Прежде чем мы перейдем к празднествам, сделаем предварительное замечание, а именно: мы должны познакомиться с любовницей Аполлинера, Мари Лорансен. Андре Сальмон описывает, как она стала членом «банды Пикассо»:

«Однажды Жорж Брак, который перестал ходить в Академию Гумберта, потому что понял, что впустую тратит там время, привел в Бато-Лавуар изумительную молодую даму, также сбежавшую, по совету Брака, из Академии, куда она была записана и где, без особых амбиций, хотела поучиться тому-сему, в надежде овладеть искусством росписи по фарфору. Она жила с матерью и котом на бульваре де ла Шанель. Она была красива неординарной красотой савояров и чем-то напоминала потомков русского поэта Пушкина с его негритянской кровью».

В Бато-Лавуар ее привел Брак, а Пикассо познакомил ее с Аполлинером. Несмотря на тот факт, что она могла сказать: «Счастливейшие дни моей жизни были в обители, где меня, маленькую девочку, брали на руки сестры, ее населяющие, и показывали мне книжки с картинками, и давали играть на фисгармонии...» — Пикассо сказал Аполлинеру: «У меня есть невеста для тебя».

В дальнейшем Мари Лорансен наберется сил, чтобы сражаться на равных с Аполлинером. Но это будет позже. Стигмюллер описывает, как все было вначале:

«...вскоре, впервые после возвращения из Германии, Аполлинер стал жить отдельно от матери. Он нанял квартиру на улице Эннера, у подножия Монмартра, куда к нему приходила Мари Лорансен, но, когда она и ее мать переехали в Отей, он последовал за ними. «Она умна, остроумна, у нее доброе сердце, и она талантлива» — эти известные всем слова он говорил о своей новой любовнице. «Она как маленькое солнце — женская версия меня самого. Она истинная парижанка, со всеми прелестными качествами дитяти Парижа, только подумайте — когда она приходила ко мне на улицу Гро, она через весь сад скакала через веревочку».

«Женская версия меня самого»... Вот где таится опасность. (В Мари Лоран сен) он нашел изящную любовницу, такую же неординарную, каким был и он сам, но это сходство не способствовало миру и гармонии».

Фернанда ее ненавидела. Мы знаем это по описаниям, сделанным Алисой Токлас: «Таинственная, ужасная женщина, которая... шумела, как животное, и этим раздражала Пабло». На самом деле было задето самолюбие Фернанды, ведь ей Пикассо советовал оставаться художником-любителем. А теперь она видела противоположный пример: Аполлинер продвигал работы Мари Лорансен так, будто это были работы Пикассо, Брака, Дерена, Матисса, Вламинка, выявляя этим доказательство его верности друзьям и свою полную неспособность быть критическим судьей в искусстве. У Мари Лорансен были способности, ее работы нравились в значительной степени потому, что она рано, возможно, слишком рано, нашла стиль, который мог бы называться стилизацией. Но она, конечно, не соответствовала тем панегирикам, которыми оценивался ее талант.

Мари Лорансен. Автопортрет. 1909.

Мари Лорансен, группа художников. 1908. Слева направо: Пикассо, Мари Лорансен, Аполлинер и Фернанда Оливье. Холст, масло, 25x32.

Так или иначе, но Мари Лорансен, несмотря на присутствие знаменитых участников праздника, Мари Лорансен сыграет значительную роль в чествовании Анри Руссо. И какой был праздник!

Нетрудно понять, почему Пикассо так ценил работы Руссо. Способность к примитивному искусству Пикассо рассматривал как самый удачный путь вернуться к сознанию ребенка. Желая достигнуть подобной простоты, Пикассо готов был отвергнуть все, чему он научился в Ла Ллотье и в Королевской академии в Мадриде. Ему пришлось приложить силы, чтобы сбросить с себя академические путы, связавшие его художнические рефлексы, для того чтобы освободить свою живопись от мириад привычных технических методов, в которых его кисть уже достигла совершенства. Этот процесс должен был заставить его чувствовать себя распутником, который решил в любви использовать лишь миссионерскую позицию. До чего же привлекательной для Пикассо должна была быть свобода Руссо от школярских навыков в живописи.

