Барселона, которая в последние десятилетия XIX века уже вырвалась за рамки тяготевших на ней оков древних крепостных стен, с чрезвычайной скоростью разрасталась в разные стороны, однако широко раскинувшаяся площадь под названием плаза Каталунья, ныне являющаяся центром города, в 1895 году все еще представляла собой беспорядочно застроенную ярмарочную площадку с многочисленными киосками и лотками, теснившимися в тени платанов. На дальней стороне этого пространства, среди зданий, понемногу вторгавшихся в окружающую их сельскую местность, располагался зал, где нашло приют роскошное собрание оружия. Дон Хосе, недавно назначенный профессором изящных искусств, обожал посещать подобные заведения и по пути часто останавливался, с завистью рассматривая клетки с редкостными голубями, которые всегда были в продаже на здешней рамбле. Рядом с ним вышагивал его сын Пабло — низкорослый, но пропорционально сложенный; его круглую голову плотно покрывали коротко остриженные черные волосы, загорелое лицо озарялось нетерпеливыми, сияющими черными глазами, для которых ничто не оставалось незамеченным, а его уши школьника, на которых он еще не успел хорошенько поспать, нахально торчали из-под шляпы.

Эта пара образовывала любопытный контраст, и в ней не было заметно практически никакого семейного сходства. Дон Хосе был мужчиной рослым. Он обычно носил длинное пальто и широкополую фетровую шляпу. Обильная поросль его седеющих бакенбард и рыжеватая борода служили обрамлением прекрасного прямого носа, а глаза под нависшими бровями так и светились добродушием.

Еще более несхожими выглядели выражения их лиц. Мужчина средних лет, с запоминающейся внешностью и безупречными манерами, дон Хосе слегка сутулился при ходьбе и имел вид усталой разочарованности, ухода от иллюзий и грустного отречения от жизни, между тем как маленький наследник его исчезающих талантов держался очень прямо и был в состоянии полнейшей боевой готовности — совсем как молодой львенок, жадно глазеющий по сторонам и готовый ухватить любой попавший в поле его зрения предмет, с которым можно было бы поиграть — нежно или безжалостно, в зависимости от настроения.

Их семья нашла себе жилье на узкой улочке Кристины, в старой части города, неподалеку от доков. Сама по себе эта улица была тихой, но сразу за углом непрерывно происходило какое-то движение: приезжали и отъезжали телеги, запряженные мулами, прибывали и убывали поезда, сновали рыбаки и белые парусные суда, которые курсировали вдоль побережья и ходили через пролив на Мальорку. Что ж, они в очередной раз поселились близ моря и, поскольку дон Хосе не любил ходить пешком, — в сотне метров от Школы изящных искусств.

Школа эта занимала верхние этажи импозантного здания, которое называлось «каса лонха» — биржа. Оно было возведено на месте готического дворца, окружив внутренний двор, густо уставленный всевозможными скульптурными группами и фонтанами. Хотя эта школа была крупнее и пользовалась гораздо большим престижем, чем аналогичное учреждение в Малаге, она отнюдь не была более продвинутой в том, что касается методов обучения. Тут царили самые что ни есть косные традиции и напыщенное мракобесие. Внешний мир полностью отсекался, чтобы все внимание студента сосредоточивалось на изучении античных образцов, представленных ему в виде бесчисленных гипсовых слепков. В продолжение всей начальной стадии обучения воспитанник должен был сидеть на деревянном табурете перед слепком, подвешенным на уровне глаз над его доской для рисования, которая представляла собой деревянную плоскость, окрашенную в грязно-коричневый цвет. День за днем он должен был тратить бессчетные часы на усердное создание копий, рисуя угольным карандашом на белой бумаге фиговый листок или какую-нибудь деталь классической архитектуры. Это длилось до тех пор, пока после многих недель самого бережного использования бумага из-за непрерывного стирания не истончалась до дыр, и тогда ученику милостиво разрешали переключить свое внимание на другой слепок. И наконец, в качестве награды, ученику разрешали перейти в старший класс, где обучали рисовать натурщиков и гипсовые статуи в полный рост. Такая смертоносная рутина могла с полной гарантией парализовать воображение и талант любого ученика, если только он не был гением.

К моменту, когда дон Хосе Руис прибыл в Барселону и приступил к исполнению своих обязанностей в упомянутой школе, Пабло едва исполнилось четырнадцать лет, и хотя он еще далеко не достиг требуемого возраста, мальчику позволили, вследствие настоятельных просьб его отца, перескочить через скучные начальные стадии и попробовать свою руку на экзамене, который дал бы ему право поступления в более продвинутый класс, именовавшийся «Античность, натюрморты, рисование с натуры и живопись».

Результаты оказались потрясающими. На экзаменационную работу отводился месяц, он же закончил ее ровно за один день и притом настолько успешно, что в своих готовых рисунках, сделанных с натуры, очевидным образом опередил более зрелых старшекурсников, которым зачастую трудно было соответствовать требуемым стандартам. Экзаменационные рисунки Пабло, выполненные на бумаге с официальной печатью, сохранились до наших дней. В них видна бесспорная техническая одаренность, которая проявляется еще сильнее благодаря полнейшему пренебрежению к идеализированным классическим канонам, устанавливающим пропорции человеческого тела. Как это бывало и прежде, когда Пабло изображал голубей для своего отца, он срисовал в точности то, что видел, — с предельной аккуратностью и без всякой мысли о том, чтобы польстить своей модели. Взлохмаченный, ершистый натурщик, с массивной челюстью и чрезмерно развитыми мускулами, коротконогий и приземистый, воспроизведен с простым реализмом во всей его патетической наготе. У экзаменационного жюри не было ни малейших колебаний — его члены сразу же убедились в том, что в первый и, возможно, в последний раз имеют дело с человеком по-настоящему одаренным. Пабло был принят и допущен в старший класс. Но, как указывал великий Мольер, «знать все, не обучавшись ничему, — одна из характерных черт большого художника», — и те, кто ожидали, что за этим блистательным началом последует стабильная и методичная карьера прилежного студента, наверняка оказались разочарованными. Юный Пикассо лихорадочно, словно в угаре, рисовал и писал все новые работы, но хотя он страстно желал учиться. Чему еще могли научить его эти банальные педагоги? Он продемонстрировал способность без малейших усилий овладеть академическими стандартами, которым должен был соответствовать готовый выпускник художественной школы, но становиться подмастерьем и подставлять свою спину под розги академизма, как ему предлагалось, — это было бы шагом назад для Пабло Пикассо, который и начинал свою жизнь как подлинный мастер. Его друг Канвайлер сообщает на сей счет следующее: «Пабло доверительно поведал мне, что не любит свои картины этого периода и считает их уступающими по уровню тем, которые он создал в Ла-Корунье, пользуясь исключительно советами отца».

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница