Неприятные испытания

В 60-е годы Пикассо пришлось неоднократно выдерживать атаки на свое хладнокровие и уравновешенность. Наименее беспокойной и наиболее полезной из них была операция на желчном пузыре, которой он подвергся в декабре 1965 года — и, конечно же, не у себя на Ривьере, а в Париже, в американском госпитале.

Как и свадьба, эта медицинская процедура была проведена в полнейшей тайне, причем снова предпринимались тщательные меры предосторожности, чтобы покой пациента не нарушали ни пресса, ни друзья, которые могли бы перестараться, утешая его. Пикассо было известно заранее, что ему предстоит раньше или позже пройти через операцию, но он категорически потребовал, чтобы об этом знала только Жаклин. Когда время подошло, даже его сыну Пауло попросту сказали, что на сей раз ему не следует приезжать в Канн со своим обычным визитом, что бывало в конце каждого месяца. Оказавшись единственным человеком, которому позволили знать, что должно было случиться, да еще с учетом всех факторов риска, Жаклин тяжело переносила бремя создавшейся ситуации.

Продуманно замаскировавшись и заметая следы, они сели на ночной парижский поезд в Сен-Рафаэле, а не Канне, где его могли легко узнать. В госпиталь Пикассо положили как месье Руиса, и до того момента, когда он почувствовал себя уже достаточно хорошо, чтобы возвратиться в Мужен, ни одна живая душа, кроме Жаклин и хирурга, доктора Эппа, не знала, кто же он на самом деле. Подобная секретность стала причиной некоторой обиды и даже негодования со стороны Пауло и кое-кого из числа самых близких друзей Пикассо, но все эти чувства с лихвой окупались фактом полного, без какого-либо ущерба восстановления его здоровья, — в частности, еще и потому, что его не утомляли посетители. В итоге Пикассо возвратился домой, восхищенный тем, что операция увенчалась успехом во всех отношениях.

Несколько позже другое событие стало для Пикассо причиной настоящего личного бедствия, которое, вероятно, оставило после себя неизгладимый след в его душе. Осенью 1964 года Франсуаза Жило опубликовала в Нью-Йорке в сотрудничестве с американским журналистом Карлтоном Лейком книгу под названием «Жизнь с Пикассо». По форме и по сути это ее отчет за десять лет — с 1943 года, когда она в первый раз встретилась с Пикассо, и до 1953-го, когда порвала с ним.

Хотя Франсуаза Жило без колебаний вступила на ту запретную территорию, какой является ее частная жизнь с Пикассо, и подробно пересказала длинные беседы, происходившие между ними, она никак не объяснила, какие соображения подвигнули ее написать эту книгу, если не считать желания предупредить других девушек о вредоносном воздействии его самомнения. В своем предисловии Карл тон Лейк говорит о своей убежденности в том, что Франсуаза обладает необычайно точной памятью; он описывает указанное свойство своего соавтора термином «тотальность воспоминаний». Это его утверждение сыграло весомую роль в придании книге ауры подлинности — так же, как слова «Посвящается Пабло» на форзаце первого издания намеренно производили такое впечатление, будто авторы консультировались с Пабло. Указанное посвящение было снято с французского издания, когда следующей весной книгу напечатали в Париже.

Критики приветствовали публикацию этого издания в Америке и Англии, выражая довольно слабое неодобрение той, мягко говоря, нескромности, которую они усматривали в публичном обнажении частной жизни большого и еще живущего художника, предпринятом нелояльной к нему бывшей любовницей. Но почти все они без исключения хвалили книгу за содержащиеся в ней откровения по поводу характера Пикассо и за раскрытие его самых сокровенных мыслей, изложенных в ходе многочисленных длинных рассуждений.

Оставляя в стороне вопрос дурного вкуса, констатируем лишь тот бесспорный факт, что ценность такого рода книги должна прежде всего определяться точностью приведенных в ней бесед. Все, кто знал Пикассо, соглашаются, что он никогда не выступал с речами, а позволял своим самым глубоким и поразительным замечаниям звучать в виде кратких, незавершенных фраз, обычно принимавших форму парадокса, либо высказывал их как идеи, которые хотел проверить ради собственного удовлетворения, то и дело акцентируя возгласом «n'est-ce-pas?» («не так ли?»). Посему более чем удивительно находить в этой книге ученые рассуждения, сделанные Пикассо скорее в стиле профессора-искусствоведа. Было также странно видеть, с какой мелочностью и полным отсутствием понимания герой книги Франсуазы Жило оценивает самых близких друзей Пикассо, таких как Матисс, Брак и Поль Элюар.