Можно догадаться, что Фернанда, описывая старого художника, делает это с истинно французским чувством меры:

«Гийом взял нас с собой к Руссо, бедному и обаятельнейшему человеку, обладавшему непостижимым пылом и наивностью. Он вовсе не привлекателен; его лицо, обрамленное седыми волосами, удивительно банально. Я не увидела в нем ничего, что говорило бы о том, что это художник...

Мы отправились на вечер в доме Руссо. Небольшой помост в глубине студии служил сценой. Стулья стояли ровными рядами, один за другим, у стен стояли лавки. Общество он собрал разное, весьма смешанное: бакалейщик, молочник, мясник, булочник — со своими женами; были, возможно, и консьержи из окружающих домов, их было труднее определить; затем кружок художников и интеллектуалов — Жорж Дюамель с женой, актриса Бланш Альбан, художник Делоне с матерью, Гийом со своей дамой и мы.

«Вначале мы слушали нескольких жителей квартала: женщина спела длинную песню, затем мужчины предложили послушать весьма рискованные куплеты. Затем Руссо поиграл на скрипке, пьеса была длинной, и наконец он запел: «Ох, ох, ох, — у меня так болят зубы!», при этом пантомимой изображая свою боль. Это было одновременно и смешно, и грустно, и мне не очень понравилось. Я подумала, как прискорбно, что Руссо должен сам участвовать в таком спектакле. Он выглядел слабоумным ребенком, чья семья расточает ему похвалы, чтобы скрыть его нездоровье. Вся эта толпа настолько далека от его великих полотен, тщательно выписанных и при этом таких больших, таких странных и мощных... Таможенник должен жить в постоянном состоянии волшебства...»

Анри Руссо.

Именно так. Постоянное волшебство. Этим словом определили суть вечеринки. Со злобно-насмешливым блеском в глазах, обладая ограниченными возможностями, «банда» с энтузиазмом восприняла проект, безмерно радуясь возможности подставить подножку Таможеннику. Возник план пригласить тридцать человек плюс еще тех, кто зайдет после ужина.

Очень ценное описание, сделанное Гертрудой, имеет смысл привести целиком. И если она, по привычке, большую часть признает, мы все же можем полюбоваться ее бесстыдством. Она испытывает не больше стыда, чем документалисты, греющие руки на сенсациях.

«Однажды у нас за ланчем Фернанда сказала, что они собираются устроить банкет в честь Руссо и она тоже будет этим заниматься. Она пересчитала количество приглашенных. Мы оказались в их числе. Кто такой этот Руссо, я не знала, но это не имеет никакого значения, поскольку банкет все равно состоится и мы приглашены. Фернанда подробно рассказала мне о меню. Там будет рис по-валенски, Фернанда выучилась его готовить во время их путешествия в Испанию. Не помню, что еще было заказано, но она сказала, что она заказала много всякой всячины у Феликса Потэна, владельца ряда магазинов, где можно было купить уже готовую еду. Все были возбуждены... сочиняли стихи и песенки, все должно было быть очень «rigolo», это было любимое словечко на Монмартре, которое обозначало веселое времяпровождение. Мы все встретились в кафе у подножия улицы Равиньян, чтобы выпить аперитив, а потом в ателье у Пикассо, где должен был быть обед. Я надела свою новую шляпу, и мы все пошли на Монмартр, и все встретились в кафе.

Когда Гертруда Стайн и я пришли в кафе, там уже было очень много народу, и в середине толпы стояла высокая, тоненькая девушка, которая покачивалась взад-вперед, размахивая своими длинными, худыми руками. Я не понимала, что она делает, это наверняка не было гимнастикой, это озадачивало, но выглядела она очень соблазнительно. «Что это такое?» — прошептала я Гертруде Стайн. «О, это Мари Лорансен, боюсь, она выпила слишком много аперитивов. Это та самая пожилая дама, которая страшно шумит и изводит этим Пикассо, о ней рассказывала Фернанда. Она действительно досаждает Пабло, но она очень молодая дама», — сказала Гертруда, входя внутрь. Тут же раздался ужасный шум, у дверей кафе возникла Фернанда. очень большая, очень взволнованная и очень злая. «Феликс Потэн, — сказала она, — не прислал заказанную еду». Все казались очень обескураженными этими ужасными новостями, но я, по-нашему, по-американски, сказала Фернанде, что надо быстро пойти и позвонить по телефону. В те дни в Париже ни у кого не было телефонов, тем более в продуктовых лавках. Но Фернанда согласилась, и мы вышли. Куда бы мы ни заходили, телефонов не было или они не работали, наконец мы нашли тот, который работал, но у Феликса Потэна никто не отвечал. Фернанда вконец расстроилась, но я заставила ее рассказать, что было заказано, что именно мы должны были получить от Феликса Потэна, и потом в одном маленьком магазине на Монмартре, затем в другом таком же магазинчике мы нашли необходимую замену. В конце концов Фернанда заявила, что она приготовила так много рису по-валенски, что его хватит и без всего остального...

