El Entierro del Conde de Orgaz (Погребение графа Оргаса)

6 января 1957 года Пикассо предпринял первый шаг по реализации своей новой литературной фантазии. Делая записи по-испански с помощью цветных либо пастельных карандашей, тщательно датируя каждое добавление и решительно исправляя ошибки, он продолжал осуществлять свой очередной замысел, когда был в подходящем настроении; так происходило вплоть до решительного всплеска энергии 20 августа 1959 года, когда он довел это дело до конца. Подобно большинству других литературных произведений Пикассо, данная работа тоже не может быть отнесена ни к какому конкретному жанру. Начинается она с предположения, что в итоге должна получиться пьеса, причем скорее в стиле «Четырех маленьких девочек». Диалог открывается беседой между персонажами 1, 2 и 0, но 12 января 1957 года Пикассо внезапно отказывается от такой манеры, сопровождая это ремаркой, написанной по-французски: «На сцене царит полнейшая пустота. ... Персонажи 0-00». Только несколько месяцев спустя вся эта фантазия снова возобновляется, на сей раз — со следующего объявления: 14.8.57. Continuá el entierro del Conde de Orgaz («Продолжение погребения графа Оргаса»), но это упоминание шедевра Эль Греко, который экспонируется в Толедо, служит только для того, чтобы придать сильный привкус испанской традиции всему, что последует далее. В своем предисловии Рафаэль Альберти представляет автора следующим образом: «Перед нами изобретатель запутанной истории или романа — запутанной поэмы — образчика великой запутанной поэзии — Пабло высевает набросок на поле чистой страницы, а тот вырастает в целую популяцию персонажей».

Несколько лет рукопись этого странного изобретения лежала неухоженной или, если продолжить сравнение, оставалась, словно вспаханная почва, под паром, пока зимой 1966-1967 года, воспользовавшись присутствием в Мужене братьев Кроммелинк, Пикассо не изготовил двенадцать гравюр на меди в качестве сопровождения своего текста и принял предложение о сотрудничестве от давнего друга из Барселоны, издателя Густаво Хили с целью подготовить такую публикацию, которая включала бы не только текст, роскошно набранный и выполненный в наилучшем типографском стиле, но еще и факсимиле рукописи, а также дополнительно — неопубликованную гравюру 1939 года на фронтисписе.

Первый готовый экземпляр, полученный Пикассо, был специально переплетен для него и доставлен в Нотр-Дам-де-Ви в апреле 1970 года. И первое, что он сделал, — украсил каждую чистую страницу и значительную часть текста большими, великолепными рисунками. Затем он посвятил этот уникальный том с его редкими, по-настоящему уникальными украшениями Жаклин.

Как ни удивительно, но эти двенадцать гравюр, выполненных вроде бы специально для того, чтобы сопутствовать «Погребению графа Оргаса», кажутся на первый взгляд не имеющими прямого отношения к тексту. Среди появляющихся здесь персонажей мы находим самого вельможного гранда, а также узнаем наивные выражения и потрепанные непогодой лица испанских крестьян, но фигуры, играющие главные роли, позаимствованы из мифологии, — это Венера, пухлая и провокационно пикантная, за которой ревниво следит Купидон, и некий дикого вида мужчина, иногда яростно угрожающий спокойствию буржуазного семейства, а иногда подавленный и покорный. Эти гравюры Пикассо описывают графически, причем весьма четко, наглядно и с замечательной беглостью, совсем другую, но столь же фантастическую историю, которая происходит параллельно основному тексту, однако совсем в иной плоскости.

Фактором, сыгравшим большую и важную роль в рождении данной работы, было повторное появление в жизни Пикассо испанского поэта Рафаэля Альберти. Этот талантливый человек родом из Кадиса был перед войной лидером целой группы поэтов и художников, которые потом оказались подкошенными и рассеянными в результате гражданской войны. Среди его ближайших друзей были Федерико Гарсия Лорка и Луис Буньюэль, а в 30-е годы он в Париже встретился и с Пикассо. После примерно двадцати лет изгнания, проведенных в Аргентине, он возвратился в Европу и в конце концов обосновался в Риме. Оттуда было относительно легко добираться в Мужен, и воссоединение двух андалузцев, имевших так много общего, позволило разгореться их неистовому и плодотворному сотрудничеству. Особым стимулом для этого послужил энтузиазм Альберти по отношению к тому «головокружительному языку... головокружительной живописи», которые он нашел в «Погребении..». Сразу же стало очевидным, что никто другой не подходит лучше для того, чтобы написать к нему предисловие.

Ощущая себя в литературном мире человеком несколько чуждым, Пикассо все равно не видел причин для того, чтобы и в своем писательстве придерживаться того же стиля вечного бунтовщика, который до некоторой степени управлял его карьерой в изобразительном искусстве. Вследствие этого ему было куда легче предаваться ничем не сдерживаемому воспеванию тех аспектов, которые он отыскивал в своем богатом воображении и находил подходящими, не уменьшая при этом остроту и действенность своих нападок на разные нелепости и фальшивые ценности, которые часто вводят нас в заблуждение и искажают наше представление о жизни.

Для «Погребения...» фоном служили воспоминания Пикассо времен его молодости, проведенной в Андалусии. Они вызвали к жизни тех персонажей, которые в юности производили на него впечатление своей традиционностью и соблюдением формальных условностей, или же тех, кого он видел торжественно застывшими вокруг мертвого графа в версии похорон, изображенной Эль Греко. Во внушительных списках действующих лиц все они переименованы, некоторые — с соблюдением должного достоинства, а другие — явно издевательским образом, как, например, дон Морсилья (дон Кровяная-Колбаса), дон Рато (дон Крыса), дон Рухидо (дон Вопило), дон Кано (дон Седая-Башка).

Однако живее и ярче воспоминания прошлого проявляются в изображении семьи покойного, которая наводнена гротескными и «путаными» типами, — настоящим скопищем развратных дядьев, набожных и привязанных к дому тетушек, своенравных девиц и множества сомнительных, никчемных кузенов. Все они сконцентрированы вокруг почтальона, его жены и распечатанного пакета без сургучных печатей или марок, время от времени возникающего вновь и вновь как неуловимый краеугольный камень всей этой истории. «Это семейство, — говорит нам Пикассо на последней странице своего повествования, — служит для нас примером, и даже сегодня мы наталкиваемся на многие вещи, верные и неверные, которые надобно принимать во внимание, чтобы хоть в общих чертах передать эту корриду или примитивный гуманизм, слащавый, словно на почтовой открытке».

Альберти был поражен не только богатством образов, которое можно найти во всех литературных произведениях Пикассо; помимо этого, на него произвело не меньшее впечатление и специфичное именно для данного случая использование языка, равно как и поразительная память очень немолодого художника на построение фраз и аромат того испанского языка, каким пользуются в Андалусии. В предисловии, носящем одновременно и просветительский, и поэтический характер, он утверждает, что автор создал «изобретение, не знающее себе равных, придумал такую историю или, если хотите, запутанное повествование, которое уникально для кастильского языка». Завершает он цитатой из текста Пикассо: «И здесь кончается наша история и наш праздник. А что случилось дальше, того не узнает даже последний дурак».