Возвращение в Барселону

Вскоре после возвращения Пикассо в Барселону ранней весной 1899 года Сабартес, по его собственным словам, впервые повстречался с ним в доме номер 1 по Эскудильеро Бланко — это была узенькая улочка в самом сердце старой части города¹. Пабло использовал здесь в качестве мастерской маленькую комнату в квартире, которая принадлежала брату молодого скульптора по имени Жосеф Кардона. Другие комнаты были заняты под мастерские, но уже совсем другие — там изготавливали дамское нижнее белье. Сабартес пишет, что «Пикассо в моменты безделья обожал пробивать петельки в корсетах, используя для этого специальный механизм».

В крохотную комнатушку было втиснуто множество холстов — не только недавно вернувшаяся из Мадрида картина «Наука и милосердие» с ее солидными габаритами, но также и другая весьма основательная и в важная работа под названием «Арагонские нравы», идею которой подсказал ему Пальярес; Пабло написал ее в деревне Хорта Сан-Хуан. Впоследствии эта картина безвозвратно пропала по той простой причине, что, подобно многим другим, она снова и снова закрашивалась поверх. Это делалось отчасти с целью сэкономить на стоимости новых холстов, а отчасти и по той причине, что в своем нетерпеливом стремлении воплотить в жизнь очередную идею Пабло не мог тратить впустую время на то, чтобы выйти из дому и купить новый кусок ткани. Мы знаем, однако, что указанное полотно удостоилось третьей премии в Мадриде, а затем и золотой медали в Малаге, но единственное сохранившееся свидетельство о нем — это карикатура, появившаяся в одной мадридской газетке. Карикатурист ухватился за тот факт, что крестьянин с топором, представленный на этой картине, выглядит опасным человеком — так, словно он собирается отрубить голову женщине, покорно склонившейся перед ним. Отсюда газетный рисовальщик сделал вывод, что как раз эти взаимоотношения и послужили причиной для названия — «Арагонские нравы».

С тех пор как Пабло поселился в Барселоне, прошло уже восемнадцать с лишним месяцев, и за это время он в огромной степени расширил свое знакомство с миром, наблюдая разительные контрасты, характерные как для жизни в столице, так и для испанской глубинки. Теперь он был готов всерьез приступить к работе и проложить себе путь в ряды закаленной барселонской интеллигенции, чуть ли не поголовно вовлеченной в те или иные модернистские общественные движения. Повседневная жизнь города с его непрерывно действующей гаванью была для Пикассо неисчерпаемым источником сюжетов. Он жил в самом сердце того мира, где жизнь кипела и днем, и ночью.

Недалеко от рамблы с ее цветочными рынками, кафе и бесконечным потоком людей, неспешно прогуливающихся взад и вперед, не переставая оживленно переговариваться между собой, располагается так называемый барселонский Чайна-таун (Китай-город), хотя китайцами тут и не пахнет. Наоборот, ничто не могло бы выглядеть более испанским, нежели узенькие улочки, ломящиеся от разнообразных товаров повседневного спроса и предлагающие прохожим массу развлечений и искушений. Тут множество ресторанчиков, где воздух напоен запахом чуть прогорклого оливкового масла и чеснока — ароматом, столь характерным для Испании; на каждом углу bodegas — плотно заставленные бочками винные погреба, под низкими сводами которых звенят страстные голоса импровизированных певцов «канте хондо» и острые акцентированные ритмы гитар; кабаре, которые распахивают свои двери далеко за полночь и сразу же заполняются под завязку любителями погреться в сентиментальности популярных песенок, исполняемых под фортепьянный аккомпанемент тапера; мюзик-холлы, где девушки в коротеньких платьицах, выряженные в высокие бархотки и жемчужные колье или же вовсе обнаженные, если не считать вышитой шали и бижутерии, выстраиваются как можно ближе к рампе, чтобы совместным действием своих голосов и телодвижений провоцировать и без того возбужденную мужскую аудиторию. И, наконец, бордели, где в тишине, без сопровождения всяческих песен и танцев, можно удовлетворить самые интимные из своих желаний, не причинив особого ущерба кошельку, — чего не скажешь о здоровье.

Именно эти веселые, отвратительные и грязные кварталы естественным образом влекли к себе художников и поэтов. Кроме того, из-за своих революционных убеждений эти ребята не могли оставаться равнодушными к аляповатой драме жизни, которая разворачивалась вокруг них постоянно и притом в самой интенсивной форме. Интеллектуальный климат также был здесь весьма бурным, и над этой неразберихой можно было расслышать лишь голос Русиньола, призывавшего и одновременно увещевавшего своих товарищей:

Люди богемы предпочитали как раз такого рода муки, а вовсе не тщательно сбалансированный, упорядоченный подход к жизненным проблемам. Здравый смысл и логическое мышление были для них самыми страшными врагами. В своей убежденности, что новые формы искусства должны рождаться из анархической экзальтации, каталонские интеллектуалы, увлеченные идеями модернизма, слепо повторяли призыв Рембо — «dereglement total des sens» («всеобщее разрушение смыслов»). В то же время брошенный поэтом вызов метил во все существующие ценности, а его страстное стремление преобразовать жизнь в ее корнях тесно переплелось с романтической ностальгией, с «mal du fin de siècle» («болезнью конца века»). Гнев Рембо, порожденный несправедливостью и непониманием, утонул в потоке последующих слов, которые вызывали скорее насмешку, нежели ужас. Подспудная причина обеспокоенности каталонских интеллектуалов зиждилась на реальном ощущении расширяющейся пропасти между ними и безразличным обществом, которое, как они чувствовали, обязаны были осуждать. Роль «poète maudit» («проклятого поэта») распространялась как на тех, для кого страдание было судьбой, так и на самых обычных дилетантов. Поэт и представитель богемы осознанно выбирали себе в качестве задушевных товарищей политического бунтовщика и голодающего бродягу.

Примечания

1. Как утверждают некоторые биографы, Пикассо возвратился в Барселону сильно изменившимся: он поздоровел, набрал вес, научился самостоятельно жить в сельской местности, стал говорить по-каталонски и, что всего важнее, принял решение пойти по жизни совсем не тем путем, какой планировала для него семья. — Прим. перев.