Девственность весталки

Спустя несколько недель после скандальной премьеры «Парада» в Париже в начале июня Дягилевская труппа двинулась на гастроли в Испанию. Следом за Ольгой поехал туда и Пабло. Он следовал за предметом своей страсти буквально по пятам. Что же заставляло его не отставать ни на шаг? Можно предположить, что к тому времени они уже были близки. Но когда произошло между Пабло и Ольгой то самое «главное», что окончательно их сблизило, точно, разумеется, никому не известно.

Некоторые источники уверяют, что «девственная весталка» уступила страсти испанца еще раньше — в Италии, и связывают момент их близости с некоей легендарной виллой.

Но если это так, то получается, что Ольга отдалась Пикассо всего лишь через пару месяцев после знакомства, а это маловероятно. Легенда о том, что это произошло итальянской весной, гласит, что все началось с неудачных гастролей в Неаполе для сборов в пользу Красного Креста, где публика встретила новации «дягилевцев» прохладно и вяло аплодировала, почему-то решив, что спектакли — всего лишь благотворительный жест в пользу раненых. Тогда же все и поехали в Помпеи.

Известно, что ненасытные парижане — Кокто и Пикассо — непрерывно лазили там по развалинам древнего города: поэт фотографировал, а Пикассо, рискуя сломать ноги, забирался на руины, чтобы лучше рассмотреть античные фрески и поделиться своими открытиями со стоящей внизу Ольгой.

Затем, согласно легенде, труппа, пользуясь благосклонной к их кратким вылазкам жарой, распалась на отдельные составляющие, но некоторая ее часть во главе с «французами» и Дягилевым отправилась на Капри, где в Позитано посетила известного швейцарского искусствоведа и писателя Жильбера Клавеля на его вилле «Сайда», перестроенной из оборонительной башни. Поэтому виллу называли еще «Башня Клавеля». Уединенное живописное место было выбрано для отдыха и развлечений. Сам хозяин виллы написал по этому поводу недвусмысленную фразу: «В башне позитанской, воздвигнутой варягами для защиты от набегов сарацинских, не прерывалась череда вакханалий...»

Уединенности и раскрепощенности «позитанской башни» в разное время отдали должное как французские аристократки со своими любовниками, так и целая кавалькада русского артистического, художественного бомонда — художница Наталья Гончарова, Леон Бакст, Стравинский и другие. Это не значит, что все, как один, предавались разгулу. Кто-то работал, писал портреты на заказ, кто-то просто отдыхал, общался и т. д. Но что нравы и атмосфера здесь были вполне свободные и можно было без оглядки на строгих соглядатаев душистыми летними вечерами под звездным пологом небес отпустить, что называется, вожжи чувств и эмоций — несомненно. Иначе зачем в мире существует Италия и ее чудные зелено-кудрявые острова, плавающие в синем море? Как греческий Лесбос, они родились для любви.

В этой живописной башне, отделенной от мира морем, в полной уединенности, провоцирующей чувства нежности и любви, по некоторым свидетельствам, и случилось неизбежное. Как гласит легенда, здесь «Пикассо познал свою жену Ольгу Хохлову». Случилось ли это и в самом деле на той легендарной вилле или произошло немного позднее — в Испании, или уж в Париже перед свадьбой — не так уж важно. Куда важнее, что эта близость оказалась для Пабло потрясением, может быть, не меньшим по силе и даже большим, чем для самой Ольги. Если Пикассо стал для нее первым мужчиной, то и Ольга оказалась первой и пока что единственной девственницей в его богатой практике. Для того чтобы оценить степень значимости происшедшего для девушки, да к тому же истинно верующей христианки и дворянки, не нужно иметь богатую фантазию. Но едва ли не любопытнее реакция самого Пикассо.

Пабло все-таки не выдержал и однажды — как чрезвычайно важной новостью — поделился со своей «душеприказчицей» Гертрудой Стайн, что стал первым мужчиной Ольги. Он говорил об этом и с явным изумлением, и с гордостью. «Неопровержимое доказательство» целомудрия, не наносной скромности красивой молодой балерины, «уцелевшей» в театральном чувственном вертепе да еще верующей, к тому же поразило Пикассо, как некая диковинка, над которой ломал голову этот закоренелый прагматик, натура от земли, агностик, никогда не витавший в эмпиреях философии, мистики или религии.