Живописные отчеты о всяческих подвигах сюрреалистов вроде истории об оскорбительном поведении Мишеля Лейриса по отношению к полицейским являются в значительной мере плодом воображения, зато рассказы о действиях прежних друзей Франсуазы, к примеру, Канвайлера, мадам Лейрис или мадам Рамье, имеют явный привкус враждебности, которая особенно ощущается применительно к Жаклин, из-за которой Франсуазе пришлось покинуть свое место возле Пикассо.

У Пикассо было испокон веков принято игнорировать с отрешенностью истинного олимпийца всякую критику, основанную на невежестве или на преднамеренном нежелании понять его образ жизни и его творчество. Но в данном случае реакции Пикассо были мгновенными и, — правда, в течение короткого времени, — яростными и безжалостными.

Французскому изданию книги Жило вначале предшествовала широкая реклама, достигнутая публикацией выдержек из нее в популярном журнале «Пари Матч», которая, надо сказать, вызвала протест, подписанный сорока четырьмя видными художниками и деятелями искусства. Они осудили указанную книгу за «злонамеренный характер» гласности, приданной сугубо частным делам, а также осудили недостойное поведение матери, не постеснявшейся выложить перед публикой и собственными детьми то, что должно было оставаться ее самыми интимными и драгоценными воспоминаниями.

Взятый Франсуазой высокоморальный тон опять-таки не имеет никакого отношения к главному вопросу — об аутентичности. Но среди многих комментариев, опубликованных на сей счет, обращает на себя внимание следующее утверждение Пиньона, которое имеет особый вес, если учесть их длительную дружбу с Пикассо и его знания в столь тонкой материи, как уникальность мышления Пикассо и его способа выражать свои соображения в процессе беседы: «Эта книга, кроме всего, фальсифицирует и искажает его язык. Пикассо никогда не разговаривал таким способом, который ему здесь приписывают... — все это вычурно и абсурдно».

Можно только пожалеть, что судебный иск, поданный Пикассо с целью воспрепятствовать публикации, не имел успеха, — пожалеть еще и по причине семейной трагедии: отношения между Пикассо и его детьми, Клодом и Паломой, оказались настолько отравленными, — причем это совершенно очевидно произошло из-за книги, — что их отчуждение от отца стало полным и окончательным.

В течение нескольких лет, после того как их с Пикассо пути разошлись, Франсуаза соглашалась, что дети должны проводить свои каникулы с отцом. С 1954 года, когда Клоду было шесть лет, а Паломе четыре, и в последующие годы их обоих с нетерпением ждали, радостно приветствовали и окружали нежной заботой; это делала Жаклин — сначала в Перпиньяне, а впоследствии в вилле «Калифорния». Судя по всему, дети развивались благоприятно и без осложнений воспринимали жизнь, которую вели попеременно то в Париже с Франсуазой и ее новым мужем, художником Люком Симоном, то в доме своего отца в Канне, подпитываясь теплотой присутствия Жаклин. Чтобы облегчить ситуацию, Пикассо юридически дал обоим детям свою фамилию. Но после судебного иска, поданного Клодом в 1969 году против собственного отца в попытке гарантированно обеспечить себе права наследования, уже не представлялось возможным, чтобы отношения между ними могли когда-нибудь снова стать таким же, как прежде.

Еще одним событием, вызвавшем у Пикассо изрядное раздражение, была потеря больших помещений в доме на рю де Гран-Огюстен, где почти тридцать лет назад он писал «Гернику» и где продолжал упорно и стойко работать во время войны. Можно считать большой неудачей не только для Пикассо, но и для потомков, что Андре Мальро, который занимал тогда пост министра, ответственного за культуру и искусство, не смог воспрепятствовать превращению этих роскошных комнат и залов XVII века в обычные муниципальные офисы, хотя он уже давно продемонстрировал свои намерения на сей счет, заявив, что пока он жив, от Пикассо никогда не потребуют покинуть их.

Однако из-за целой цепочки недоразумений и недопонимания возможность создать будущий музей в том месте, где Пикассо жил и работал в самом сердце Парижа, была утрачена, а ему самому причинили большие неудобства, вынудив вынести оттуда и переправить в другие места мебель, картины и все его имущество.