красноречивые пустяки

...Когда, не дожидаясь конца лета, труппа «Русский балет» засобиралась на гастроли в Латинскую Америку и был поставлен вопрос ребром: едет Ольга или нет, Пикассо уговорил ее остаться.

Они задержались в Барселоне до возвращения балета в начале осени. Труппа вернулась обратно в конце октября, чтобы дать новые представления с 5 по 18 ноября. А 10 ноября был отдельно дан балет «Парад», на афишах которого крупными буквами красовалось имя Пикассо. Но его ждал полный провал. Скандал, как и в Париже, сопровождал это представление, хотя обошлось без драки. Газеты изощрялись в нападках: «Если это шутка, то дурного вкуса...», «мы должны попросить Францию об экстрадиции художника...», «представление, характеры, музыка, все — кубизм». Но газеты, ехидно подстрекавшие Францию к экстрадиции Пикассо, явно поспешили. Нашлось кому защитить его и в Барселоне. В других, куда более либеральных газетах, друзья Пикассо поспешили вступиться за его талант и честь, назвав его величайшим художником со времен самого Гойи. Битва за авангардную живопись и сценографию оказалась в родных Палестинах не менее жесткой, чем в Париже.

Через несколько дней после представления «Парада» слегка обескураженные последними событиями Ольга и Пабло уехали в Париж и поселились в его маленьком домике в Монруже.

Там Ольгу ждал большой сюрприз. Во-первых, пыль и грязь по углам жилища, отчетливый запах псины. Во-вторых, невероятная захламленность мастерской и вопиющая скромность остальных полупустых, темноватых комнат со старой мебелью, где толком нельзя было умыться и негде было привести себя в порядок. В-третьих — не самый, мягко говоря, престижный район, отдающий провинциальностью, плохо одетые люди в округе — все это привело Ольгу в тихое отчаяние. Обилие живности, включая нечистоплотных птиц, гомонящих во дворе, довершали картину. В конце концов она согласилась остаться в Монруже на короткое время. Пока они не подыщут что-то более подходящее.

Не так рисовала себе молодая балерина свое будущее на гребне волшебного долгого лета романтических чувств, не так по ее представлениям должен был жить знаменитый художник — в каком-то странном месте, где-то на отшибе, на задворках столицы, вдали от порядочного общества. Она мечтала о собственном салоне, где они могли бы принимать достойных и интересных гостей и сами выезжать в свет. А иначе что ей делать во Франции? Это тоже был немаловажный вопрос: чем Ольга со своими вкусами, привычками и воспитанием могла заняться после балета? Не могла же она стать натурщицей, как все прежние пассии ее избранника, выгуливать собаку Пикассо и жарить ему любимые острые каталонские сосиски?!

Сдается, Пикассо даже не задумывался толком, чем будет заниматься его возлюбленная. Раньше женщины жили возле него, питаясь остатками с барского стола его занятий. Он впервые столкнулся с ситуацией, когда на него легла ответственность за жизнь иностранки, воспитанной на других образцах и с другими, нежели у него, привычками, запросами, да к тому же женщины, у которой до сих пор были свой профессиональный статус и свой профессиональный круг друзей. Теперь как минимум у бывшей балерины-дворянки должен был появиться свой уютный дом, где она смогла бы принимать гостей, семья и достойное общество, чтобы выходить в свет. К тому же в доме обязательно наличие хоть небольшой, но библиотеки, фортепьяно, нот, подобия будуара, нормальной, а непоходной постели, белья, скатертей, нетреснутой посуды, и многого другого, что нужно чистоплотной воспитанной барышне. Такого дома пока не было. Впрочем, как не было и всего остального. Тень растерянности и первого разочарования на лице молодой женщины улавливают некоторые портретные наброски Пикассо того времени. Своего рода — точное психологическое свидетельство состояния возлюбленной Пикассо, мечущейся между сомнениями, огорчением и надеждами.

В довершение всех сюрпризов Ольга наконец-то вплотную столкнулась и с истинными привычками любящего всякий хлам Пикассо и с его настоящим творческим «лицом» — кубизмом. Во всем его многообразии и, разумеется, на ее взгляд, ужасающей дисгармонии, непривлекательности и «порочной склонности» к эпатажу. В результате часть работ в мастерской как была свернутой в трубки, так и осталась, другие почивали на полках или пылились нераспечатанными после выставок. Менее всего Пикассо теперь хотел говорить о них или вспоминать прошлое.

