Пикассо и дело мира

Укрывшись в Валлорисе, Пикассо отнюдь не оказался в изоляции. Его регулярно навещал Поль Элюар, и художник через него, а также и самостоятельно поддерживал тесный контакт с коммунистической партией, особенно — в ее усилиях организовать и настроить международное общественное мнение против войны. Несмотря на возникавшие то и дело споры по поводу ценности усилий коммунистов и искренности их целей, большое количество лучших представителей интеллигенции во всех странах примкнуло к левым силам, и Пикассо попросили поддержать их. В конце войны он уже ясно дал понять в прессе, какова его позиция. В его парижской студии издавна и не раз собиралась интеллигенция для организации помощи сражающейся Испании. Однако теперь его попросили выступить публично и своей высокой репутацией придать дополнительный вес деятельности конгрессов по борьбе за мир, которые организовывали и поддерживали коммунисты, — в частности, первого из них, проводившегося во Вроцлаве в августе 1948 года.

Можно считать несомненным доказательством искренности Пикассо тот факт, что при его отвращении к любым путешествиям он согласился в самый разгар лета покинуть Валлорис и отправиться в Париж, чтобы оттуда вместе с Полем Элюаром вылететь на рейсовом самолете в Польшу. Надо сказать, публичные демонстрации такого рода были абсолютно чужды ему; кроме того, ожидалось, что он не только появится на конгрессе как выдающаяся личность, но также и выступит там с речью. О его прибытии было объявлено с большой помпой, похожей на подлинный энтузиазм, и прежде чем Пикассо покинул Польшу, где он оставался в течение двух недель, посетив Варшаву и Краков¹, президент этой страны наградил его Командорским крестом со звездой Ордена возрождения Польши. Это была для Пикассо уже не первая из подобных наград. За день до отъезда из Франции ему вручили «Médaille de la Reconnaissance Françàise» («Медаль за заслуги перед Францией»), которая, в частности, должна была послужить и знаком того, что со стороны французского правительства нет никакого неодобрения его действиям в поддержку Вроцлавского конгресса.

В следующем году аналогичный конгресс был в апреле организован уже в самом Париже. Пикассо попросили спроектировать эмблему для этого мероприятия, и он, выбрав хорошо знакомую ему тему, а именно, белого голубя вроде того, какого он держал в клетке у входа в свою мастерскую на рю де Гран-Огюстен, сделал литографию, которая с тех пор стала известной сразу по нескольким причинам². Ее использовали в качестве рекламы проводившегося в зале «Плейель» конгресса, в котором участвовали Пикассо и его друзья, а впоследствии эту литографию тиражировали в виде плаката, и она появилась на стенах зданий во многих городах по всей Европе, провозглашенная некоторыми как освященный веками символ мира и ставшая объектом насмешек и глумлений со стороны других как совершенно неуместная и абсурдная форма коммунистической пропаганды. Позднее в том же году Филадельфийский музей искусства, отложив политику в сторону, удостоил эту литографию Пикассо мемориальной медали Пеннела. В последующие годы выполненные рукой Пикассо голуби мира буквально облетели весь мир. Варианты нескольких из его рисунков были воспроизведены на почтовых марках в Китае и в других коммунистических странах.

В ноябре 1950 года в Шеффилде состоялся третий конгресс за мир, который Пикассо посетил как делегат. Хотя прежние собрания такого рода не подвергались никаким гонениям, выходившим за рамки враждебной критики, в данном случае британское правительство решило, что поскольку недавно в Корее началась война, подобное коммунистическое сборище представляет собой опасную форму пропаганды, и что его надлежит держать под контролем, который выразился в следующем: власти Великобритании отказали во въезде большому числу делегатов из-за границы. Так как среди участников конгресса, прибывающих с европейского континента, было много выдающихся представителей интеллигенции, включая президента конгресса, профессора Жолио-Кюри, то вопиющая невежливость данного решения и манера, в какой оно было преподнесено и проведено в жизнь, удостоились быть отмеченными в британском парламенте, где по их поводу высказывался не больше и не меньше, чем антикоммунист такого калибра, как сэр Уинстон Черчилль.

Случилось так, что как раз в то же время в Лондоне проводилась выставка недавних картин и керамики Пикассо, организованная Советом по искусству, и то ли по этой, то ли по некой иной причине, так никогда и не обнародованной, Пикассо разрешили въезд в Англию. Получив предупреждение, что он уже пути, но еще не зная, как обошлись с его спутниками, я поспешил на вокзал Виктория, чтобы встретить его.

Вечерний паром непредвиденно опоздал, и к моему удивлению, когда я, наконец, отыскал взглядом маленькую фигуру Пикассо, одетого в серый костюм и черный берет и державшего в руке чемодан, он был один. Как только мы встретились, он объяснил, что его друзей, почти всех без исключения, завернули из Дувра назад как опасных революционеров, «а я, — с беспокойством произнес он, — что мог такого сделать я, из-за чего они меня пропустили?»