...Когда мы взобрались наверх, то увидели перед собой толпу, в середине ее была Мари Лорансен, которую с одной стороны поддерживала Гертруда Стайн, с другой — брат Гертруды, и она падала то в одну пару рук, то в другую. Все время звучал ее высокий, приятный голос, и безостановочно извивались ее длинные, изящные руки. Гийома, конечно, не было поблизости, он должен был привести самого Руссо, когда гости уже усядутся.

Фернанда прошла мимо медленно движущейся процессии, я догнала ее, и мы вместе вошли в ателье... Я только успела пристроить свою шляпу и полюбоваться тем, как там все устроено. Фернанда все это время ругала последними словами Мари Лорансен. Фернанда стала на пути прибывающей толпы гостей, она не собиралась допустить, чтобы Мари Лорансен испортила ее вечеринку. Это был серьезный вечер, серьезный прием в честь Руссо, и ни она, ни Пабло не допустят подобного поведения. Разумеется, Пабло все это время оставался на заднем плане. Гертруда Стайн стала возражать, путая английский с французским, она сказала, что повесится, если ее ужасный подъем на холм с Мари Лорансен на руках окажется бессмысленным. И, кроме того, напомнила она Фернанде, Гийом и Руссо прибудут с минуты на минуту, и нужно, чтобы к их появлению все уже чинно сидели бы на своих местах. В этот момент выступил вперед Пабло, присоединился к Гертруде и сказал: «Да, да», и Фернанде пришлось уступить. Она всегда немного побаивалась Аполлинера, его важности, его остроумия, и все вошли в ателье. Все уселись на свои места.

Все уселись, и все начали есть рис и все остальное, и как раз вошли Руссо и Гийом Аполлинер, что вызвало шумные приветствия. Насколько я помню их появление... Все были представлены, и все снова уселись. Гийом проскользнул на место рядом с Мари Лорансен. Рядом с Гийомом Мари, которая, сидя около Гертруды Стайн, присмирела, снова возбудилась, стала оживленно жестикулировать и что-то выкрикивать. Гийом вывел ее за дверь и спустился с ней вниз по лестнице, спустя некоторое время они возвратились. Мари выглядела несколько помятой, но трезвой. К этому времени все было съедено, и приступили к поэзии».

Фернанда совершенно по-другому описывает поведение Мари Лорансен:

«Как только она вернулась в студию, она свалилась на блюдо тартинок с джемом, которое было оставлено на диване, и, измазав руки и платье в джеме, начала всех целовать. Она все больше и больше возбуждалась и наконец стала ругаться с Аполлинером.

В конце комнаты, напротив большого высокого окна, было приготовлено сиденье для Руссо, это был своего рода трон, сооруженный из стула, поставленного на ящик и украшенный флажками и фонариками. Позади этого трона висело большое полотнище, на котором было написано: «Да здравствует Руссо».

Стол был сделан из длинных досок, положенных на козлы. Стулья, тарелки и столовые приборы мы заняли в соседнем ресторане Азона. Стаканы были толстого стекла, тарелки — тяжелыми и маленькими, а ножи и вилки оловянными, но это никого не смущало».

Теперь возвращаемся к оценке Гертруды:

«О да, но вначале еще забрел Фредерик из «Лапэн-ажиль» со своим постоянным спутником — ослом, ему дали выпить, и он удалился. Потом, чуть позже, появились уличные певцы-итальянцы, прослышавшие про вечеринку. В конце стола поднялась Фернанда, вспыхнув и подняв к потолку указательный палец, она сказала, что это совсем особая вечеринка, и их быстро вышвырнули.

Кто же там был? Мы были, и был Андре Сальмон, тогда еще только начинающий поэт и журналист, Рамон и Жермен Пичот, Брак и, возможно, Марсель Брак, но этого я не помню. Знаю, что в то время говорили о ней, была Рэналей, чета Аэнеро — ненастоящий грек с женой — и несколько других пар, кого я не знала и не помню...»