Несмотря на столь резкие перемены, художник находился в достаточно блаженном состоянии духа: об этом свидетельствуют многочисленные работы этого периода — верный отпечаток его внутреннего состояния. Он по-прежнему писал небольшие кубистические натюрморты (как видно — для души), мирно заканчивал полотна, задуманные в Барселоне, и удивительно щедро и вдохновенно экспериментировал с вариациями на темы старых мастеров в манере пуантилистов. Самая известная его живописная работа — по картине братьев Ленен из Лувра «Счастливое семейство» — изображает — о, ужас! — светящуюся здоровьем и любовью вопиюще самодовольную супружескую пару. Эта жизнерадостная вариация выполнена Пикассо прямоугольными по форме мазками чистых и ярких цветов. Столь радужные краски, напоминающие многоцветие мозаик, — прямое отражение впечатлений художника от античных мозаик V—VI веков, которые он увидел в Италии (счастливый Рим снова напомнил о себе). Искусствоведы не видят ничего предосудительного в том, что мастер, достигший таких высот, свободно перемещался по всем пластам живописи, создавая свои оригинальные версии известных полотен. Тем более что Пикассо давно имел в своем личном собрании пару картин Лененов и даже восхищался их бесхитростной простотой, которую он называл «неуклюжестью», антитезой академической правильности.

На фоне некоторых подробностей жизни Пикассо обращает на себя внимание не столько техника, сколько настойчиво выбираемые им в живописи темы семейной идиллии. Он был поглощен этой темой. Ведь и чуть позднее созданный Пикассо знаменитый рисунок по картине «Чета Сислей» О. Ренуара продолжает воспевать благополучие, сытость и довольство супругов друг другом.

Поскольку настанут времена, когда Пабло и вовсе сделает вид, что Ольга несла только мрак и ужас жизни и что он — ничем ей не обязан (она, мол, желала только одного: обглодать его «до кости, как куриную ножку»), на этом настойчивом живописном мотиве Пикассо стоило бы сделать особый акцент. Заставить его что-то делать в творчестве против его воли — было абсолютно невозможно, он сам выбирал темы, и значит, они ни в чем не противоречили его внутреннему «я». Важно на этом отрезке пестрой жизни Пикассо отметить и другое: его общий культурный уровень не только не снизился при появлении русской балерины, но заметно возрос. Именно при Ольге Пикассо начнет создавать многочисленные авторские вариации музейной классики, «собирать» не спорадически, а постоянно свою собственную «коллекцию» из картин, написанных им на темы старых мастеров. Причем больше французских, как бы примиряясь с гармоническими сторонами жизни человека, в отличие от его более раннего увлечения такими «напряженными», драматичными испанскими художниками, как Гойя или даже менее любимым Эль Греко. В любом случае можно с уверенностью сказать, что после появления в его жизни Ольги (и после сближения с Дягилевым и «Русским балетом» в целом) у Пабло наступил настоящий «классический ренессанс»: он уже относился к великим именам с гораздо большим пиететом, без всяких шуток и гримас, словно переоценивал прошлое.

Но даже неустанное желание Пикассо изображать «сладкие» парочки супругов и семейные идиллии меркнет перед фактом, что, кроме всего прочего, вдруг присмиревший и притихший мачо Пикассо создал в Монруже несколько удивительно живых, мастерских «точечных» силуэтов своих собак, невинных цыплят и дворовых петухов.

Вообще-то если бы на месте любой женщины, живущей с Пикассо, оказалась всевидящая Кассандра, она похолодела бы от ужаса при виде этих мирных «пейзанских» набросков, предчувствуя, как может потом развернуться столь неестественным образом присмиревшая сжатая пружина и что будет с нею в отместку за это вынужденное «смирение» и «измену самому себе», когда бес проснется. Но Ольга ничего не подозревала, наивно полагая, что спала шелуха наносного и перед ней — очищенный, настоящий — положительный и гармоничный Пикассо. Почти святой.

И пусть хамелеон Пикассо «был не создан для блаженства», самое удивительное, что он не просто подыгрывал своей невесте — он и в самом деле был счастлив, покорился новой упорядоченной жизни и искренне радовался переменам! И действовали ли на него столь освежающе сама любовь, усталость от войны, надоевшее одиночество, новый период творчества, семейный уют, охота за упущенными возможностями — этого так до конца никто не узнает.

В быстром наброске 9 декабря 1917 года Пикассо изобразил себя за обеденным столом в Монруже рядом с двумя своими собаками. Счастливая Ольга улыбается ему через стол, а позади нее — вполне безмятежный респектабельный фон (приведенный в порядок служанкой). Пока все шло к обоюдному согласию и счастью.

