Таможенник Руссо

На протяжении нескольких лет в «Салоне независимых» благодаря проводимой там политике открытых дверей, приветственно распахнутых для всех, кто желал выставляться, демонстрировались странные картины смиренного и застенчивого маленького человечка Анри Руссо, отставного служащего городского комитета по таможенным сборам, которого Аполлинер впоследствии наделил прозвищем Таможенник. У него не было никакого художественного образования, и, тем не менее, Жарри, познакомившийся с ним еще в 1895 году, пришел в восхищение от его творчества. Жарри даже издал литографию большого живописного полотна Руссо под названием «Война». Наивное мастерство, с которым этот невысокий худощавый мужчина писал свои картины, и интенсивность воображения Руссо принесли ему растущую популярность в узком кругу молодых живописцев, стремившихся отыскать искусство, свободное от академических требований и стандартов.

Неоспорима была искренность этого человека, и он испытывал подлинное наслаждение в компании молодежи. В своей скромной мастерской на отдаленной рю Перрел он развлекал друзей беседой и незатейливыми мелодиями, которые наигрывал на скрипочке.

Вплоть до самой смерти, наступившей в 1910 году, Руссо прозябал в бедности, однако на его soirées (вечерах) собиралась компания, которую никак нельзя было назвать посредственной.

«Осенний салон» 1905 года принял для показа три картины Таможенника, включая большую сцену из жизни джунглей. Два года спустя Пикассо обнаружил в магазине папаши Сулье огромный женский портрет. Единственное, что он смог разглядеть, была голова, которая выглядывала из-под ничем не примечательных картин. Однако для него этого было достаточно, чтобы прийти к выводу: перед ним весьма совершенный и мастерский портрет, написанный с чрезвычайной убедительностью и новизной. Он спросил папашу Сулье, можно ли купить это полотно за пять франков, на что торговец ответил: «Конечно, эту дрянь написал художник по фамилии Руссо, но сам по себе холст вполне хорош, и вы смогли бы найти ему достойное применение». Когда они вытащили заинтересовавшее его полотно из-под груды художественного мусора, Пикассо с восторгом обнаружил, что это был портрет женщины в полный рост, в черном платье с синим воротником и поясом, которая стояла перед открытым окном. Рядом с ней висела длинная полосатая портьера, а позади сквозь балюстраду виднелся пейзаж с множеством цветов. Когда Пикассо позднее показал это полотно самому Руссо, старик объяснил, что это был портрет польской школьной учительницы, написанный им много лет назад. Штору он включил в картину, чтобы придать ей восточный колорит, а пейзаж представлял собой хорошо известный ему район фортификаций вокруг Парижа. Фактически Пикассо случайно отыскал один из шедевров Таможенника. Впоследствии он постоянно держал это полотно возле себя в числе самых любимых картин¹.

Отчасти ради того, чтобы отпраздновать данное открытие и торжественно повесить картину у себя в мастерской, а отчасти из желания, вполне разделявшегося его друзьями, воздать дань старому живописцу, Пикассо пригласил большую и блестящую компанию на банкет, задуманный с целью засвидетельствовать свое почтение Руссо. «Банкет в честь Таможенника» стал легендарным. Сохранились три свидетельства очевидцев, во всех подробностях описывающих тот праздничный энтузиазм, с которым собравшиеся приветствовали миниатюрного гения, больше похожего на эльфа, а также тот экстаз, с которым он воспринял адресованные ему поздравления и комплементы — на редкость шумные и беспорядочные. Однако в событиях этого вечера было так много буйного веселья и неразберихи, что между различными версиями имеется много несоответствий. Морис Рейналь, который первым записал по порядку все события указанного мероприятия, честно признается, что «было бы трудно в точности установить, чем же закончилась эта выпивка». Однако и Фернанда Оливье, и Гертруда Стайн согласны с ним в том, что это было из ряда вон выходящее событие, и называют успех банкета незабываемым. Общее описание события, которое мы приводим ниже, основано на свидетельствах этих двух дам и некоторых других очевидцев.

Никаких специальных приготовлений не делалось, но все-таки мастерская буквально преобразилась благодаря декоративному убранству, скрывшему от посторонних глаз неприглядный облик комнаты, больше похожей на сарай, а длинные столы на козлах, накрытые примерно для тридцати гостей, создали в ней атмосферу волшебного праздника. Во главе одного из столов для почетного гостя поместили трон, увенчанный знаменем с надписью наискосок «Honneur à Rousseau» («Приношение Руссо»), а рядом выставили его картину, обрамленную флажками и фонариками. Среди многочисленных сюрпризов этого вечера самым интересным оказалось то, что поставщик провизии не прислал им ничего съестного; и тут хозяин дома внезапно вспомнил, что по ошибке заказал всю еду на завтра. Эта катастрофа подействовала на гостей провокационным образом, ибо они решили подкрепить свой праздничный настрой неумеренным потреблением вина, которое стало заменой отсутствующей еды. К счастью, Фернанда и несколько ее подружек спасли ситуацию, быстренько соорудив импровизированный ужин из сардин и «riz à la Valencienne» («риса по-валенсиански»), — ей пришлось его готовить прямо в мастерской своего сердечного друга. Никто не сожалел об отсутствии ужина. Напротив, кое-кто из гостей, заблудившись в бесконечных коридорах Бато-Лавуар, были благодарны за это, когда заявились к Пикассо на следующий день.

