Жизнь во время войны

Рискованная военная ситуация, вследствие которой передний край линии фронта оказался в опасной близости к Парижу, предоставляла зато, по крайней мере, одну возможность хоть какой-то компенсации для тех, кто страдал от адских условий в траншеях. Получив увольнительную, они могли ускользать в город и быстро оказывались в совершенно другой атмосфере. К этому времени Монпарнас уже успел заменить Монмартр в качестве основного центра интеллектуальной жизни, а художники и поэты, возвращающиеся с поля битвы, собирались в тех местах, где, как они были уверены, им обязательно встретятся их друзья. На террасах кафе, расположенного буквально в двух шагах от квартиры-мастерской Пикассо на рю Шельшер, толпился народ, неожиданно прибывший с фронта, и те, кто все время оставался в Париже. Компания была поистине интернациональной: молодые люди в форме, а среди них Леже, Рейналь, Брак, Дерен, Аполлинер и многие другие снова тесно перемешались с художниками, скульпторами и писателями из самых разных стран, такими как Модильяни, Кислинг, Северини, Соффичи, Де Кирико, Липшиц, Архипенко, Бранкузи, Сандрар, Реверди, Сальмон, Дализ.

У всех этих людей хватало таланта, и такие встречи давали им передышку, являя собой долгожданный контраст непрерывному реву орудий и зловонию смерти, которые свирепствовали всего лишь не более чем в восьмидесяти километрах от ворот Парижа. Доминировало настроение эдакой небрежной, беззаботной бравады — лишь немногие, находясь в краткосрочном отпуске, нагружали себя политическими или социальными проблемами. Их реакцией на нестерпимую близость смерти была шутка. Гертруда Стайн цитирует Пикассо, цинично сказавшего: «Разве не будет ужасным, когда Брак, Дерен и все прочие положат свои деревянные ноги на стул и заведут рассказ о том, как они воевали?»

Аполлинер с его талантом рассказывать истории, где факты перемешаны с вымыслом и фантазиями, живописует эту атмосферу в своей повести «La Femme assise» («Женщина в кресле»). Он пишет: «Сегодня Париж настойчиво влечет и умоляет меня: ведь здесь есть Монпарнас, который сделался для живописцев и поэтов тем же, чем был Монмартр лет пятнадцать назад — убежищем для их простоты». Среди персонажей этой книги есть один, Пабло Канурис, «художник с голубыми руками», — у него птичьи глаза, и он говорит на «французском и испанском». Приписывая ему и обаяние, и большой талант, сопоставимый с даром Пикассо, автор оставляет читателя в сомнении относительно того, что в его повествовании легенда, а что быль. Но Пикассо, по словам Гертруды Стайн, отнюдь не был в восторге от описания страстной и не до конца состоявшейся, а точнее, сорвавшейся любовной интриги упомянутого персонажа с Эльвирой — молодой женщиной-художницей, которая выглядит карикатурой на одну из тех эфемерных, преходящих привязанностей, что складывались и распадались у Пикассо на протяжении двух лет после смерти Евы.

Среди тех, кто оставался в Париже и продолжал развлекать своих друзей, были Рош Грей (барон д'Эттенжен) и Серж Фера, который прежде энергично поддерживал литературно-художественный журнал Les Soirées de Paris («Парижские вечера»), а теперь продолжал принимать участие в его преемнике, носившем название Sic («Так!»). Документальное подтверждение их приятельских отношений сохранилось в рисунке Джорджо Де Кирико, где изображен стол, уставленный скромной пищей, а вокруг расселись художники Леопольд Сюрваж, Рош Грей, Пикассо и Серж Фера, в то время как на стене у них над головами висит портрет Таможенника Руссо в полный рост. Точку зрения Де Кирико на Пикассо в этом, да и в других рисунках нельзя назвать лестной. Он настойчиво подчеркивает его низкий рост и жесткий, дерзкий взгляд, но прежде всего этот итальянский художник не в состоянии противиться чрезмерному преувеличению черноты его глаз, которые он рисует как огромные уродливые наросты, готовые вот-вот выпасть из своих гнезд. Если с этих эскизных набросков и бьет какое-то чувство, передающееся зрителю, это скорее наблюдательность, чем любовь.

Отъезд Канвайлера из Франции из-за войны породил серьезные финансовые трудности для нескольких молодых живописцев. Этот немецкий знаток искусств был другом этих художников и искренним апологетом их творчества. К счастью, в военное время их работы стал активно покупать парижский торговец предметами искусства по имени Леоне Розенберг, убежденный сторонник модернистского направления в искусстве. Пикассо возложил именно на него заботу обо всех подобных сделках, и так продолжалось вплоть до 1918 года, когда брат этого маршана, Поль Розенберг, с которым у Пикассо сформировались новые дружеские отношения, стал его официальным агентом, и эта договоренность оставалась в силе на протяжении многих лет.

Весной 1916 года Пикассо охватило страстное желание переехать в свой собственный дом, который он теперь запросто мог себе позволить. Мрачная атмосфера рю Шельшер, где взгляду неизбежно открывался вид на целое море могил, преследовала его уже достаточно долго, и он решил перебраться в небольшой пригородный дом с садом, расположенный в Монруже. Вскоре Пикассо обнаружил опрометчивость этой перемены декораций и окружения, поскольку, хотя в новом жилище его ждали преданные слуги и практически ничто здесь не отвлекало художника от работы, он по-прежнему нуждался в общении с приятелями. В итоге вскоре выяснилось, что Пикассо вообще почти не бывает в этом несомненно уютном и удобном доме. Вследствие войны все виды транспорта ходили медленно и редко. А ведь всякий раз, когда он навещал своих друзей на Монпарнасе, их беседы затягивались до поздней ночи, так что длительная прогулка домой по темным, пустынным улицам стала почти еженощным мероприятием.

Такие ночные странствия были фактически возобновлением старой привычки. Пикассо наслаждался ощущением того, что он бодрствует, когда другие спят; это казалось ему похожим на триумф над смертью. Отсутствие шума и уличного движения оставляло большой простор для воображения. Он наслаждался одиночеством ночи с ее редкими прохожими, напоминавшими призраки. Подобная ситуация выглядела своеобразным эхом его собственного одиночества — одиночества гения. Но в то же время Пикассо часто и охотно жертвовал этими уединенными мыслями, предпочитая им компанию еще одного оригинального и своеобычного ума. Композитор Эрик Сати жил в Арсее — это предместье находилось в том же направлении, что и Монруж, но даже еще дальше от Парижа. Блестящее остроумие и неожиданные, но всегда весьма образные и изобретательные повороты мысли делали его превосходным собеседником, в компании которого Пикассо мог наслаждаться случавшимся чуть ли не каждую ночь длинным походом из кафе до кровати.