Признаки короткого счастья «документально» вспыхивают не только на фотографиях. Зная, как много значит для Ольги навеки отрезанная Россия, как ранят сердце воспоминания о детской елке, подарках, чудесных новогодних домашних радостях, снеге на Рождество, Пикассо устроил для своей невесты чарующий трогательный праздник в русском духе. Внимание, дорогой читатель, такое больше не повторится! У Пабло была скверная привычка — как в слаломе, начинать с самого верха и спускаться к самому низу своих чувств по самому крутому склону, круша все на своем пути. В первые месяцы обладания он мог часами смотреть на спящую Фернанду, как Зевс на Данаю, благоговейно рисовать ее и себя с ней в лодке любви, а через энное количество лет равнодушно пустить по миру с несколькими франками в кармане.

На сей раз несентиментальный Пабло превзошел сам себя: он украсил их пригородный домик наивными российскими образами, снежинками и звездами — хорошим синтезом натурализма и геометрии кубизма, как не без повода иронизируют его биографы, намекая, что Пикассо в любом деле прежде всего оставался верен самому себе. Тем более что волшебная новогодняя сказка для молодой невесты растроганного Пикассо стала самым отчетливым возражением в ответ на утверждения, что этот союз был с самого начала «большой ошибкой» («крупными ошибками» можно считать и все остальные союзы художника). Влюбленная пара, как все пары на свете, знала романтичные, нежные дни, месяцы и даже годы, проведенные если не в раю, то в согласии и трогательном внимании к задушевным «пустякам» и в потакании слабостям друг друга. И что бы там ни говорили, а Пикассо и его избранница довольно долго, по крайней мере лет пять, шли «в одной упряжке». В том смысле, что их связывали не только любовные, семейные отношения, но общая цель парного союза, заключенного «против всех»: добиться большего признания творчества Пабло, успеха в обществе, и в целом — преуспевания. Пусть противоречия между натурами столь разных людей никуда не исчезли, а были загнаны куда-то вглубь, отошли на второй план под влиянием свежих чувств и обоюдного желания изменить прошлое и наладить новую жизнь.

Прекрасно иллюстрирует решимость Ольги идти до конца и невозможность Пикассо совершенно вписаться в образ «размеренного человека», «отца семейства», «опоры и надежи», одна из сохранившихся фотографий Пикассо и Ольги, снятая в Монруже весной 1918 года Борисом Кохно — новым возлюбленным Дягилева, его личным секретарем, настоящим «серым кардиналом» балетной труппы. Ведь Дягилев и его люди никуда не девались от этой пары — они встречались, что очень поддерживало Ольгу на первых порах в незнакомом и не очень дружелюбном Париже. Борис Кохно рассказал Ольге о балетных новостях. Потом перешли, как водится, к России — Петрограду, Москве и Киеву, где плохо одетые люди и днем стали редки, извозчики попрятались, а на улицах бегают бездомные собаки... Она вспомнила о матери, брате, оставшихся в России, и чуть не расплакалась после этих страшных рассказов:

— Неужели Бог отвернулся от русских?!

Теперь, как и этим бесприютным собакам, ищущим пристанища и тепла, Ольге еще больше захотелось укрыться в стенах своего настоящего дома. Но фотография Кохно — четкое документальное свидетельство того, куда же Пикассо привез свою невесту после упоительного солнца юга и почему ей так хотелось поскорее покинуть Монруж.

На этой фотографии Ольга — в модном, чрезвычайно элегантном платье и в шляпке — сидит рядом с необыкновенно взъерошенным Пабло среди привычного хаоса его мастерской: разоренной складной кровати, старых порванных занавесок, грязных тряпок, свисающих с полок, забитых художественным хламом под завязку. И оба стараются сохранить лицо.

Борис Кохно слыл чрезвычайно умным, ироничным молодым человеком и беспощадным психологом. Он поймал в объектив то, что считал главным.

Тем не менее Пабло в обществе, на людях, уже отнюдь не смотрелся таким «взъерошенным воробьем». И это была победа хрупкой, педантичной Ольги, которую ему пришлось в чем-то слушаться, как маленькому мальчику: следить за своими манерами, умело пользоваться столовыми приборами, одеваться комильфо, отправляясь на званый обед, а то и в театр, куда одеваться было принято особенно тщательно, вплоть до перчаток. Смешно говорить, что таким своим вмешательством в привычки и быт прославленного мастера кисти «русская муза» чем-то ему навредила. Рассматривая проблем)' более глобально, можно с уверенностью констатировать: Ольга цивилизовала Пикассо, помогла открыть новую, отнюдь не самую худшую страницу его жизни и творчества. Ведь самое важное в этой истории, конечно, вовсе не то, что Пикассо пришлось умерить свою небрежность и природное неряшество, научиться завязывать галстук и правильно пользоваться столовыми приборами на званых ужинах в аристократических домах. А то, что с появлением Ольги Пикассо стал готов для новой роли в обществе, роли «первого мастера», и не только создал целую серию работ, вошедших в число его лучших произведений — он упрочил свою славу, расширил тематику полотен и круг нужных знакомств, стал по-настоящему обеспеченным и свободным человеком, которого признал мир.

Как водится, исследователям, авторам эссе и искусствоведам мало дела до душевных мук музы того или иного художника, служивших вдохновенным инструментом для творчества гения или ковриком, устилавшим его дорогу к славе. Им важен результат — продукт, то есть картины.

Но если отрешиться от столь безжалостного, если не сказать циничного, взгляда на цену шедевров «от Пикассо», стоит заметить, что на этот алтарь преуспевания и славы жертвы с обеих сторон были принесены неравные. Пабло пришлось уступать Ольге в бытовых мелочах, она пожертвовала гораздо большим. Пабло ничего не терял, находился в своей тарелке, среди привычного окружения, не говоря уже о творчестве, а Ольге пришлось начать совершенно новую жизнь. Если рассуждать трезво, то максималистски настроенная 26-летняя молодая женщина, оставшаяся в чужой Франции одна, без привычного окружения и без балета — «идеала всей жизни», и, конечно, без больших собственных денежных средств, полностью вверила свою судьбу человеку неуравновешенному, с богатым бурным прошлым, с весьма своеобразным сексуальным опытом и опасными взглядами на женщин и на определенные моральные ценности — такие, как чувство долга, благодарность и т. д. И не было ее вины или зловредного расчетливого умысла в том, что всю высвободившуюся энергию, весь пафос молодой неопытной души она направила на «переделку» своего избранника и на построение его жизни, благо несколько наивной идеалистической твердости и апломба — «я знаю, как надо!» — дворянке и дочери полковника было не занимать. Она не знала, что как стекло не сваривается с железом, так романтичный возвышенный и идеалистический девятнадцатый век нельзя срастить с мятущимся, жестоким, кровавым и анархическим, циничным веком двадцатым. Ольга продолжала оставаться человеком девятнадцатого века, тогда как Пабло уже был человеком двадцатого Но одно их роднило: оба отличались честолюбием и хотели жизненного успеха. Понятно, что для Ольги это был успех Пабло.

Ошибок в семейной жизни со своей «противоположностью» было не избежать. По большому счету никто из женщин Пикассо — куда более прагматичных реалисток и, стало быть, лучших психологов — на опасное «учительство» по отношению к Пабло не замахивался. Они даже опосредованно не вмешивались со своими советами и указаниями ни в образ жизни, ни тем более в творчество Пабло, да и не строили планов на долгие годы вперед. Знали: стихийность натуры Пикассо, его темперамент, обостренное чувство независимости, многочисленные капризы, мнительность, фобии, сексуальная одержимость и т. д. никакой уверенности в завтрашнем дне дать не могут. Поэтому лучше помалкивать и брать, что дают. В конце концов им нужно было от Пабло немного: как правило, «три в одном» — близость с художником, интересный круг общения Пабло и его деньги. Они смирялись и покорялись воле и славе Пикассо.

Все — кроме Ольги, которая с самого начала не мыслила себя «сожительницей» или временной «партнершей». Только женой, которой есть дело до всего, что происходит с ее мужем. Уверенная, что имеет дело с управляемой и цивилизованной личностью, она думала, что шлифует алмаз до состояния драгоценного бриллианта, сверкающего всеми гранями. Конечно, ей хотелось и не менее достойной оправы для этого алмаза. Да она и себя чувствовала частью этой «законной оправы».

Первым решительным шагом разрыва с прошлым стал переезд влюбленных в апреле 1918 года из неуютного Монружа в один из фешенебельных первоклассных отелей «Лютеция» почти в самом центре Парижа, неподалеку от бульвара Распай. Пабло заимел там большую частную студию для работы, а Ольга — временную квартиру, соответствующую их социальному статусу. Домик в Монруже был оставлен как склад старых вещей и картин, и вообще — на всякий случай.

Спальня их нового обиталища выходила на оживленную шумную улицу, это был не идеальный вариант, но, к счастью, отель «Лютеция» находился на полпути между местом сборищ художников Монпарнасом и Сен-Жермен-де-Пре, где догорал тающий фитилек жизни Аполлинера, одного из немногих симпатизирующих им приятелей. В начале года поэт подхватил серьезную болезнь легких и вынужден был срочно искать пристанища в военном госпитале. Ольга проявила к Ало большое сочувствие, и он вновь ответил ей благодарностью и дружбой. Кроме Аполлинера чета поддерживала отношения с Гертрудой Стайн. Правда, они не были уже такими близкими, как во времена Фернанды, хотя Пикассо еще из Барселоны отправил своей «душеприказчице» Гертруде не только небольшую работу (что-то вроде мзды), но и фото Ольги с сообщением о своем намерении жениться.

В ту пору, к счастью Ольги и Пабло или нет, большинство старых друзей Пикассо отсутствовало в Париже: часть из них, освобожденных от военной службы, предпочла жить подальше от столицы, которой могло достаться от бомбежек, а кто-то просто на время уехал на юг Франции или в дальние края. Тем не менее, коль скоро новость о такой жизни Пикассо достигла их ушей, столь необычная и скорая «буржуазная трансформация» художника подействовала на многих шокирующе и удручающе. Друзья не хотели мириться с мыслью, что старина Пикассо заделался «правильным парнем», живущим в фешенебельном отеле «Лютеция» с изящной балериной из известного балета Дягилева, да еще иностранкой. Ясное дело — продался истеблишменту! Это было уж слишком. Энергичный, настойчивый, брутальный Пикассо был нужен им как лидер авангарда. В таком качестве он служил интересам участников этого движения — как групповым, так и личным. Вот почему русская Ольга была изначально обречена оставаться в кольце неприятия, среди недоброжелательных и критических взглядов французских друзей Пабло, а заодно — и их подруг. Подобное отношение было вызвано отчасти ревностью, отчасти завистью, поскольку Пабло не просто отошел от них, попав под влияние невесты. Он повысил свой статус, наконец-то обрел то, чего у него никогда не было: серьезные отношения, семью. И он начал себя позиционировать как современный классик. А это уже было совсем нестерпимо.

Вдобавок, по их мнению, Ольга еще и втянула Пабло в «буржуазную карусель», он стал вести неподобающий ниспровергателю основ лакированный образ жизни, который они довольно злобно прозвали «богемианизмом», что дошло до Пикассо и, разумеется, вызвало его ответное раздражение. В дальнейшем эта начальная оценка совместной жизни с Ольгой, данная ближайшим окружением, став своеобразным ярлыком, сыграла свою роль в отношениях супругов, и Пикассо не преминул во время разрыва довольно ловко им воспользоваться в своих интересах.

Как известно, от негативного ярлыка, если тебе его намеренно и старательно клеит ближайшее окружение, преследуя свои стратегические интересы, избавиться чертовски трудно!

Единственным человеком, кто на этой нарастающей волне неприязни старых друзей Пикассо поддержал Ольгу, был все тот же Гийом Аполлинер. Во-первых, он был от природы довольно мягким, приятным в общении человеком, а во-вторых, и сам как раз пытался изменить и наладить свою жизнь накануне собственной женитьбы. Пускай он действовал не столь решительно, как Пикассо, поскольку располагал куда более ограниченными средствами, но оба друга относились к наступающим переменам как к новому и лучшему этапу жизни.

Насколько же Пикассо был «порабощен» новым образом жизни — с завтраками по утрам, с непременными обедами, чистым бельем и постелью, с иными атрибутами полусемейной жизни? Привыкший никому не давать отчета в своих безотчетных импульсах, вечно играющий в свою собственную игру, Пикассо все-таки тосковал по своему захламленному уголку и «старым тряпкам»: порой он испытывал маниакальную потребность после обеда двинуться в сторону Монружа. И там, в полной свободе и в одиночестве, часами творить, что было весьма неприятным сюрпризом для Ольги, видевшей в этом некое мелкое предательство по отношению к ее стараниям, но главное — реальную опасность для Пабло попасть под ночную бомбежку. Так однажды и случилось: из-за бомбежки он остался на ночь в Монруже. А в целом показателем того, насколько небрежно, почти наплевательски Пикассо мог отнестись к чьему-то мнению, да и к чужому творчеству тоже, может служить факт, что в эту ночь, не имея под рукой чистого холста, он быстро написал поверх одной подаренной ему картины Модильяни... собственную работу.

Как знать, может быть, не только потому, что холста под рукой не оказалось, а потому, что Модильяни втайне всегда раздражал его талантом, поклонницами и своей вопиющей мужской красотой, и тем, что читал Данте по памяти, и что был остроумен, и что его работы отличались редкой элегантностью, оставаясь, бесспорно, новым словом в живописи?