Но еще больше его поразило, что этот дар невинности был предназначен... именно ему. На его грешный алтарь была принесена некая кровавая жертва искупления от мучающих его пороков. Можно догадаться, насколько это понравилось и польстило самолюбию Пабло и скольких бесенят раздразнило в его душе!

Гордость, самомнение, страх, удовлетворение, смятение, чувство вины и ответственности за «неиспорченное существо» и, быть может, доля нарождающегося, пока зачаточного озабоченного раздражения перед всплывшей необходимостью заботы об этой девушке — вся эта гамма чувств вполне могла иметь место, но страсть одержала верх.

Богатый и причудливый сексуальный опыт молодого Пикассо для Ольги Хохловой остался «за кадром». Ведь о таких вещах, как проститутки чуть ли не с 14 лет, по крайней мере, четверо известных гомосексуальных партнеров, венерические болезни, череда безобразных похотливых рисунков, не говорят, когда хотят произвести хорошее впечатление на благовоспитанную девицу! А Пикассо очень старался это впечатление произвести. Неупомянутыми остались не только свальный грех, «игры втроем», мужеложеские эксперименты, но и многочисленные предыдущие избранницы — они были в лучшем случае полубогемными созданиями, сожительницами, которые зарабатывали себе на хлеб позированием и другими услугами. Хорошее телосложение и привлекательность были их единственным капиталом. Если им везло, то в качестве постоянных любовниц они задерживались в мастерских, хлопотали по хозяйству, коротали с художниками досуг, таскались с ними на вечеринки, в кафе и еще помогали зарабатывать деньги. Их любили, утешали пудрой и духами, но, случалось, их избивали, с ними легко расставались. По сути, эти девушки были привилегированными проститутками, переходящими от одного мужчины к другому. И, разумеется, мало кто из них мог позволить себе «роскошь» хранить «девственность весталки» до 25 лет.

Таковые Пикассо в этой среде просто не попадались. Так что не стоит удивляться, что первая близость — месяцем раньше, полугодом позже — стала прочным цементом в отношениях этой пары. И речи не могло быть о том, что девственница Ольга что-то навязала в этих отношениях или завлекла опытного донжуана в сети любви. Роли с самого начала распределились со всей определенностью: она убегает, он догоняет, Ольга прячется — Пабло находит, балерина колеблется — художник настаивает.

Переменилось с точностью до наоборот все гораздо позже.

Так мог ли Пикассо в пылу своей страсти остаться в Париже и отправить Ольгу в Испанию одну? Конечно, нет. Тем более что «Русский балет» отправлялся на весьма долгие гастроли в хорошо ему знакомые, родные и теперь, как никогда, оживленные города Барселону и Мадрид. Он поехал с труппой, но так случилось, что это путешествие заняло для Ольги и Пабло почти пять месяцев — с середины июня по ноябрь. Это был первый визит Пикассо на родину после смерти отца. Город встретил его как героя. Постарались его прежние приятели и семья в Барселоне, которую он знал вдоль и поперек, поскольку семейство Пикассо переехало туда из Малаги, когда Пабло был еще подростком.

Пикассо не стал останавливаться у матери: к тому времени донья Мария уже жила у дочери Лолы, вышедшей замуж за доктора дона Хуана Вилато Гомеса. Пабло снял под мастерскую небольшую комнату. Но каждый день бывал в пансионе Разини, где остановились Ольга и вся труппа. В одной из этих комнат, скорее всего в спальне Ольги и ее соседок по комнате, он нарисовал свою картину «Балкон» — живописный вид на город с неподражаемым небом, гениальный компромисс между пуантилизмом и фовизмом. И здесь же, в пансионе, ставшем ему своего рода постоянным пристанищем, Пикассо не раз писал Ольгу, он писал ее и в своей мастерской, он писал и танцовщиц, пытаясь ухватить и синтезировать саму суть танца. Возможно, к этому времени, когда Ольга стала узнавать его живопись ближе, между ними начались какие-то разговоры о манере его письма. Если балерина не могла вдаваться в тонкости техники и стиля, не разбираясь в современных направлениях живописи, то, несомненно, старалась «направить» его на путь истинный какими-то другими доводами и своим женским обаянием. Не исключено, что порой объяснения носили бурный характер. Ведь до сих пор Ольга знала Пикассо как престижного мастера, привлеченного для премьеры самим Дягилевым. И тут, когда потихоньку стала открываться обратная сторона медали, показавшаяся ей на полотнах неряшливостью и грубостью, она смогла повлиять на то, что у Пикассо в работах вдруг проявился во всей мощи и блеске элегантный, мастерский, «фотографический» академизм и «вспыхнул» цвет.