Пребывание Пикассо в Англии было кратким. Планы проведения конгресса оказались нарушенными, и он принял беспорядочный характер, а газеты стремились высмеять любую жертву, так или иначе связанную с данным делом, выставляя каждого такого человека, в лучшем случае, введенным в заблуждение заложником коммунистической пропаганды. Чтобы уклониться от вездесущих репортеров, я пригласил Пикассо отправиться ко мне и переночевать в сельской местности. Такой план целиком удовлетворил его, поскольку, думая, что он расположится здесь вместе с друзьями, Пикассо послал свой автомобиль с шофером Марселем по направлению к Ньюхейвену, который находится как раз неподалеку от моего дома. На следующий день мы возвратились в Лондон, а Пикассо еще через день выехал утренним поездом в Шеффилд, где, несмотря на неудачное начало выхолощенного и лишенного основных сил конгресса, данное мероприятие все-таки должно было состояться. Здание муниципалитета оказалось заполненным до отказа, и публика выплескивалась за пределы зала в кулуары. Что же касается ораторов, то из их числа Пикассо заслужил, безусловно, самую громкую овацию, хотя его речь была короче других. Выступив по-французски с длившейся не намного больше минуты речью, которая явственно показала недостаток у него опыта и навыков ораторского искусства, Пикассо — и это весьма характерно, — никак не ссылался в своем тексте на политику. Вместо этого знаменитый художник объяснил, каким образом он научился рисовать голубей от своего отца, и отметил, что именно с этого началось его участие в деятельности «семейства живописцев». Он закончил следующей декларацией, которая оказалось единственным косвенным упоминанием политики в его речи: «Я выступаю за жизнь против смерти; я выступаю за мир против войны». Мощная индивидуальность Пикассо сделала его популярным, а присутствие на конгрессе в качестве чуть ли не единственного иностранного делегата имело свой вес.

После возвращения в Лондон его встретила большая группа студентов отделений гуманитарных наук и искусства, которые приветствовали знаменитого художника с неподдельным энтузиазмом. Но этого было недостаточно, чтобы смягчить раздражение Пикассо действиями британского правительства, и он отказался принять приглашение посетить в тот же день после обеда собственную выставку, помещение которой переполняли сотни его полных ожидания поклонников. В данном случае политика еще больше усилила свойственное ему обычное желание держаться подальше от подобных манифестаций. Возможно, кое-кто думал, что раз конгресс закончился или, скорее, перебрался в Варшаву, то Пикассо будет позволено исчезнуть из Англии без каких-либо дальнейших комментариев. Так бы оно, вероятно, и произошло, если бы часть прессы не полагала, что сейчас как раз подходящий момент не только для того, чтобы высмеять его, но также и наброситься заодно на тех, кто хотел почтить посещение Лондона столь крупным художником. В газетах появились высказывания по поводу присутствия члена кабинета министров на приеме в одной из художественных студий, устроенном с целью приветствовать Пикассо. «Странно и неприятно, что у британского министра возникает желание выразить свое почтение Пикассо, — объявила газета "Ивнинг стандарт" в своем номере от 15 ноября 1950 года, и добавила: — Теперь стало хорошо известно, что из денег, которые он получает за свои работы, богатый Пикассо вносит большие суммы в пользу коммунистов».

Однако в нападках и передергиваниях журналистской братии не было ничего такого, что могло бы всерьез расстроить Пикассо. Он был привычен к такого рода действиям. Ведь подобные выпады отнюдь не ограничивались какой-то одной частью прессы или одной только Англией. Во время пребывания Пикассо в этой стране его приветствовали сотни почитателей, и хотя он не чувствовал себя непринужденно в окружавших его толпах людей, языка которых он не понимал, новизна самого факта своего пребывания вне привычного ему круга друзей и волнительные ощущения из-за того, что он снова вернулся в Англию, страну, некогда вдохновлявшую его на самые первые мечты о приключениях, доставляла Пикассо вполне достаточно удовольствия. Он был удивлен и напуган шрамами, оставшимися от воздушных атак на Лондон, и наслаждался видами английских загородных ландшафтов, когда созерцал их в холодном свете осеннего солнца, говоря: «Меня удивляет, что молодые английские живописцы не пишут гораздо больше из того, что они видят вокруг».

Резкий отпор конгрессу, свидетелем которого Пикассо стал в Лондоне, не удержал его, однако, от посещения четвертого конгресса, проводившегося в Риме в 1951 году. Он провел там четыре дня, выполняя свои обязанности, и нашел время посетить Сикстинскую капеллу, по поводу которой позже заметил в разговоре с Канвайлером, что она похожа на огромный набросок, выполненный Домье³. На пути домой Пикассо остановился, чтобы восхититься в Ареццо работами Пьеро делла Франческа, а в Ассизи наслаждался, хотя и без особого энтузиазма, картинами Джотто. Эта поездка оказалась, однако, его последним путешествием в качестве делегата конгрессов. Наличие указанных эпизодов в жизни художника, придававшего столь малое значение любым групповым или коллективным действиям, служит замечательным доказательством бескорыстной лояльности Пикассо по отношению к делу, в которое он верил.

Примечания

1. В Кракове для Пикассо и других французских гостей, в числе которых были Элюар и известный писатель Веркор (1902-1991), специально организовали посещение еще закрытого тогда музея в Вавеле, чтобы те могли осмотреть «Даму с горностаем» Леонардо да Винчи. — Прим. перев.

2. В других источниках указывается, что плакат для конгресса его просил сделать Луи Арагон, но поскольку время поторапливало, поэт (который, кстати говоря, сыграл решающую роль в присоединении Пикассо к просоветскому движению сторонников мира) принялся копаться в альбомах Пикассо и нашел там большую (54 х 70 см) литографию превосходного качества — сепию на цинковой пластине, — которую Канвайлер опубликовал еще в 1949 г., а знакомые художника называли «Голубь» — она датируется 9 января 1949 г. В изображенной там птице нет ничего революционного, она просто стоит и лишена традиционных атрибутов; в частности, в клюве у нее нет даже столь обычного еще с античных времен символа мира, как оливковая ветвь. — Прим. перев.

3. Трудно сказать, что именно охарактеризовал Пикассо с помощью такой параллели: росписи ли стен (1481-1483), выполненные гениальным Сандро Боттичелли, а также Пинтуриккьо и другими живописцами, или же свод с люнетами и распалубками (1508-1512) и алтарную стену со знаменитым «Страшным судом» (1536-1541), которые принадлежат кисти великого Микеланджело. — Прим. перев.