Связь с «Русским балетом» и с Сержем Дягилевым не прерывалась, но и без того Пикассо еще полностью не исчерпал запасов минувшего лета и театральных тем: так, в Монруже он написал картину «Сидящий Пьеро» под влиянием комедии дель арте. Быть может, и не без каких-то отголосков воздействия русских театральных художников, с работами которых его мог познакомить Дягилев. И, разумеется, немалую часть своей творческой энергии Пикассо тратил на портреты Ольги, не смея подвергнуть ее реалистичное изображение жестким живописным экспериментам, на которые он смело шел с образом Фернанды.

12 июля 1918 года в русской церкви Александра Невского на Рю Дарю Пабло Пикассо и Ольга Хохлова обвенчались по православному обычаю. Церемония была длинной и торжественной, по всем канонам, на которых настаивала Ольга: с батюшкой, фатой, флердоранжем, венцами, курением фимиама, тонкими свечами, обернутыми кружевными розетками, с церковным пением и множеством цветов. Невеста и жених трижды обошли алтарь. На пышном бракосочетании не было никого из родных Ольги, затерянных в бушующей и раздираемой противоречиями России. Но венцы над головами брачующихся держали Кокто и Аполлинер; присутствовали также Дягилев, Матисс, Брак, Гертруда Стайн, ее подруга и любовница Алиса Токлас, Мясин, Воллард, Поль Розенберг и другие. Макс Жакоб мстительно заметил, что туфелька замужней Ольги первой ступила на золотой ковер, и это означало, что именно Ольге суждено играть в супружестве ведущую роль. Печальный гей никогда не любил Ольгу, отчаянно ревновал к ней Пабло, и она в ответ не любила его.

Гражданская церемония, напротив, не отличалась пышностью: Пабло и Ольга заключили брак в мэрии 7-го округа Парижа.

Свадьба Хохловой и Пикассо была весьма роскошной и многолюдной. На ней побывали художники, музыканты, театралы... Круг друзей Пикассо потом долго вспоминал о застолье и многозначительно сравнивал с ним другие торжества примерно так: «Нет, конечно, было довольно много народу, почти как на свадьбе Пикассо!». Гийом Аполлинер был едва ли не главным человеком на свадьбе. Всего месяцем раньше, 2 мая, он и сам женился на Жаклин Колб, на девушке из приличной семьи, на «обожаемой рыжухе». И таким образом, оба они, Пабло на 37-м году жизни, а Гийом на 38-м, на-конец-то простились с прелестями своей холостяцкой жизни, осев в семейном кругу.

Не все выразили свои искренние восторги по поводу столь радостного финала жениховства Пикассо. Меж собой любители авангарда, покупатели картин, художники, друзья Пикассо, галеристы, для которых кубизм был своего рода иконой, ставкой в игре под названием «жизнь», конечно, обсуждали новую ситуацию возвращения Пикассо к «классицизму». Кое-кто считал, что Пикассо сбил с пути истинного Жан Кокто, вовлекший его в сотрудничество с Дягилевым, что он якобы воспользовался художником в своих целях, завладел им в одиночку, и тому подобное. Другие всю вину возлагали на Ольгу. Всем был нужен свободный кубист Пикассо! И по этой реакции можно судить о страшной ревности, терзавшей ближний круг Пикассо, ревности, которая еще не нашла, но скоро найдет новую и единственную цель для атаки. И тогда вместо Кокто во всем виноватой окажется одна Ольга. Ревнивцам было мало дела до реального положения вещей: они просто забудут, что у Пикассо перед встречей с балериной был кризис, что он «простаивал» и что собралось воедино слишком много причин для такого его «перерождения», чтобы взять и указать одну-единственную. Не говоря уже о том, что помыкать стихийным Пикассо в живописи вряд ли вообще было возможно — он доверял своему шестому чувству, и только ему одному.

...Вскоре после свадьбы молодожены сели на Западный экспресс и отбыли на курорт. Свой медовый месяц они провели на красивейшей вилле мадам Эразуриц «La Mimoseraie» в Биаррице, дорогом курорте на юго-западе Франции, всего в нескольких десятках километров от границы родной Пикассо Испании, где когда-то отдыхала семья Наполеона III, где бывали Романовы, где привыкли отдыхать европейские богачи и аристократы. Привычка подолгу отдыхать на солнечном побережье прочно войдет в жизнь Пикассо и Ольги: их отношения успеют измениться не раз, супруги поменяют французское побережье — с юго-западного на юго-восточное, Атлантику — на Лазурный берег, но даже много лет спустя, живя раздельно, останутся верны ласковому солнцу, запаху самшита и пиний, апельсиновым деревьям, красивым старым виллам в византийском стиле, барочным, ренессансным, золотому песку, живописному побережью — всему, что было особенно притягательно после ужасов двух мировых войн.

Новым и сокрушительным ударом для друзей Пикассо стала тесная дружба Ольги и Пабло с экзальтированной богачкой Евгенией Эразуриц, чей дом в Биаррице был окружен цветниками и садом, полон антиквариата, где мясо подавали на серебряных тарелках XVIII века. Там царили бесконечные карнавалы и праздники, собиравшие знатных гостей. На одной сохранившейся от тех времен фотографии 1920 года запечатлен гордый Пикассо в своем любимом карнавальном костюме матадора, а по бокам его Ольга в пышном белом платье и мадам Эразуриц в причудливом карнавальном костюме, соединявшем времена мадам Помпадур и немыслимую экзотику.

В ту пору трудно было дать определение творческому методу или направлению этого отрезка жизни Пикассо, хотя многие сошлись на названии «декоративный кубизм». Пикассо никогда не сидел без дела, он и здесь, на отдыхе, нашел работу, декорируя стену фигурами танцующих девушек, делая наброски буквально всего, что попадалось на глаза. Впрочем, он писал в Париж, что видит вокруг «много славных людей». А Биарриц был полон не только богатыми французами, но и русскими, сбежавшими от революции, — к огромной радости Ольги, соскучившейся по новостям из России, по родным лицам, родному языку.

Лишним доказательством того, что Пабло чувствовал себя отлично, был вполне в своей тарелке, служат его письма к Аполлинеру, полные сентиментальной безмятежности, вкупе с рассказами о том, как он расписал стену на вилле, втиснув туда и любовное четверостишие Апо. В письмах также детально описывалось поведение покупателей картин — дилеров, и это очень было «кстати и вовремя»: ведь Ало осталось жить всего ничего, каких-нибудь два месяца, и он уже не вылезал из госпиталей.

Пикассо (с одобрения и даже по инициативе Ольги, помогавшей созданию положительного имиджа художника) обзавелся на отдыхе нужными знакомыми — аристократами, представителями парижского бомонда. Спасала, подстраховывала от неловкостей Ольга, отлично понимавшая, как себя вести среди этих людей. Ее собственный имидж балерины «Русского балета» тоже был весьма привлекателен в этом кругу, который благоговел перед Сержем Дягилевым и искусством труппы. Кроме всего прочего здесь находилось немало личных друзей и хороших знакомых Сергея Павловича — таких, как чета Розенбергов.

Пикассо стали позировать влиятельные светские дамы — мадам Поль Розенберг со своей дочерью, сама мадам Эразуриц, дочь маркиза — мадам Патри, мадам Жорж Вилденштейн и другие. Пикассо изображал их гладко, прилежно и натуралистично, не балуясь вариациями пластики или иными экспериментами, словно отталкиваясь от находок «Портрета Ольги в кресле». Но это было то, что нужно, заказчицы были довольны именно таким традиционным, классическим, почти фотографическим подходом. (Кстати, как ни ворчал впоследствии Пикассо на измену самому себе, но именно этот круг влиятельных и дружных светских дам открыл ему в Париже целую анфиладу очень важных дверей, чем он воспользовался в полной мере).

В Биаррице не только Ольга была занята привычными мыслями о том, как бы выстроить и гармонизировать творчество и жизнь Пикассо, он сам был озабочен мыслью, что после войны дилеры не очень-то мечтают заниматься кубизмом. Они хотят возращения к классической манере письма. Таков был «одномоментный» спрос в среде состоятельных людей, таков был ренессансный момент желания добротности и покоя во всем. Богатые Розенберги, с их огромными коллекциями кубистических работ, — и те колебались: стоит ли продолжать в том же духе? В прессе тоже потихоньку начали хоронить кубизм как самое передовое движение в живописи. На горизонте уже маячил сюрреализм во главе с Андре Бретоном, и прислушивающиеся к позывным времени критики отозвались на эти перемены первыми, заговорив о закате школы кубизма. Выходит, что все-таки Пикассо лучше всех почувствовал «смену вех» и возникшую в обществе жажду чего-то новенького? Сменивший кубизм на реализм, пришедший к так называемому римскому периоду, к «мозаичным» воспоминаниям о Помпеях, вернувшийся к театральному декору, Пикассо был поистине неуловим и един в десятках лиц. Не стоит удивляться, что в этот период «художнику на все вкусы» приписывали самые разные стили и методы и что каждый был в этом по-своему прав...

...Счастливые, загоревшие и поздоровевшие, уверенные в своем будущем Пабло и Ольга вернулись из Биаррица в Париж лишь в конце сентября. Они прожили в райском месте «у самого синего моря» еще одно солнечное незабываемое лето «от звонка до звонка», до первых осенних утренников, точно так же, как это было год назад в Испании.