По крайней мере, портреты того времени дягилевского окружения, друзей Ольги, безусловная и однозначная дань новому периоду творчества Пикассо — «неоэнгризму». И конечно, он будет отныне беспрерывно — гладко и красиво, не замахиваясь на искажение черт, — писать и рисовать свою возлюбленную, создавая целую галерею ее портретов в реалистическом духе: «Ольга в шляпе с пером», 1920; «Ольга читает, сидя в кресле», 1920; «Ольга читает», 1920; «Портрет Ольги», 1921; «Голова женщины. Ольга», 1923; «Портрет Ольги», 1923; «Ольга в меховом воротнике», 1923. Разумеется, реалистический портрет в ближайшие пять лет будет прочно доминировать в творчестве Пикассо. А после рождения сына Пауло появится и новая тема — материнство, где Ольга предстанет в виде новой мадонны с младенцем: «Мать и ребенок», 1921; «Мать и ребенок», 1922, «Семья на берегу моря», 1922, и так далее.

Но не стоит очаровываться столь послушным, неожиданным и гармоничным перерождением упрямого художника. Хамелеон Пикассо по-прежнему продолжал исправно создавать натюрморты в кубистическом духе. А когда через несколько лет проявится в его работах модный сюрреализм, Пикассо начнет успевать на трех, а то и на пяти разных стилистических «фронтах». Он ничего не хотел упускать: «Я не ищу. Я нахожу!». Так что завидовать искусствоведам, пытающимся систематизировать и загнать творчество Пикассо в определенные рамки, не приходится.

Поскольку Пикассо в Испании сразу окунулся в знакомый мир родственников и друзей, то чувствовал себя весьма комфортно. И гастроли труппы в Испании, где за Барселоной последовал Мадрид, с самого начала оказались успешными. После одного из спектаклей Ольга и Пикассо в составе труппы были представлены королю Испании Альфонсо XII и королеве Евгении, которые являлись большими поклонниками русского балета и посетили почти все его спектакли. (Король Испании лично был знаком с Дягилевым и выручал его своей поддержкой в самые тяжелые минуты.) И тут Пикассо представился случай еще раз удивиться своей избраннице: в деликатной, требующей определенного самообладания обстановке этого торжественного представления монархам, Ольга держалась на редкость просто и естественно, как будто всю жизнь провела при дворе. Ее осанка, манеры, одежда смотрелись наиболее выигрышно на фоне чванливой свиты и дам, разряженных в пух и прах.

Все эти на первый взгляд разнородные и никак не связанные меж собой вещи — и гладкопись «неоэнгризма», и внимание двора, и успех балетов, и умеющая держаться в обществе Ольга — вписывались в одну строку.

По закону единства и борьбы противоположностей, якобы «непубличный» затворник своих мастерских, Пикассо втайне был весьма внимателен и капризно-избирателен к вниманию публики. Пока он добивался этого внимания разными способами, как бы исподволь. Не напрямую — больше с помощью своих верных друзей, провозгласивших его глашатаем нового направления, журналистов, падких на сенсации, поэтов и писателей, писавших, как Аполлинер, о нем хвалебные статьи, галеристов, хлопотавших о его выставках и искавших ему покупателей. И не потому, что Пикассо был скромен от природы — совсем наоборот. Просто он был самонадеянно уверен в том, что за него все скажут его работы. И они заявляли о себе во весь голос. Ведь само эстетическое воздействие кубизма преследовало главную цель — обратить на себя внимание, растормошить публику, заставить людей почувствовать, что они живут не в том мире, каким он представляется им самим, а в том, каким его видит кубист Пикассо, довольно мрачном, случайном, роковом, трагичном и достаточно... уродливом. Создать нечто скандальное — такую задачу ставили все новаторы XX века.

А посему — желал ли хитрый Пикассо славы и внимания общества — вопрос риторический. Ненасытно хотел, но как истинный Наполеон в живописи, всегда предпочитал, чтобы сражение шло по его правилам, по его постановке и согласно расставленным им фигурам. А теперь пришло время, когда Пикассо захотелось более широкого признания, и русский балет только разжег этот негасимый фитилек в душе.

Сложнее было отношение Пикассо к чужому успеху, особенно если это касалось «его собственной женщины». У Пикассо была странная природа (кто-то может со всей определенностью назвать ее неврастенической, а то и употребить эпитет похлеще) — успех в обществе нравящейся ему женщины, ее высокая оценка окружающими поначалу воспламеняли в нем азарт охотника. Не зря он похитил у других художников красивую натурщицу Фернанду Оливье, многим служившую моделью, и сразу запер ее на ключ в своей мастерской, чтобы она даже носа из дому не высовывала. Так она и жила взаперти, пока Минотавр насыщался ее красотой, что называется, до отвала. Только потом после пожара в мастерских стал выпускать пленницу на коротком поводке, который удлинялся по мере охлаждения к ней и некоторого успокоения. Оригинальная своей примитивностью и животными инстинктами «стратегия» Пабло — уносить очередную Ариадну в свою темную пещеру — в период сильного увлечения женщиной не менялась и с Евой Гуэль, и с Терезой Вальтер, и с остальными музами, различались только детали.

И пока он не получал полного наслаждения, они оставались его сладкими пленницами. Но если женщина немного освобождалась от пут Минотавра на фоне его собственной сексуальной пресыщенности, любой ее малый успех и самостоятельность начинали Минотавра par dépit (с досады; — фр.) не просто раздражать, а бесить. Вначале он предлагал ей родить ребенка (акт привязывания «намертво»). Когда и это ничего не меняло, его половая холодность обращалась в настоящую месть: с редким азартом он «расчленял» былую любовь на полотне, делая из некогда воспетой им красоты настоящее месиво и крошево.

Да, именно так: в конце концов он устраивал в своих женских портретах настоящую художественную «скотобойню», перед которой меркнут сценки современных фильмов ужасов и потоки клюквенного сока. Он предвосхитил всю компьютерную графику и дизайн, отращивая у своих женщин щупальца, диковинные конечности, дробя фигуры, скашивая в реальности привлекательные черты, сращивая их с образами животных. Никто из кубистов не занимался столь жестокими экспериментами с женскими формами, как Пикассо, никто не уничтожал так последовательно женственность, мягкость, плодородие, гармонию, сострадательность и безмятежность, заложенную в женщине — этом вечном символе матери-Природы. С кем он спорил с таким дьявольским ожесточением? С самим Создателем, конечно. Но до этого третьего акта драмы оставалась еще уйма времени.

В гордой и привлекательной самодостаточности Ольги, которая возбуждала прихотливого неврастеника, Пабло убедился, когда балет Дягилева вдруг оказался в эпицентре комплиментов испанского высшего света и был завален приглашениями на званые вечера, обеды и ужины.

Пикассо, у которого были свои счеты с буржуазной и аристократической Испанией, вполне удовлетворяло независимое, «разумное» поведение возлюбленной. Он был не просто доволен Ольгой, он находился в состоянии удовлетворенного самолюбия. Ему показалось, что его избранница на редкость правильно расставляет акценты в этой жизни и что эти «акценты» близки ему самому. Да, только гордость и независимость — вот настоящий путь идальго. Тем более если идальго глубоко уязвлен своим собственным самолюбивым жалом классического Скорпиона, родившегося в октябре, и мечтает о неслыханном реванше своей славы и успеха... Зря, что ли, он подписал свой автопортрет 1900 года, трижды повторив: «Я — король! Я — король! Я — король!».

Такие эпизоды соприкосновения Пикассо с высшим светом на фоне монаршего покровительства Дягилеву, а также небывалое хладнокровие и умение Ольги вести себя в свете, возможно, не имели бы большого значения, если бы происходили в любой другой стране, пусть и не каждая балерина удостаивается чести представления королю. Для Пикассо все испанское было наполнено особым смыслом. И неизвестно еще, какие внутренние, глубоко скрытые переживания непризнанного новатора оставили в его душе Мадрид и Барселона, где он бедствовал, скучал, бесился и где его раньше «никто не понимал» и не возносил. Такое в душах людей, желающих, чтобы мир «прогнулся» под ними, а не наоборот, долго не забывается, не зарастает. Разумеется, он жаждал реванша и хотел напомнить о себе родине только в одном качестве — триумфатора. Впоследствии Испания никогда не простит Франции, что та «приватизировала» Пикассо вместе с его картинами, якобы отодвинув его испанское прошлое и родные корни куда-то в сторону.

Пикассо покинул Испанию ради Парижа двенадцать лет назад, а в этот приезд на родину его ждал сюрприз там, где он менее всего ожидал. И если существовали «болевые точки» у Пикассо, а они существовали в избытке, то его желание славы, достатка и независимости было здорово подогрето испанским приемом. Вокруг «Русского балета» царил настоящий праздник признания, полный триумф. И серый нахохлившийся Париж, война и все неуютные воспоминания, которые были связаны с последними годами жизни, на фоне такого успеха таяли на глазах. И если в глубине души еще оставались сомнения относительно того, стоит ли ему как художнику и дальше иметь дело с балетом, они теперь были полностью развеяны. Не случайно несколько позже, осенью, на перформансе «Парада» сестра Пабло Лола и ее муж доктор дон Вилато представят Пикассо — как королю! — своего юного друга, двадцатилетнего Хуана Миро, будущего известного парижского сюрреалиста, который почел за честь пригласить Пикассо в свою барселонскую мастерскую. Немалую роль в этом торжественном чинном представлении сыграет то, что Пикассо приехал на родину в блеске гламурной жизни, со знаменитым на весь мир балетом и в сопровождении молодой красивой балерины.

Под влиянием Ольги в Испании Пикассо впервые по-настоящему приоделся, чтобы выступать в паре со своей юной элегантной невестой не как «чудовище и красавица», а как достойный месье со своей дамой сердца. Теперь перед вечерними представлениями балета и выходами в свет Пикассо долго вертелся перед зеркалом. Как настоящий денди, натягивал черный смокинг, повязывал тесный галстук, клал белый платок в верхний карман, а в карман жилетки — часы... Когда один из его парижских друзей однажды взглянул на барселонское фото того времени, то был поражен до глубины души: «Не верится, как прекрасно он одевался!». А Ансерме, который однажды застал тщательные переодевания Пикассо перед зеркалом накануне вечернего представления в театре, назвал его — месье Энгр. Это прозвище как символ преуспевания, признанности в обществе, благонадежности и — главное — как намек на новый этап «гладкой правильной живописи» быстро обошло круг парижских друзей Пикассо, вызвав у них злорадную бурю восторга по поводу удачно найденного меткого словца.

А тут еще открылись новые перспективы сотрудничества с Дягилевым, давно заразившимся красочными и выразительными испанскими танцами и музыкой. Значит, и для Пикассо будет работа и драгоценная, давно лелеемая надежда окунуться в родную знакомую стихию. Перенести Испанию на балетную сцену знакомыми образами — да еще в Париж! — другое дело, это так заманчиво. И эта работа будет рядом с Ольгой! Признаться, единственная музыка, которую Пикассо мог слушать долго, с умиленной улыбкой, в напряженной сосредоточенности, с озаренным нежностью лицом, что с изумлением отмечали его любовницы, знавшие его привычки, была музыка кастаньет и гитар, танец фламенко...

В Испании Ольга разделила азарт, обуявший Пикассо, когда он понял, что осталось всего ничего, чтобы уговорить Дягилева поскорее взяться за «испанизированный» балет. Как двое согласных во всем заговорщиков, влюбленные часами простаивали перед испанскими танцовщиками-любителями, восхищаясь искренностью и предельной выразительностью их движений, обсуждая точные жесты и ритм, изумительную, ни на что не похожую страсть и жизненную силу фламенко. Обменивались соображениями: она — как профессиональная танцовщица, а он — как настоящий испанец, понимавший язык этих жестов как никто другой. Перед ними танцевал сам неистовый Дух этой земли. Он завораживал, сводил с ума сумасшедшим ритмом разбитого, но гордого сердца. И под этим ярким сводом бледно-синих небес, что могло быть заразительнее ритмов фламенко, когда танцуют не фольклорный танец — праздничную обертку, пустой фантик для праздных туристов, а вечное сражение жизни, любви и смерти? Выразительная чувственность этих танцев, их победный ритм звучали как аккомпанемент их собственной страсти.

Теперь им вдвоем ничего не стоило убедить Дягилева по-новому увлечься фламенко — с чисто практической стороны. И жанр испанского народного танца — не без подачи Пикассо — получит международную известность, когда в мае 1921 года целое представление фламенко будет включено в программу «Русского балета», выступившего в Париже, в театре «Гайет Лирик». Это представление при прямом участии Пикассо и с полного одобрения его молодой жены Ольги будет организовано Сержем Дягилевым, разглядевшим большие театрально-сценические возможности фламенко во времена его поездок по Испании. И Пикассо еще раз получит возможность выйти на мировую арену вместе с «Русским балетом», который в целом пять раз умножал его славу.

...Пикассо стремился показать своей невесте все лучшее, что сам знал в Испании: Пабло с радостью, увлеченно водил Ольгу по любимым местам, где когда-то жил и бродил никому не известным бедным студентом мадридской королевской Академии Сан-Фернандо. Эти упоительные прогулки, сопровождаемые красочными рассказами Пабло о своей юности (минус бордели и прочее), знакомстве с бродягами, контрабандистами, циркачами, после Мадрида снова продолжились в Барселоне, которую он знал вдоль и поперек. Мягкий климат столицы Каталонии Барселоны, ее знаменитый «готический квартал», дворцы, храмы, барселонский акрополь — все это произвело на Ольгу, не равнодушную к любым проявлениям гармонии, исключительное впечатление.

Естественно, стремясь узнать своего избранника поближе, Ольга пыталась угадать, чем живет его душа. Поскольку ей, да и не только ей одной, не дано было проникнуть в этот сложный мир до конца, ей оставалось воспринимать Пабло как наследника великолепной испанской культуры, а его кубизм, о котором она по-прежнему имела представление весьма смутное и отрывочное, — как измену своему естеству.

В Испании у Ольги окрепло самонадеянное убеждение, что ей удастся «вернуть Пикассо на путь истинный», в лоно реалистической традиции, вернуть «настоящего» художника миру. Мысль для каждой женщины, да еще русской (а значит, немножко «декабристки»), очень лестная. Пабло и сам многое сделал для такого провокационного вывода: Ольга не знала Пикассо во всей красе новаторских изысканий, зато на ее глазах, начиная с Италии, Пабло много работал в неоклассической манере. Она видела, как легко, непринужденно и быстро он справляется с весьма трудными задачами. Из-под его карандаша выходили мастерские наброски, точная графика, проникнутые психологизмом портреты. Ими восхищались в балетной труппе, благосклонно отзывался о творчестве Пикассо Дягилев, без ума от него были Сати и Кокто. Целая череда серьезных работ за столь короткий срок!

А кому многое дано, с того многое и спросится, думала Ольга. Грядущее не собирало на горизонте грозовых туч: напротив, оно обещало расцвет мощного художественного таланта Пабло под ее женской опекой и заботой.

Так наивно рисовала себе будущее молодая балерина (ей в Испании только что, 17 июня, исполни-лось 26 лет, что было отпраздновано вместе с Пабло весьма изысканно), потому что перед ее глазами стояли достойные выразительные примеры. Она не только видела «идеальные» дворянские семьи в детстве. Она знала, какие дружные, музыкальные, образованные, начитанные, талантливые семьи у знакомых ей русских художников-«мирискусников», как они любят своих детей, какие у них гостеприимные теплые дома, вот хотя бы у того же Бакста, который недавно приезжал в Италию... А мало ли рассказывал Серж Дягилев о своем круге, о знакомых художниках, что поддерживали в своих домах особую дворянскую атмосферу, тон и традиции русского гостеприимства? Эти вкусные, красочные, уютные рассказы, на которые не скупился Серж Дягилев, сам в детстве живший в помещичьем хлебосольном доме, о маленьких семейных концертах, приятельских обедах, о празднике Рождества Христова, елке, Масленице, Пасхе, от которых пахло детством, праздником, уютом, покоем, чистотой — тем более сейчас, на фоне хаоса войны, мрака революции в России, как никогда мучили и будоражили Ольгину душу. Тот мир рухнул. Возврата не было. И ей казалось, что она может обрести желанный уют, покой и достаток с Пабло, и уже представляла, как они будут жить в Париже, если поженятся, к чему будут стремиться и какую роль она может сыграть в жизни художника. Ему нельзя разбрасываться и растрачивать свой талант по пустякам! Его жизнь надо упорядочить и окружить их семью порядочными, респектабельными людьми. Ни о каком бесе, крепко засевшем в ее избраннике, она не задумывалась. Ну, разве о каком-то маленьком вредном чертенке. И совершенно зря.