Часть десятая. «Мона Лиза»

1

Если не считать того, что дважды в год Брак проводил несколько недель на военных сборах, с декабря 1910 года он постоянно был в Париже, и их плотное сотрудничество с Пикассо возобновилось. Так шло до июля, когда Пикассо, впервые за последние четыре года расставшийся на лето с Фернандой, решил отправиться на средиземноморское побережье, в Сере, где обосновался его друг Маноло со своей женой Тототой. Фернанда не собиралась покидать парижскую квартиру, однако в начале августа Пикассо принялся упрашивать ее присоединиться к ним. Именно к этому времени относятся его чудовищные по безграмотности письма — «Фчира я целый день шдал от тибя письма...» и т. д.

Фернанда приехала, а следом появился Брак, и в следующие две недели работа у обоих шла споро и в едином стилистическом ключе.

Но в конце месяца Пикассо уже пребывал в тревоге — похищение «Моны Лизы» из Лувра, — он узнал о нем из газет, неторопливо добиравшихся до Сере, поначалу казавшееся просто забавным эпизодом, довольно скоро обрело совсем иной смысл. 3 сентября Пикассо решил, что эта история угрожает его безопасности, и на следующий же день они с Фернандой были уже в Париже. Их встречал Аполлинер, пребывавший в состоянии, близком к панике.

Дальнейшие события изложены подробно — главным источником сведений служила посвященная Аполлинеру книга Френсиса Стигмюллера. Не обойтись и без воспоминаний Фернанды, равно как и заметок и статеек из газеты «Пари-Журналь», автор которых, несомненно, был наделен и литературным даром и склонностью к мистификациям.

Вот первый образец его творчества:

СРЕДА, 23 АВГУСТА 1911 ГОДА
«Мона Лиза» исчезла из Лувра!
Появившаяся с опозданием полиция окружает музей —
Предварительное следствие заходит в тупик —
Кража или розыгрыш?

...Даже в глазах тех, кто не слишком разбирается в искусстве, положение «Моны Лизы» — особое и не сводится только к стоимости этого полотна. Для многих — это и есть Лувр...

И немудрено, что вчера днем, когда по городу разнеслось невероятное известие: «Мона Лиза» исчезла! «Мону Лизу» украли!» все были буквально ошеломлены. Нетрудно представить себе, что творилось в Лувре и какая паника там царила. Тревогу поднял начальник охраны, внезапно обнаруживший, что простенок в «квадратном зале», где обычно висит полотно Леонардо, — пуст. Что же случилось с картиной?

Далее сообщалось, что префект парижской полиции отправил в Лувр шестьдесят инспекторов и больше сотни жандармов. Двери были заперты, залы и галереи очищены от посетителей, агенты пядь за пядью обследовали крышу, чтобы перекрыть злоумышленнику возможные пути к отступлению.

На следующий день Аполлинер, сотрудничавший в другой парижской газете — «Л'Энтрансижан» — напечатал там свое мнение о краже:

«Мона Лиза» была так прекрасна, что ее совершенство как бы считалось само собой разумеющимся. Не много есть на свете произведений искусства, о которых можно сказать так... Но что же сказать о тех, кто охранял ворота Лувра?

Картины, даже самые маленькие, не были прикреплены к стене цепью с замком, как делается в большинстве музеев мира. Более того, смотрители и охранники не были проинструктированы, как спасать полотна в случае пожара.

Все это называется — беспечность, халатность, безразличие...

О том, что последовало за этим, рассказывает Стигмюллер:

«Пари-Журналь» преподносил своим читателям груды разнообразных сведений — вроде того, например, что в Лувр недавно пришла открытка, адресованная «Моне Лизе» и содержавшая пламенное признание в любви. Это дало властям повод думать, что похищение картины может быть делом рук эротомана. В течение нескольких дней «Пари-Журналь» продолжал развлекать публику подобными же историями, тогда как «Л'Энтрансижан» больше ничего не напечатал. Почему же Аполлинер хранил молчание? Почему его первая и единственная статья оказалась гораздо скучней публикаций в «Пари-Журналь»? И странно звучали похвалы красоте «Моны Лизы» в устах человека, который совсем недавно на одном из поэтических «вторников», устраиваемых Полем Фором в «Клозери де Лила», во всеуслышание заявил, что «все музеи надо уничтожить, поскольку они парализуют воображение».

Причины кроются в «нраве и обычае» одного молодого бельгийца по имени Жери Пьере, служившего у Аполлинера секретарем: этот юноша привлек его тем, что на деле воплотил его любимые идеи о бегстве из «истеблишмента» — некогда он был боксером и кочегаром, но отлично знал латынь, обладал живым и оригинальным умом и был из тех, с кем, как говорится, «не соскучишься».

К примеру, в один прекрасный день (дело происходило в 1907 году) он сказал Мари Лорансэн: «Мадам, я иду в Лувр, вам ничего там не надо?» Все подумали, что он говорит о «Магазэн дю Лувр», крупном универмаге на улице Риволи, который парижане называли просто «Лувр», и предлагает что-нибудь купить Мари. Однако вечером он вернулся в квартиру Аполлинера с двумя древнеиберийскими скульптурными головами и, как горделиво заявил, они и вправду были из Лувра, но не из магазина, а из музея.

Эта выходка доставила много радости монмартрским революционерам, и потому когда Пьере объявил, что, как всегда, нуждается в деньгах и эти скульптуры продает, об этом сообщили Пикассо. Тот взял да и купил их, а потом по своему обыкновению нашел в этих «антиках» из своей родной Испании источник вдохновения. ...В 1907 году он как раз начинал «Авиньонских барышень» — и всякий, поглядев на эту картину, увидит в двух центральных фигурах уворованные Пьере головы или, по крайней мере, — уши.

Фернанда излагает версию сделки между Пьере и Пикассо так, чтобы его не коснулась даже тень подозрения в скупке краденого, но ее доводы не слишком убедительны. Пьере, как уже было сказано, нуждался в наличных.

Он дал Пикассо две маленькие каменные головы, не сказав, откуда они, и предупредил только, что лучше не выставлять их напоказ. Пикассо был в восторге и спрятал скульптуры в самой глубине своего шкафа...

Однако поведение Пикассо в сентябре 1911 года яснее ясного показывает, что он знал — иберийские скульптуры украдены. Резонно предположить, что, прочитав газетные сообщения 29 августа, он разделял тревоги своего друга Аполлинера насчет того, что Жери Пьере вновь побывал в Лувре! Быть может, это он и украл «Мону Лизу».

На самом же деле он был тут ни при чем, но свой достойный вклад во всеобщую сумятицу внес.

«ПАРИ-ЖУРНАЛЬ», 29 АВГУСТА 1911 ГОДА.
Похититель принес нам статуэтку, украденную им из Лувра

Вчера утром мы получили по почте довольно странное письмо... «7 мая 1911 года, — говорится в нем, — я украл в одной из луврских галерей финикийскую статуэтку. Готов предоставить ее в ваше распоряжение в обмен на франков...»

Несмотря на то что наша редакция предложила 50000 франков всякому, кто вернет «Мону Лизу», мы отнюдь не собираемся выкупали, все произведения искусства, похищенные из Лувра.

Тем не менее наш репортер в условленное время был на условленном месте, где к нему подошел молодой человек лет 20—25 с очень хорошими манерами, одетый с «американским шиком». Его лицо и вся повадка свидетельствовали как о добром сердце, так и о полнейшей неразборчивости в средствах при достижении цели. Это был «Вор» — отныне мы так и будем его называть.

Он показал репортеру предмет, по его словам, украденный им из Лувра, и согласился изложить на страницах «Пари-Журналь» историю этого похищения, которую мы и приводим ниже.

Вполне резонно спросить себя, вправду ли этот материал был написан Жери Пьере — этот задорный стиль вполне мог бы принадлежать и самому репортеру. В самом скором времени мы поделимся с читателем своими подозрениями, касающимися его личности — совсем не исключено, что он уже появлялся на страницах этой книги!

Итак, вот его репортаж:

Впервые я вошел в Лувр в марте 1907 года — свободного времени у меня было в избытке, чего никак нельзя сказать о деньгах... Около часу дня... я оказался в зале, заполненном египетскими статуями, и зал этот произвел на меня сильное впечатление — там царила тишина и не было ни души. Я прошел через анфиладу залов, но тут меня осенило, что я могу с легкостью взяли, и вынести любой не слишком крупный предмет.