До ноября в их жизни не происходило ничего примечательного. Разве что хлопоты о новом месте жилья не на шутку занимали обоих. Известие о смерти Аполлинера, последовавшей 9 ноября 1918 года, буквально застало Пикассо врасплох. Он как раз пристально изучал собственное отражение в зеркале ванной комнаты отеля «Лютеция». На вопрос Ольги, в чем дело, Пикассо ответил, что гулял сегодня на улице Риволи, и вдруг мимо его лица как будто пронеслась траурная вдовья вуаль, на мгновенье заслонив собой белый свет. Он будто ослеп. Это произвело на него сокрушительное впечатление. Темная тень, на мгновение погрузившая мир во мрак, что-то предвещала. Испуганный, он пытался поймать этот момент и увековечить свое лицо на рисунке (на всякий случай).

Вообще-то от природы суеверный Пикассо, живя с Ольгой, не только не избавился от своей привычки в силу испанских традиций придавать одному ему известным и внятным совпадениям, словам и знакам какое-то мистическое значение, но еще и оброс с ее помощью народными русскими приметами и суевериями. Теперь Пабло не отправлялся в путь, не посидев «на дорожку», боялся разбитого зеркала, верил и другим «говорящим» предзнаменованиям. Тут они с Ольгой, не только верующей, но и, как многие русские, чуткой к говору судьбы, явно нашли общий язык.

...И только Пикассо вышел из ванной и приступил к автопортрету, как раздался телефонный звонок с печальной вестью о смерти Апо. Побледнев, как мел, Пикассо выронил карандаш. Тут уже и без всяких аллегорий стало ясно: друг, перед которым он был виноват, так и не сумев отплатить ему равной монетой за привязанность и преданность, послал ему прощальный знак.

Кажется, это был едва ли не предпоследний раз, когда Пикассо рисовал свой автопортрет.

Со смертью Аполлинера словно ушла его молодость, ушел период жаркой мужской дружбы, веселых компанейских вечеринок, расцвета кубизма, долгих посиделок в кафе, жизни в Бато-Лавуар, ушло время наивных надежд и иллюзий — как не поверить тут значимым совпадениям? Прошлое за последние год-два словно откалывалось крупными кусками...

Аполлинера похоронили на четвертый день: панихиду творили по католическому обряду в церкви Св. Фомы Аквинского, а в могилу тело опускали с воинскими почестями. Как отмечает бесстрастная хроника, газеты уважительно упомянули, что в числе сопровождающих гроб поэта была чета Пикассо.

А через пару дней Пикассо уже известил Гертруду Стайн, что переезжает из отеля на Рю де л а Бойет, 23. Это был значимый во всех смыслах переезд. Шикарный район, добротный дом, зажиточное окружение — они могли себе это позволить! Переезд ознаменовал очередное повышение социального статуса супружеской четы и новый взрыв сплетен среди знакомых и друзей, судачивших о дурном влиянии Ольги. Как на беду, никто из старых друзей Пикассо не мог даже в мечтах лелеять житье в таком особняке.

Хочется напомнить наивным людям старую истину: человека судят по его поступкам, а не по словам. Разумеется, Пабло к своим сорока годам и думать забыл о всяких каморках. Каждый этап благосостояния Пикассо, независимо от того, с кем и как он разделит ложе, будет четко ознаменовываться приобретением новой недвижимости, поездками на дорогие курорты и иными приятными для него «сюрпризами». И тут он проявлял завидную волю, упорство и осмотрительность. К моменту смерти часть его немалого состояния будет заключаться именно в солидной недвижимости.

Как пишет в своей книге «Портрет Пикассо в юности» Норман Мейлер, «Пикассо вступает в полосу глубокого раздвоения личности. Не перестав быть богемой, он превращается в буржуа, и это раздвоение не оставит его до конца жизни — он будет покупать особняки и замки, но так и не отделает и не меблирует ни одно из своих жилищ в соответствии со своими огромными материальными возможностями или со своими вкусами. Он будет собирать не столько антиквариат, сколько рухлядь; одеваться по торжественным поводам элегантно, но работать в том самом виде, к которому привык в "Бато-Лавуар"; и до гроба будет, фигурально выражаясь, одной ногой стоять среди богатства и преуспевания, а другой останется в своей нищей и голодной юности. Подобно многим другим художникам, происходившим из буржуазной среды, ему удастся отойти от ценностей, приоритетов и вожделений, одушевлявших его родителей, — но отойти лишь наполовину».