Договорились, что как только все рассядутся, Аполлинер представит почетного гостя и, несмотря на кое-какие предварительные промахи (например, Мари Лорансен из-за передозировки аперитивов упала лицом прямо в поднос, полный пирожков с джемом), эта часть церемонии прошла вполне удачно.

Старик, сжимавший в руках свою скрипку и совершенно сбитый с толку праздничным великолепием сцены, не в состоянии был совладать с наплывом чувств. Когда он уселся на своем троне, его лицо осветилось радостью, да и потом, в продолжение всего вечера, восторг Таможенника не ослабевал — за исключением тех моментов, когда его одолевал сон и он дремал с неизменной скрипкой в руках, а свеча в фонаре у него над головой капала стеарином прямехонько на его лысый череп. Зато в минуты бодрствования он спел весь репертуар популярных песенок, в том числе и свою любимую: Aïe, aïe, aïe, j'ai mal aux dents («Ай, ай, ай, болят мои зубоньки»), — заставив собравшихся дам танцевать под его музыку.

Среди гостей многих национальностей присутствовали и испанцы; в частности, долговязый изможденный Пичот, исполнивший ритуальный испанский танец. Неплохо был здесь представлен и круг поэтов, включая Андре Сальмона, который неожиданно вскочил на стол и продекламировал импровизированную оду, обращенную к Руссо. Тогда и Аполлинер решил, что настал удачный момент для того, чтобы наверстать упущенное и сравнять счет в негласном соревновании, после чего он столь же спонтанно написал стихотворение и немедля прочитал его вслух своим незабываемо волнующим голосом. Последнее четверостишие гласило:

Мы собрались, чтобы воспеть здесь вашу славу.
И вина, что налиты в вашу честь рукою Пикассо,
Позвольте выпить, ибо их пора нам выпить браво,
И грянуть: «О, да здравствует добрейший наш Руссо!»

Посреди густых облаков табачного дыма и возбужденной болтовни гостей то и дело происходили внезапные взрывы буйства. Причиной одного из таких инцидентов был все тот же Сальмон, который, напившись до чертиков, начал лупить всех без разбору. Однако хозяин, не без помощи Брака, разнял дерущихся и запер буяна в одной из соседних мастерских. Впрочем, хорошее настроение вскоре восстановилось, а затем стали подходить приятели, жившие неподалеку. В их числе был и Фред из «Шустрого кролика» вместе со своим — нет, не кроликом, а осликом. Примкнув к компании, все они веселились ночь напролет.

Банкет имел огромный успех. Руссо был опьянен во всех смыслах этого слова, его осыпали почестями с головы до ног, причем все происходило с трогательной простотой. Присущее Таможеннику тщеславие не позволило ему задуматься о том, насколько искренним и чистосердечным было восхищение присутствующих. Более искушенный художник, оказавшись в подобном сборище, мог бы заподозрить скрытый элемент игривого осмеяния.

Пикассо проникся глубокой привязанностью к этому странноватому и милому человеку, а Руссо, который не в состоянии был увидеть разницу между сентиментальными академическими фантазиями Бугро и работами, диаметрально противоположными по своей тенденции, тем не менее, признавал гений Пикассо. Это ясно просматривается в его знаменитой фразе: «Пикассо, вы и я — величайшие художники нашего времени, вы — в египетском стиле, я — в современном».

Пикассо оценил по достоинству столь высокую оценку и платил Руссо той же монетой. Он держал при себе постоянно — везде, где бы он ни жил, — миниатюрный автопортрет Таможенника и парный портрет его жены. Воздействие творчества Руссо проявлялось у него вновь и вновь, причем самым неожиданным образом и в самые непредвиденные моменты — особенно же в картинах, изображавших детей и рыбаков; эти влияния прослеживаются вплоть до 1936-1938 годов.

Пикассо никогда не был тугодумом, когда дело касалось искусства, он мгновенно распознавал талант и оригинальность видения даже в тех местах, где встреча с ними маловероятна. Надо сказать, произведения Руссо — его портреты, сцены из жизни джунглей и пейзажи — наделены этими свойствами в самой высокой степени. Они также обладают другим качеством, делающим их по существу остро современными. Об этом их свойстве очень хорошо сказал Кокто в своем предисловии к каталогу аукциона Куина, характеризуя большое и известное живописное полотно кисти Таможенника под названием «Спящая цыганка». Эта картина, которая находится теперь в Нью-йоркском музее современного искусства, была куплена коллекционером Джоном Куином² по рекомендации Пикассо спустя почти тридцать лет после того, как Руссо написал ее в 1897 году. Кокто писал: «Мы имеем здесь полную противоположность поэтической живописи или сюжетного анекдота. Тут сталкиваешься скорее с поэзией, пересказанной средствами живописи, с поэтическим объектом... с чудом интуитивного знания и искренности... Его цыганка... — это тайная душа поэзии, акт веры, доказательство любви». Именно концепция картины как «поэтического объекта» высвободила живописное полотно от тяжелых оков, требовавших, чтобы оно непременно было описанием некой сцены. Живопись могла вновь заявить о своем древнем праве существовать как цель сама по себе, существовать, излучая свои собственные ассоциации и не унижаясь до простого отражения чего-то иного, нежели она сама.

Примечания

1. Речь идет о замечательной картине Руссо «Портрет Ядвиги» (1885). — Прим. перев.

2. Он собирал не только предметы искусства, но и рукописи. Удостоился обширной биографии пера Б. Рида «Человек из Нью-Йорка: Джон Куин и его друзья», получившей в 1969 г. Пулитцеровскую премию. — Прим. перев.