Снова Фернанда:

«Говорили речи и пели песни, сочиненные специально к этому случаю, затем несколько слов сказал Руссо, который был очень тронут и от счастья говорил чуть заикаясь. В самом деле, он был так счастлив, что с великой выдержкой терпел капли воска, которые падали ему на лоб из огромного фонаря, висевшего над ним. Капли воска сложились в маленькую пирамиду, похожую на его голове на клоунский колпак, который держался там до тех пор, пока горел фонарь. Не составило труда убедить Руссо, что это — апофеоз всего вечера. Затем Руссо, принесший свою скрипку, начат играть медленную пьеску».

А теперь опять Гертруда:

«Церемония началась. Поднялся Аполлинер и произнес торжественную хвалебную речь; я не помню всего, что он говорил, но все заканчивалось стихотворением Гийома, а все присутствующие повторяли за ним рефрен: «La peinture de ce Rousseau».

Если Аполлинер по отношению к еде и к деньгам был жаден, как церковная мышь, то он был щедр, как король, когда дело доходило до похвалы:

Час знаменательный собрал друзей ораву,
Бокалы до краев наполнит Пикассо,
Почтим же честь твою, твою восславим славу,
Пусть громче грянет хор: «Да здравствует Руссо!»

Затем последовали другие тосты, и Гертруда описывает некоторые вольности:

«...внезапно Андре Сальмон, который сидел рядом с моей подругой и вел чинную беседу о литературе и путешествиях, вскочил, перегнулся через стол и выпалил импровизированный панегирик в стихах. В конце он схватил большой бокал и выпил все, что там было, тут же опьянел и начал драться. Мужчины бросились его сдерживать, зашатались статуэтки. Брак, мужчина крупный, взял в каждую руку по статуэтке и так и стоял, пока брат Гертруды Стайн, другой крупный мужчина, оберегал Руссо с его скрипкой. Другие же под предводительством Пикассо, который хотя и мал ростом, но очень силен, потащили Сальмона в ателье напротив и там его заперли. Все вернулись и уселись на свои места».

Фернанда предлагает свою версию этого эпизода:

«Две или три американские пары, которые попали туда случайно, должны были прилагать значительные усилия, чтобы сохранять невозмутимость. Мужчины в их темных вечерних костюмах и дамы в светлых вечерних платьях казались среди нас чужаками (и Андре Сальмон) имитировал delirium tremens , пожевав мыла, и так, что у него изо рта пошла пена, что и привело американцев в ужас».

Говорит Гертруда:

«После этого вечер продолжался очень мирно. Мари Лорансен тоненьким голоском спела несколько очаровательных нормандских старинных песенок. Жена Ажеро спела такие же очаровательные лиможские песни. Пичот станцевал прекрасный религиозный испанский танец, закончившийся тем, что Пичот распластался на полу, изображая собой распятого Христа. Аполлинер торжественно обратился ко мне и моим друзьям с просьбой исполнить какие-нибудь песни краснокожих индейцев. Мы были не в состоянии сделать это, к великому сожалению Гийома и всей компании. Умиротворенный Руссо играл на скрипке и рассказывал нам о своих музыкальных сочинениях и о поездке в Мексику. Все было очень мирно, и около трех часов ночи мы зашли в ателье, куда был помещен Сальмон и где лежат наши пальто и шляпы. Там на диване безмятежно спал Сальмон, рядом с ним валялись наполовину сжеванный коробок спичек, денежная купюра и моя желтая шляпка. Вообразите, что я почувствовала, особенно в три часа ночи. Как бы то ни было, Сальмон проснулся, был очень мил и вежлив, и мы все вместе вышли на улицу. Внезапно с диким криком Сальмон бросился бежать вниз с холма.

Гертруда Стайн с братом, я и мой друг отвезли в экипаже Руссо домой».

Когда в 1933 году вышла в свет книга «Автобиография Алисы Б. Токлас», а именно двадцать лет спустя после всего, что тогда произошло, Андре Сальмон пришел в ярость.