Я был в полном одиночестве; ниоткуда не доносилось ни звука, и я успел осмотрели, не менее пятидесяти экспонатов, прежде чем выбрал один — женскую голову — сунул ее под мышку, поднял воротник пальто и спокойно вышел наружу, уточнив у охранника, верно ли я иду к выходу...

Скульптуру я продал своему приятелю-художнику и выручил за нее немного — 50 франков, которые в тот же вечер проиграл на биллиарде. На следующий день я вынес из Лувра мужскую голову с огромными ушами — тем она меня и привлекла. А еще через три дня — обломок штукатурки с изображенными на нем иероглифами.

Потом я уехал за границу.

Заработав кое-какие деньги в Мексике, я решил вернуться в Париж и собрать, ничего на это не тратя, небольшую коллекцию произведений искусства. 7 мая я пошел в свой финикийский зал и вынес оттуда женскую голову, запрятав ее в брюки. ...Но один из моих коллег нарушил все мои планы, устроив этот переполох с «Моной Лизой», и я от всей души сожалею об этом, ибо когда воруешь произведения искусства, испытываешь странное, ни с чем не сравнимое, почти чувственное наслаждение. Но теперь мне придется выждать несколько лет, прежде чем я смогу вновь испытать его...

Рассказ продолжает Стигмюллер:

Репортер из «Пари-Журналь», бравший интервью у вора, отнес в редакцию похищенную скульптуру, где хранитель Лувра осмотрел ее и признал, что она — из фондов музея, но не финикийкою, а иберийскою происхождения. Признал он и то, что пропажи в Лувре не хватились. «Лицо, передавшее нам скульптуру, — писала в заключение газета, — должно прийти в нашу редакцию, где ему будет вручена оговоренная ранее сумма. Что же касается самою «антика», наши читатели смогут сегодня увидеть ею в витрине «Пари-Журналь».

Для того чтобы хотя бы часть этой таинственной истории прояснилась, сейчас самое время сообщить, что в газете «Пари-Журналь» отдел художественной критики вел Андре Сальмон, и вышеприведенные выдержки носят явные черты его журналистской манеры.

На следующий день газета вышла с «шапкой»: «Первая реституция». Стигмюллер полагает, что

само слово «первая» наводит на мысль о том, что Андре Сальмон уже знал от своих друзей Пикассо и Аполлинера, что двумя скульптурами, в 1907 году похищенными из Лувра, до сих пор владеет Пикассо и что испуганный поэт и не менее испуганный художник решили вернуть их через посредство «Пари-Журналь».

Стиль общения, принятый в этой среде, дает все основания считать, что в период с 1907 по 1911 год Сальмон не раз и не два видел эти иберийские головы в доме Пикассо и был, разумеется, знаком с Пьере, служившим у Аполлинера секретарем. «Вполне вероятно, — продолжает Стигмюллер, — что Пьере и не думал писать в газету, а связался с Сальмоном напрямую».

Это и в самом деле вполне вероятно. Сальмон должен был прийти в восторг от такой интриги. Более того, давая свою версию этого происшествия, Аполлинер позднее выдвинет предположение, что лучше всего избавиться от украденного произведения искусства с помощью прессы. Он упоминает Пикассо, благоразумно называя его «X».

...Я еще в 1907-м или 1908 году пытался убедить X вернуть скульптуры в Лувр, но он повредил их, пытаясь раскрыть тайны того классического, хотя и варварского искусства, к которому они принадлежали. Придуманный мною способ вернуть их был бы для него и безопасным, и достойным... Мы должны были предложить газете «Матэн» продемонстрировать всем, как скверно оберегают в Лувре сокровища искусства, а для этого — украсть сначала один (первая сенсация!), а затем и второй (вторая сенсация!) экспонат. Если бы так и было сделано, никаких неприятностей бы не возникло.

Куда уж ясней?! Если Аполлинер мог вернуть украденное таким образом, Андре Сальмон мог, действуя в качестве его «тайного агента», успешно разыграть эту комбинацию.

Но послушаем, что говорит Аполлинер дальше:

В 1911-м тот парень, что четыре года назад похитил головы, объявился снова — он вернулся из Америки и пришел ко мне с полными карманами денег, которые в самом скором времени просадил на бегах. Оставшись без гроша, он украл еще одну статуэтку. Я должен был помочь ему — он был в самом бедственном положении — и потому поселил у себя и уговаривал вернуть краденое, он отказывался — и пришлось выставить его вместе со статуей из дому. Спустя несколько дней стало известно о похищении «Моны Лизы». Я думал — да и полиция позже пришла к тому же выводу, — что это он ее и украл...

Я, как выяснилось, ошибался, но он продал статуэтку «Пари-Журналь», и газета вернула ее в Лувр. Я поспешил к X, чтобы сказать, как опрометчиво он поступил, повредив те две головы, и какую беду это может навлечь на него. Я нашел его в полном ужасе. Он признался, что солгал мне — обе головы пребывают в целости и сохранности. Я убедил его вернуть их через посредство газеты на условиях полной анонимности. Он так и поступил. Grand scandale.

Здесь версия Аполлинера полностью расходится с рассказом Фернанды — память ли его подводит, или он сам запутался в своей лжи. Настало время послушать воспоминания Фернанды о том, как же на самом деле были возвращены в музей две иберийские головы, похищенные из Лувра в 1907 году.

2

Как только Пикассо и Фернанда вернулись из Сере, произошла встреча. Фернанда описывает «отчаянно трусящего и лихорадочно возбужденного Аполлинера... который с ужасом говорил Пикассо, что придется отвечать перед законом им обоим, поскольку Пабло, по его словам, тоже вовлечен в это дело».

Я как сейчас вижу их обоих — они были испуганы как дети, просто пришиблены страхом и строили нелепые планы бегства из страны. Надо сказать, что это я вмешалась и довольно жесткими методами привела их в чувство. Было решено остаться в Париже, а от «компрометирующих материалов» избавиться немедля. Но как это сделать?

Наконец, наскоро пообедав и едва дождавшись ночи — время тянулось медленно, а они решили с наступлением темноты выбросить чемодан со скульптурами в Сену, — Пикассо и Аполлинер удалились. Ушли они около полуночи, а вернулись в два, усталые как собаки. Чемодан со всем содержимым они принесли обратно.

Выяснилось, что они долго бродили взад-вперед и все никак не могли выбрать подходящий момент или же просто не решались освободиться от своей ноши. Им казалось — за ними следят. Воображение рисовало им тысячи возможных осложнений, и каждое последующее было фантастичней предыдущего. Разделяя их тревогу, я весь вечер наблюдала за ними и уверена, что оба, сами того не сознавая, разыгрывали неведомую пьесу — например, чтобы скоротать мучительное ожидание того момента, когда можно будет отправиться к Сене, они, подражая гангстерам, взялись играть в карты.

В конце концов Аполлинер остался у нас ночевать, а утром двинулся в редакцию газеты «Пари-Журналь», где предложил «ненужные произведения искусства» с тем условием, что источник их получения останется в тайне.

Так и осталось неясным, верно ли все запомнила Фернанда, и Аполлинер лично посетил редакцию, или же он вместе с Сальмоном сочинили письмо в газету, но в любом случае это не противоречит статье в «Пари-Журналь» :

6 сентября 1911 года: Вчера мы получили по почте письмо от некоего таинственного любителя искусства, установить личность которого оказалось не под силу ни журналистской проницательности, ни профессиональной полицейской умелости.

Он, разумеется, попросил нас о полной конфиденциальности и предложил, чтобы мы, не вовлекая его в это дело, взяли на себя труд и ответственность по возвращении в Лувр похищенных скульптур.

Мы согласились, поскольку вопросом первостепенной важности считаем целостность нашего национального достояния.

ВИЗИТ

В назначенный час доложили о приходе этой таинственной личности. Наш главный редактор принял его.

Изложенные им факты сводятся к следующему:

Он — художник-любитель, главное его увлечение — коллекционирование произведений искусства. Скульптуры, о которых идет речь, были предложены ему несколько лет назад. Поскольку эти головы были довольно грубой работы, он и не подумал, что они могут быть из Лувра, а польстился на относительно низкую цену и приобрел их.

Однако недавно его внимание привлекли опубликованные в нашей газете статьи о похищениях из музея, наделавшие много шума... Вор упомянул об еще двух скульптурах, и тогда наш гость понял, что они находятся в его собрании. Легко представить себе его ошеломление — поначалу он вообще не знал, как поступить в подобной ситуации, а потом решил обратиться к помощи «Пари-Журналь».

Сальмон и Аполлинер еще, должно быть, не успели отпраздновать успех своей остроумной затеи, как в редакцию «Пари-Журналь» нагрянула полиция. Если статьи в самом деле принадлежали перу Сальмона, то об этом не могли не знать сотрудники, а его история о встрече с Пьере вызвала интерес властей. Редактор под угрозой ареста назвал имя Аполлинера. Впрочем, это мог сделать и Сальмон. Если так, то он совершил самое настоящее предательство по отношению к человеку, написавшему в 1909 году вдохновленные искренней любовью стихи по случаю его женитьбы.

И пусть судить о характере человека по его поступкам — занятие сомнительное, стоит все же заметить, что позднее, в годы второй мировой войны, Сальмон сотрудничал с правительством Виши, и этот «рывок вправо», совершенный тем, кто на протяжении десятилетий считался богемнейшим из богемных, заставляет предположить, что Сальмон обладал гипертрофированным чувством самосохранения — за счет других и в ущерб другим. То, как он разрешил вставшую перед ним дилемму — выдать Аполлинера или же быть обвиненным в краже скульптур — становится ясным из дальнейшего хода событий. К Аполлинеру явились из жандармерии.

Вот что писала по этому поводу «Матэн»:

9 СЕНТЯБРЯ 1911 ГОДА

Судья Дриу, обвинив художественного критика г-на Гийома Аполлинера в причастности к похищению из Лувра египетских статуэток, приказал взять его под стражу.

Вчера вечером Париж с волнением и удивлением узнал о произведенном Сюрте аресте лица, заподозренного в том, что он имел отношение к недавнему возвращению египетских статуэток, похищенных из Лувра в 1907 году. Для подобной реакции довольно одного имени задержанного — это Гийом Костровский, пишущий под псевдонимом Гийом Аполлинер, автор книги «Ересиарх и К°», выдвинутой на Гонкуровскую премию...

Именно этот человек был арестован вчера вечером по распоряжению судьи Дриу по подозрению в «укрывательстве краденого». Что еще ему инкриминируют? Ни прокурор, ни полиция пока не открывают этого.

Как нам стало известно из источников в органах правопорядка, «они вышли на след шайки международных воров, приехавших во Францию, чтобы грабить наши музеи. Проступок г-на Аполлинера заключается в том, что он предоставил у себя приют одному из этих преступников. Сознавал ли он, с кем имеет дело? Вот что предстоит нам выяснить в первую очередь...

НА ДОПРОСЕ

Допрос г-на Аполлинера затянулся далеко заполночь. Судья Дриу сообщил ему, что прокуратура получила анонимный донос, где утверждалось, что он связан с похитителем египетских статуэток, а также хранил у себя краденое, недавно при посредстве «Пари-Журналь» вернув два других экспоната из той же коллекции.

Г-н Аполлинер энергично отрицал предъявленные ему обвинения, но вскоре признал, что был знаком с человеком, совершившим кражу из Лувра. «Однако, — добавил он, — в распоряжении закона нет средств, которые заставили бы меня назвать его имя».

— В таком случае, — сказал судья, — я обвиняю вас в недоносительстве.

В ту же минуту был выписан ордер о содержании г-на Аполлинера под стражей, а он, ошеломленный такой «мерой пресечения», воскликнул:

— Я могу подтвердить лишь, что знаю человека, похитившего статуэтки. Это молодой бельгиец, в течение нескольких недель работавший у меня секретарем. Но как только мне стало известно, что он — вор, я немедля уволил его и при посредстве «Пари-Журналь» вернул украденное. Что я сделал не так?

Затем г-н Аполлинер все же назвал имя злоумышленника.

Тем не менее судья не отменил свое распоряжение, и г-н Аполлинер был препровожден в тюремную камеру.

О том, что было дальше, мы узнаем от Стигмюллера:

Однако полиция продолжала упорно считать или делать вид, что считает, будто исчезнувший Жери Пьере входил в международную банду музейных грабителей, укравших «Мону Лизу». Именно поэтому — для дальнейших допросов, могущих пролить свет на их преступную деятельность — и был задержан Аполлинер. Ходатайства о его освобождении, подписанные многими видными писателями и художниками, были направлены в полицию и в следственную часть.

И снова нам не обойтись без Фернанды:

Мы ничего не знали о нашем друге, очень волновались, но никак не могли решиться навестить его. Спустя несколько дней, часов в семь, в дверь позвонили. Горничной еще не было, открыла я сама — и увидела агента полиции в штатском. Он предъявил мне свое удостоверение, представился и приказал Пикассо следовать за ним, чтобы в девять тот предстал перед следователем для допроса его.

Пабло, дрожа от страха, принялся одеваться — руки не слушались его, и мне пришлось помочь ему. Полицейский был дружелюбен, улыбался, пошучивал и всячески старался нас «разговорить», но Пикассо подозревал подвох и хранил упорное молчание. Так и не понимая, зачем он понадобился, он отправился в префектуру. Автобус, ходивший от площади Пигаль до Аль-о-Вэн, много раз потом являлся ему в кошмарных снах. Взять такси агент не разрешил.

(...) В префектуре после долгого ожидания Пикассо пригласили в кабинет следователя, где он увидел Аполлинера, являвшего собой самое жалкое и неприглядное зрелище — бледный, небритый, без галстука, в расстегнутой сорочке, осунувшийся и растерянный. Его уже несколько дней держали в тюремной камере и обращались с ним как с преступником, а потому он рассказал все, что интересовало его следователей, не слишком заботясь о правдоподобии своих показаний. Он был готов на что угодно, лишь бы только выбраться на свободу.

Пикассо, которого и так уже била дрожь, совсем, пал духом... Последовавшая за этим сцена описанию не поддается, хоть он и пытался рассказать мне потом, как все это было. Он тоже готов был выполнить любое требование следователей, а, кроме того, Аполлинер, мешая правду с ложью, совсем скомпрометировал его, да и кто бы смог вести себя иначе в данных обстоятельствах?! Оба они расплакались перед судебным следователем, который слушал их с видом строгого, но справедливого папаши, но с трудом сохранял серьезность при виде их совершенно детского отчаяния. Вскоре начнутся толки о том, что Пабло предал Аполлинера, что он якобы заявил, будто вообще не знает того.

Это совершеннейшая ложь. Он не покинул своего друга в такую минуту и не отрекся от него.

Пикассо не предъявили обвинения, но запретили покидать Париж, поскольку он должен был проходили, по этому делу как свидетель. Аполлинера отправили в тюрьму Санте, откуда он выбрался лишь через несколько дней.

Фернанда вскользь упоминает о том, в чем проявилась верность Пикассо в дружбе, и не входит в подробности освобождения Аполлинера из тюрьмы. Несомненно, ему пришлось использовать для этого всю свою изворотливость.

Невозможно представить себе, что нижеследующий пассаж написан кем-либо еще, кроме Андре Сальмона. И столь же трудно поверить, что изложенный там диалог передан точно.

«ПАРИ-ЖУРНАЛЬ», 13 СЕНТЯБРЯ 1911 ГОДА
ОСВОБОЖДЕНИЕ Г-НА АПОЛЛИНЕРА

Прокурор признает, что обвинения, выдвинутые против Г. Аполлинера, безосновательны.

Он будет вспоминали, это происшествие как кошмарный сон. Вчера судья г-н Дриу... наконец передал узника матери и многочисленным друзьям.

ДОПРОС

В три часа Аполлинер, пробившись сквозь толпу репортеров, фотографов, друзей из мира журналистики, литературы и искусства, в сопровождении полицейского вошел в кабинет судьи. Мы с сожалением отмечаем тот факт, что по недопустимой жестокости тюремной администрации он был в наручниках. Никто не подумал о том, чтобы нанять такси для переезда из тюрьмы Санте во Дворец Правосудия — такси, надо полагать, предназначены для более важных персон... Аполлинер — без гроша в кармане: он ничего не украл и живет исключительно литературным трудом.

Мэтр Жозе Тери уже находился там... и обменялся рукопожатием со своим подзащитным, которого Сюрте именовала «главарем международной банды, приехавшей во Францию, чтобы обчищать наши музеи». Как видите, и сотрудники Сюрте не чужды изящной словесности — жаль, что такого дурного тона!

На вопросы судьи Аполлинер отвечал застенчиво, но охотно.

— ...Признаете ли вы, что с 14 по 21 августа держали третью статуэтку, украденную в 1911 году, у себя дома, хоть и знали о ее происхождении?

— Разумеется. Она лежала в чемодане Пьере. Все они находились у меня — он сам, его чемодан и скульптура в чемодане. Уверяю вас, мне это не слишком нравилось, но не думаю, что это — смертный грех.

— Меня удивляет такая степень снисходительности, — заметил судья Дриу, с интересом следивший за ходом рассуждений г-на Аполлинера.

— Как же иначе? — отвечал тот. — Пьере — отчасти мое творение. Он очень странный, с большими причудами человек, я долго наблюдал за ним, а потом сделал героем одной из последних своих новелл в книге «Ересиарх и К°». Так что было бы чем-то вроде литературной неблагодарности оставить его голодать...

По окончании допроса адвокат попросил, чтобы его подзащитный был освобожден до суда, на что г-н Дриу изъявил согласие. Аполлинер описал свое путешествие из тюрьмы до Дворца Правосудия:

В НЕВОЛЕ

...там меня заперли в узкой и вонючей камере, и с одиннадцати до трех я простоял, прижавшись к прутьям решетки, чтобы увидеть, что происходит в коридоре. Как мучительно долго тянулись эти четыре часа! Но вот окончилось и это бесконечное ожидание, и надзиратель, надев на меня наручники, повел меня в кабинет судьи.

Мне было так странно, что на меня смотрят как на диковинного зверя! Объективы пятидесяти фотоаппаратов повернулись в мою сторону, вспышки магния сообщали драматический характер сцене, где я был главным действующим лицом. Вскоре я узнал нескольких друзей и добрых знакомых, думаю, что я смеялся и плакал одновременно...

Мне остается исполнить лишь одну обязанность — выразить мою признательность всем газетам, всем журналистам, писателям и художникам, продемонстрировавшим такое трогательное доказательство корпоративной солидарности и уважения ко мне...

Надеюсь, меня извинят за то, что я еще не успел поблагодарить каждого в отдельности. Но это будет сделано непременно — в письменной или устной форме. Однако простое соблюдение правил хорошего тона вовсе не означает, что я вполне отдал им дань благодарности.

Стигмюллер отмечает что,

в кругу Аполлинера на все лады обсуждалось то горчайшее разочарование, что пришлось ему пережить из-за предательства ближайшего друга. Вопреки усилиям Фернанды все это стало достоянием гласности, постепенно просачиваясь на страницы газет. Художник Альберт Глейзес писал в 1946 году: «Гийом очень страдал во время допросов, которым его подвергли, и более всего страдал нравственно — один из самых близких ему людей на очной ставке до такой степени потерял голову, что заявил, будто вообще не знает его. Аполлинер говорил мне об этом с нескрываемой горечью и печалью».

В 1952 году была опубликована его версия этого происшествия, написанная в 1915 году в виде письма одному из приятелей. «Меня арестовали, думая, что я знаю обстоятельства похищения «Моны Лизы», ибо мой «секретарь» украл из Лувра несколько предметов. Я признавал, что он служил у меня, но отказывался выдать его; тогда меня посадили за решетку и пригрозили, что устроят обыски у всех, с кем я поддерживал близкие отношения. В конце концов, чтобы не навлечь беды на мою «amie», на мать и брата, я был вынужден рассказать о X: я ни словом не упомянул о его истинной роли во всей этой истории, ограничившись лишь тем, что признался, что он купил эти экспонаты, но даже не подозревал, что они — из Лувра. На следующий день мне устроили с ним очную ставку, где он все отрицал и уверял, что ему вообще ничего не известно. Я подумал было, что пропал, но судебный следователь понял, что я не совершил ничего предосудительного, а просто стал жертвой полиции из-за своего отказа выдать ей злоумышленника. Он позволил мне задать вопросы свидетелю, и я, используя майевтику, столь любимую Сократом, очень быстро вынудил X признать: все, что я сказал, — правда.

Майевтика позволяет извлечь на поверхность то, что пребывает в мозгу в латентном состоянии. Кто, кроме Аполлинера, мог бы употребить в данных обстоятельствах этот термин? Как интересно было бы прочесть протокол этого майевтического допроса. Через 48 лет после описываемых событий Пикассо наконец рассказал о своей роли в них. (Курсив мой. — H. М.)

«ПАРИ-ПРЕСС», 20 ИЮНЯ 1959 ГОДА
ПРИЗНАНИЕ ПИКАССО

Жильберт Пруто готовится к съемкам фильма, где великие современные художники должны играть самих себя. На прошлой неделе он отправился заручиться согласием Пикассо.

— Я вас знаю, — сказал ему владелец замка Вовнарг. — Вы — тот, кто сумел внушить мне, что угрызения совести существуют. Я говорю о вашем фильме, посвященном Аполлинеру. За тот час, что длилась картина, я вернулся на 30 лет назад. Я даже прослезился...

— Воспоминания?

— Да, но не те, что вы думаете. Сейчас я могу об этом говорить. Была одна ситуация, в которой я повел себя по отношению к «Ano» недостойно и некрасиво. Это произошло после похищения «Моны Лизы». Аполлинер вернул картину через посредство газеты, но, несмотря на эту предосторожность, за нашим маленьким кружком следили очень пристально. Мы же хотели прежде всего повторить нашу акцию. Мы все были тогда в том возрасте, когда совершают бескорыстные деяния. Эти ребяческие выходки забавляли нас, а мысль о том, что в течение нескольких дней я буду обладать статуэтками, приводила меня в восторг. Это была не кража, а всего лишь шутка. Но полиция была настороже. Я испугался и хотел было утопить сверток в Сене. «Ano» был против. «Это не наше», — сказал он.

И тогда его арестовали. Естественно, нам устроили очную ставку. Я как сейчас вижу его — на запястьях наручники... такой большой мальчик, не знающий за собой вины... Когда я вошел, он улыбнулся мне, но я даже не кивнул — вообще никак не ответил.

Когда судья спросил: «Вы знаете этого человека?», я вдруг до ужаса перетрусил и, сам не зная, что несу, ответил: «Впервые вижу». Тут я увидел, как изменилось лицо Гийома — вся кровь от него отхлынула... Мне до сих пор стыдно...»

В этом весь Пикассо. Полуправда и полуложь. Стараясь, как всегда, поддерживать свою легенду, он не может все же не сказать и правды. Он хочет, чтобы перед ним благоговели. Но он хочет, и чтобы его понимали.

Стигмюллер дает нам описание Аполлинера в дни, последовавшие за арестом и освобождением:

В течение нескольких месяцев он был полностью выбит из колеи... ничто так не уязвляет личность, особенно личность, чье положение в обществе столь двусмысленно, как у Аполлинера — бастарда, чужеземца, поэта и автора эротической прозы — чем авторитетное, сделанное из «первых уст» и во всеуслышание заявление, что общество это его презирает и церемониться с ним не намерено. «Г-н Аполлинер, вы — мерзавец!» — крикнул ему, как рассказывают, один из чинов полиции; и для того, кто, подобно Аполлинеру. Так заботился о своем добром имени и репутации, это едва ли не было равносильно падению в бездну... Люди, встречавшие его в ту пору, свидетельствуют, что он был угнетен, подавлен, чувствовал себя брошенным и покинутым всеми; он принял очень близко к сердцу и свое пребывание в Санте, и то нескрываемое удовольствие, которое оно доставило иным его собратьям по перу.

В довершение всех его бед, его выпустили из тюрьмы «временно», что в этом контексте значило — «условно». Любой несчастной случайности довольно было бы для того, чтобы его, как иностранца, выслали из Франции.

В своих мемуарах упоминает этот период и Андре Сальмон:

Человек такой тонкой душевной организации и не мог не испытывать жгучей горечи при мысли о том, как допрашивали его в кабинете следователя, это воспоминание застряло в нем как кость в горле. Я как-то заглянул к нему — он хотел показать мне свою обезьянку, чудесное существо, которое недавно купил. Макака весело грызла яблоко и скакала по столам и стульям. А ее хозяин, гордясь понятливостью зверька, сказал: «Видишь, ее даже не надо в клетке держать». — «Будем считать, что ее освободили условно», — сорвалось у меня с языка. Тогда Пикассо, присутствовавший при этом, схватил обезьянку и швырнул ее в клетку. Как странно порой ведут себя люди.