«История с банкетом в честь Руссо рассказана отвратительно... По меньшей мере, ее рассказ о банкете поверхностен. Меня это поразило, потому что и я, и мои друзья думали, что она все понимает. Но все свидетельствует о том, что она не понимает ничего, то есть все понимает поверхностно. Ее описание моего опьянения на этом приеме совершенно лживо. Мадам Фернанда Оливье в своей книге «Пикассо и его друзья» рассказывает об этом значительно лучше. «Сальмон придумал delirium tremes, чтобы напугать присутствующих там американок. И точно так оно и было. Мы с Гийомом Аполлинером вместе целый день сочиняли стихи, которые и были прочитаны. Банкет был устроен не во имя развлечения, как, кажется, думает мисс Стайн, а потому, что мы искренне любили Руссо. Эффектный характер всего вечера был задуман заранее, и после шутки с опьянением я просто вернулся к себе в студию, чтобы все было более правдоподобно. Следовательно, мисс Стайн вовсе не поняла наших намерений, все мы: Аполлинер, Макс Жакоб, я и другие — зачастую играли и более пародийные роли... Очевидно, она плохо понимала тот специфический французский, на котором мы говорили».

Поскольку это был первый большой прием, который давали Фернанда и Пикассо, нетрудно догадаться об их истинных побуждениях. На вечерах Гертруды Стайн на улице Флерю они не только встречались с американскими и английскими художниками, писателями и коллекционерами, но также и сами начали приобретать известность. И теперь, когда работы Пикассо стали немного лучше продаваться, не возникает ни малейшего сомнения, что в Фернанде проснулось честолюбие. Возможно, она уже давно искала подходящий случай, чтобы устроить большой прием.

А что же Пикассо? Он одновременно и хотел устроить большой вечер, и ненавидел саму идею такого приема. Малейший привкус буржуазности мог стоить ему, человеку богемы, чести. Однако вечер в честь Руссо разрешал все проблемы. При этом можно было и сохранить серьезность, и пошутить с иронией, столь любимой Пикассо.

А сам Руссо, правда, был очень простодушен. Патрик О'Брайен цитирует беседу между Руссо и Амбруазом Волларом о привидениях:

«Воллар: Нет, я в них не верю.

Руссо : А я верю. Я видел их. Одно из них довольно долго преследовало меня.

Воллар : В самом деле? И как оно выглядело?

Руссо : Как простой человек... обычно оно приходило, когда я был на таможне, не слушалось меня. Оно знало, что я не могу покинуть свой пост, поэтому оно обычно высовывало мне язык или делало длинный нос, а затем долго пукало.

Воллар : Но почему вы решили, что это было привидение?

Руссо: Так мне сказал месье Аполлинер».

Анри Руссо. Мечта. 1910. Холст, масло, 80x117.

Давайте представим последнее слово Фернанде, раз уж это была ее вечеринка:

«Руссо еще долго вспоминал с удовольствием тот обед и расценивал это как дань его гению. Он даже послал Пикассо любезное письмо с благодарностью.

Все это происходило вскоре после того, как Руссо, дважды вдовец, сделал предложение в третий раз. Он был очень обижен на своего будущего тестя, который решил, что Руссо слишком стар для его дочери. Ей было тогда пятьдесят девять лет, а Руссо чуть больше шестидесяти шести. Из-за тестя, которому было восемьдесят три, Руссо пришлось страдать, потому что его невеста не хотела идти против воли отца. Он очень сокрушался по этому поводу.

«В моем возрасте тоже можно любить и не выглядеть нелепым. Это не та любовь, к которой стремитесь вы, молодые люди, но должен ли человек обрекать себя на одиночество только потому, что он стар? Ужасно возвращаться в пустой дом. В моем возрасте еще важнее чувствовать рядом биение теплого сердца и знать, что ты не умрешь одиноким и что, возможно, другое старое сердце поможет перейти на ту сторону. Неправильно смеяться над старыми людьми, которые снова вступают в брак, когда вы ждете прихода смерти, вам необходимо присутствие рядом того, кого вы любите».

Все это он говорил мягким голосом со слезами. Ему не хватило времени. В действительности все обернулось по-другому: он умер в одиночестве, в больнице, спустя несколько месяцев».

Как бы то ни было, но спустя два года после банкета, данного в его честь, он создал то, что, может быть, и есть его главная картина, — «Мечту», и не стоит думать, что все восхваления, которые он услышал в ночи 1908 года, никак к ней не относятся.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница