Глава X

Да, мы устроили праздник. Настоящий праздник. Шла война. Мы надеялись после Сталинграда, что она кончится, но не знали ни когда это будет, ни как. И тем более — будем ли живы. Смерть подошла слишком близко. 22 февраля 1944-го гестапо арестовало Робера Десноса. Потом очередь дошла и до Макса Жакоба. Жандармы отвезли его в Дранси, где 5 марта он умер от пневмонии.

Но вечеринка не могла не состояться. Потом ее назовут провозвестником наступавшего освобождения. Мне, как участнице, все это напоминало разгар поста в осажденном средневековом городке. Никто не помнит ее окончания. Так незаметно ночь впитывает в себя слова и вино. Небольшой вираж за пределы времени. Точную дату действа назвать вполне возможно. 19 марта 1944 года Мишель и Зетта Лейри, набережная Гранд-Огюстэн, в двух шагах от мастерской, устроили вечеринку и публичное чтение пьесы Пикассо «Желание, пойманное за хвост».

Он написал ее за три года до этого, в январе 1941-го. Был страшный холод, и Марсель не смог достать угля, чтобы затопить камины. Четыре дня Пикассо не притрагивался к карандашам и кистям. Полностью погрузился в пьесу. Литературой он занимался и раньше. С 1935 года он вел поэтический дневник. Бесконечный поток автоматического письма, так в 20-х годах делали сюрреалисты. Дневник начинается с Буажелу, 18 апреля XXXV, словами (так сказать мог только Пикассо): «...мне не вынести больше этого чуда, что делает беспомощным перед лицом мира и учит только любить и пожирать живых...» Дальше: «1 февраля XXXVI: Любовь как крапива, не пожнешь ее ежесекундно, не отдохнешь в ее тени».

В январе 1941-го он обратил поток слов в форму, близкую к театральной, в пьесу со сценами, персонажами и смысловой завязкой. Легкая сатира, водопад слов несет одержимость нашего времени: голод и холод и беспокойство всех времен, любовь и соблазн.

Трудно сказать, как высоко Пикассо ставил этот свой дополнительный дар. Иногда он выказывал раздражение поклонникам, готовым хранить в неком подобии ковчега малейшие обрезки его ногтей. Что не мешало ему просить меня аккуратно вырезать куски скатерти в «Каталане», на которых он успевал написать мой портрет или портрет моей болонки с вьющейся шерсткой, чью потерю я недавно оплакала. Ничто не доказывает, что к своим писаниям он относился серьезно. Он первый готов был смеяться несуразицам, которые невзначай набрасывал. И все-таки Пикассо неутомимо стремился к сотворению искусства, полезного для изучения Человека, эталоном которого считал себя. Фотография некогда позволяла ему создавать архив жизни, но он отказался от нее после смерти Аполлинера. Автоматическое письмо фиксировало реальность. Свободное сочетание слов в водопаде звучных образов то на испанском, то на французском на беду синтаксису и здравому смыслу.

В собственной мастерской он выгравировал — 14 января 1941-го — день, когда писал «Желание, пойманное за хвост». Еще один способ назначить себе свидание.

Мишель Лейри пригласил друзей еще до того, как получил согласие Пикассо. Список приглашенных потряс мэтра. Никого из них он не знал лично, но каждое имя было на слуху, среди звезд, восходящих на все еще омраченное войной низкое небо. Артисты на вечеринке! Были заявлены ни больше ни меньше Жан Поль Сартр и Симона де Бовуар, Раймонд Кено и Альбер Камю. Актриса. Поэт. Чета Лейри, конечно же, и я. Мне совсем не хотелось веселиться, и, чтобы этого никто не заметил, веселилась я больше всех.

Мишель Лейри попросил меня сыграть роль Пирожка.

— Почему я? Потому что в одной из сцен она появляется обнаженной?

— Потому что это главная женская роль.

Он пустил в ход лесть и заявил, что наверняка Пикассо думал обо мне, когда писал «Желание, пойманное за хвост». «"В пьесе, — говорил он, — все ухаживают за Пирожком". Она художник, как и ты: "...свежесть ее пальцев пахла скипидаром..." Он постоянно обращается к ее рукам. Твои — знамениты благодаря фотографиям Ман Рэя и картинам мастера. Именно мастер хранит среди своих работ окровавленные перчатки с вашей первой встречи. В другом месте Пикассо так описывает Пирожка: "...скачки настроения, ее страсть и холодность, в разгар трапезы переполненные ненавистью, не что иное, как жало желания, остановленное нежностью... холод ее ногтей оборачивается против нее... копье цветочного букета, сорванного мимоходом, кричит в ее руках с царственным поклонением жертвы..."

Толстоног, главная мужская роль, тот, в чьих руках власть. Разве не говорит он: "...Авиньонские девицы вот уже тридцать лет живут на ренту..."? И добавляет: "...теперь, когда Пирожок ушла, послушайте меня. Эта девчонка мечтает обмануть нас жеманными манерами принцессы. Она мила, разумеется, и очень мне нравится, но чтобы сделать из этого женщину, музу, Венеру придется прочесать еще много верст. Да, ее красота возбуждает, ее запах сводит меня с ума, но то, как она ест, как одевается, и эти жеманные манеры — просто отвратительны..."»

Написанная в 1941-м, пьеса сверх меры пропитана ароматами кухни. Запах, о котором мечтают во время голода. Вот описание Пирожка: «...твои ягодицы — блюдо из рагу, твои руки — суп из акульих плавников и твое, твое (sic) ласточкино гнездо — как пар от супа из ласточкиных гнезд, но, капустка моя, уточка, волчонок, я без ума от тебя, без ума, без ума, без ума...»

Пирожок — непосильная роль. Я отказалась сыграть ее. Я не чувствовала себя в состоянии принять вызов, тем более что Пикассо не собирался озвучивать Толстонога. За Толстонога читал Мишель Лейри. Точно сказано: «читал». Текст оказался слишком трудным для запоминания. Непредсказуемый синтаксис, полное отсутствие пунктуации, неровная стилистика и поток слов, ниспадающих и ниспадающих каскадом добродетели... Я выбрала роль попроще, созвучную моему внутреннему состоянию. Я была Тощей Тоской, сестрой Жирной Тоски — жительницы виллы Тоскливых. Знакомый адрес.

Постановку взял на себя Альбер Камю. Точнее сказать, подготовку. Он собрал нас, чтобы подготовить к событию. В тот день я познакомилась с Симоной де Бовуар. Она играла Кузину. Когда я услышала, как она со свойственной ей силой убеждения читает текст из V акта, я поняла, насколько важно было для Пикассо все, что мы пережили вместе. То, что когда-то казалось мне забавным, обернулось трагедией.

Кузина: «Пирожок, я все расскажу твоей матери — вот так штука! — совершенно обнаженная перед господином писателем, поэтом и совершенно обнаженная в чулках — это может быть литературно и отвратительно, но такого поведения ни Венера, ни Муза, ни приличная девушка себе позволить не могут, и что скажет твоя мать, когда прачки у реки непременно расскажут ей о жалком, бесстыдном поведении публичной девки — ее дочери — в грязи мастерской похотливого Толстонога...»

С тех пор как умерла моя мать... Я, что я теперь? Теперь мое развратное поведение публичной девки — всего лишь любовь к Толстоногу. Лишив меня этой роли, мэтр не замедлит предложить ее другой. Я чувствовала, что новая пассия скоро даст о себе знать. На одном из его полотен мне померещилось ее лицо. Верный знак. В картинах она появится раньше, чем в жизни.

Опасность всегда приходит оттуда, откуда ее не ждут. Она не рядится в перья и не является под звуки фанфар. Опасность приходит беззвучно. Она носит плиссированные юбки. Она напевает в мае детским голоском, резкими всплесками прямо вам в лицо. Как я ни обманывала себя, то, чего я боялась больше всего на свете, произошло.

Это случилось прекрасным, ясным маем. Был май 1943-го. Как обычно, я и Пикассо, мы сидели в «Каталане». Мария-Лаура де Ноаль приехала навестить нас на Гранд-Огюстэн, и мы обедали вместе. «Каталан» был продан. Его новый владелец имел связи на черном рынке и удачно запасался провизией во время голода. Полиции пришлось закрыть его заведение за спекуляцию.

В обычные дни мы весело проводили там время. Мария-Лаура обладала даром придавать удивительную пикантность самой незначительной истории и при этом приходила в такой восторг, что ее многоэтажная прическа колыхалась в разные стороны. Пикассо ценил этот талант и называл ее Людовиком XIV за архитектурные формы ее волос. Однако в тот день Мария-Лаура блистала, как никогда, — ее остроумие осталось незамеченным. Едва усевшись, Пикассо тут же продемонстрировал совершенную рассеянность. Он начал отчитывать Казбека, хотя никогда раньше не имел привычки изображать перед ним хозяина. Потом он повернулся спиной ко мне и Марии-Лауре, чтобы повнимательней рассмотреть соседние столики. И наконец, начал активно демонстрировать дружеское расположение к столику актера Алэна Куни, с которым был едва знаком, и преувеличенно звучно смеяться. Так Зевс пронзает тучи молниями.

Я догадывалась, что не для Алэна Куни так старается бог богов. Мы с Марией-Лаурой понимающе переглянулись. Она увидела, что я поняла, и поднажала на забавную историю, которая должна была вернуть нам Зевса. Это не помешало последнему взять со стола десертную вазу, наполненную вишнями, которую нам только что принесли, и, не поинтересовавшись нашим мнением, отнести ее к соседнему столику.

Конечно, не актер вызывал повышенный интерес мэтра на протяжении всего обеда. Две юные девушки сопровождали Алэна Куни, и они были красивы. Они совсем не испугались, когда Пикассо остановился перед ними с вазой и вишнями, что наводило на мысль о запланированности этой встречи. «Ну, Куни, — воскликнул Пикассо, слегка злоупотребляя привлекательностью своего испанского акцента, — вы познакомите меня со своими подругами?» У подруг был такой вид, словно личность разносчика вишен не составляла для них тайны. Не нужно быть провидцем, чтобы догадаться, как в «Каталане» застать Пикассо и привлечь его внимание. Как могли они не знать, что актер с удовольствием обо всем им расскажет.

Мое предчувствие превратилось в уверенность, когда человек с вишнями вернулся за наш столик и сообщил свое открытие, которое казалось ему невероятным. Две юные красавицы считали себя художницами. Он смеялся, смачно раскусывая твердую плоть черешни, которую нам только что принесли в специальной вазочке. «Вранье, — преувеличил он, с его губ капал кровавый вишневый сок, — девочки с такой внешностью не могут быть художницами!»

— С какой внешностью? — спросила Мария-Лаура. — С какой внешностью, Пабло? За этим столом нет ни одного нерисующего человека, и в вашем лице я не вижу ничего такого, что бы указывало на то, что вы художник.

— Я имел в виду их возраст, — удачно, как ему показалось, уточнил Пикассо.

— Вы усугубляете свое положение, — ответила Мария-Лаура.

— Они еще так инфантильны, — настаивал он.

— Прекрасные инфанты, — сказала я.

Еще, не без гордости, он объявил, что юные девушки поведали ему тайну о своей выставке на улице Босси-д'Англа. Это было первым подтверждением, что на него расставлена ловушка и что он с удовольствием в нее попадет. Через несколько дней Пикассо действительно рассказал мне, что сходил на выставку двух граций. Их работы, конечно, не отличались особым талантом, но были очень многообещающими. «Какая же из двух способна сдержать эти обещания?» — спросила я исподтишка.

— Пока не ясно. Они еще слишком молоды и почти не отличаются друг от друга. Как будто вместе пишут.

— Именно это вам и нравится?

— Что именно?

— В ваших работах постоянно разрабатывается тема двух женщин. Женщины вместе, женщины порознь.

Чтобы проиллюстрировать свою мысль, я вспомнила, как получила однажды посылку с платьем на размер Марии-Терезы. Можно с уверенностью сказать, что в тот же день Мария-Тереза получила мое. О заикающееся великодушие одного любовника сразу двух женщин! Разве не увлекался он и в жизни этой популярной темой?

Мы все собрались у Мишеля Лейри для читки «Желания, пойманного за хвост». Я должна проглотить пилюлю, не поморщившись. Если признаться, это выражение — «проглотить пилюлю, не поморщившись», — я ненавижу его так же, как ситуации, к которым оно применимо. Мне неинтересно, встречался ли он снова со своими школьницами, тем более какую из них он предпочел. Пьеса, которую мы разыграем перед публикой, озаглавлена очень удачно.

На четвертом этаже, на набережной Гранд-Огюстэн, в двух шагах от Пикассо, окна семьи Лейри выходят на Сену. С семи часов вечера все стулья, выстроенные нами в ряд, уже заняты. Люди садятся прямо на пол, располагаются у стены. В наличии все родственники. Остальные — побочная родня и те, кто таковыми считается. Жорж Батай пришел один. Мы не виделись годы. Он все так же сладостно равнодушен, от чего его демонизм выглядит вполне пристойно. Мы долго смотрим друг на друга. Ни слова приветствия, ни жеста. Мы бойцы другой войны, которая не имеет сегодня никакого значения. Сильвия Батай пришла с новым спутником, Жаком Лаканом. Последний — личный врач Пикассо уже долгое время. Он специализируется в основном по детским болезням. Я часто сталкивалась с ним на Гранд-Огюстэн, и мы обменивались долгими, но отстраненными улыбками. Каждый раз у меня появлялось неясное ощущение, что в случае несчастья он бы очень помог мне. Он и Сильвия Батай — забавная пара. Непосредственная тоненькая актриса и сдержанный покровитель-психоаналитик с взглядом, полным ненасытного любопытства. Однажды он придет за мной в ад. Такое путешествие трудно забыть.

Большая часть актеров — не те, за кого себя выдают. Ненастоящие на сцене, настоящие в зале: прекрасная Сильвия Батай, Жан-Луи Барро, совсем юный Мулуджи. Поэты, художники, издатели. И еще Брак, великий Жорж Брак, друг Пабло. Они были когда-то неразлучны. Как трогательны подобные встречи, не правда ли? Не хватало только Макса Жакоба. Макс умер в Дран-си, мы не смогли спасти его. Он был первым французским другом некоего Пикассо, высадившегося в Париже. Поэт привил молодому художнику-испанцу вкус к французскому языку и поэзии. Вот почему сегодняшняя читка проходит под портретом несчастного Макса. В 1915 году Пикассо сделал этот набросок.

Январь 1915 года, тогда Макс только крестился. Пикассо изобразил его новообращенным: немного монахом, немного крестьянином, один глаз грустен, другой безумен. Тот, кого друзья прозвали проказником, умер. Я видела его только один раз в 1937-м. Мы нагрянули к нему в келью рядом с церковью Сант-Бенуа-сюр-Луар. Макс был так счастлив снова увидеть Пикассо, что сгоряча назвал меня красивой этрусской. Мы расстались, пообещав друг другу встретиться вновь, но Макс начал писать в «Оксидент» — журнал, восхвалявший Франко. И мэтр вычеркнул его из своей памяти. Он был мастер стирать лица.

24 февраля 1944 года Макса арестовали как еврея, как всю его семью до этого. Вырвали из монашеской кельи при Сант-Бенуа-сюр-Луар. Он умер в Дранси от бронхопневмонии такой же острой, как и его отчаяние. Из всех людей, которых он любил, Пикассо стал самый любимый. Вечером 19 марта мы озвучим «Желание, пойманное за хвост». Через два дня, 21-го, мы поедем в Сант-Рош на погребальную мессу по Максу. Бок о бок: Мишель Лейри, Пикассо и я.

Альбер Камю берет палку и три раза стучит ею о пол. В наступившей тишине Камю сдержанно описывает декорации, в которых мы должны были бы играть, но которых нет. Перед вторым актом он говорит чуть дольше, подробно рисует кулуары «Гнусной» — гостиницы, в которой по сюжету разворачивается действие. В это же время Лейри в роли Толстонога и Сартр в роли Жирнокуса с удивительным старанием открывают бал. Фарс! «Забавный фарс по схеме "Сосцов Терезии"», — постановила на репетиции Симона де Бовуар. Пикассо прекрасно понимал, что мадам Бовуар, так он называл ее, говорит с легким презрением, но притворился, что подобное сравнение ему льстит. К тому же добавил, что Гийом Аполлинер, друг Гийом и литературный отец «Сосцов», никогда не изменял ни сердцу, ни уму, и это было абсолютной истиной.

На фарс! В то трагическое время люди легко узнавали себя в шутовских мизансценах. А Кузина, она же Симона де Бовуар, как она в день читки отстаивала текст, который потом, через шестнадцать лет, в «Силе зрелости» покажется ей всего лишь забавным. Она принарядилась по случаю. У Лейри собрались лучшие из лучших, и каждый приоделся, чтобы понравиться автору. Ведь у Пикассо цепкий взгляд. Симона де Бовуар заколола чуть повыше корону своих кос. В ярко-красном свитере из ангоры она становилась удивительно чувственной. Вы говорите «забавный», дорогая Симона, но с каким наслаждением вы вступили в игру! Вы красивы и так убедительны, когда с увлажненным взглядом говорите о том мужчине, которого будто не можете забыть: «В Шатору я познакомилась с господином архитектором. Он носил очки и хотел меня содержать — очень приятный и богатый господин. Он никогда не позволял мне платить за себя... это он научил меня правильно разрезать лиманду...»

Вы единственная постарались выучить свою роль. Вам не приходилось пялиться в текст, вы пользовались им, чтобы не так выделяться среди остальных. Альбер Камю остался доволен вашей игрой, Пикассо — вашим изяществом. Пабло нашел контраст между вашим колье из больших голубых жемчужин и красным ангорским свитером очень удачным! И вы, Симона, вы краснели от этого комплимента. А потом, чтобы унять дрожь, сообщили, что свитер и ожерелье одолжили у двух совершенно разных подруг.

Я перечитываю «Желание, пойманное за хвост». Каждая фраза несет в себе отпечаток прошлого. Я снова вижу лица исполнителей. Они были молоды. Они были живы. Я помню, как Пикассо написал пьесу одним махом, залпом, в день, когда больше не смог сдержаться. Я снова ощущаю то, что чувствовала тогда. Этот бессмысленный набор слов. Разве не это мы говорили друг другу в таинстве наших безумий? «Здравствуйте здравствуйте я несу вам оргию я обнажена и умираю от жажды... но сначала поцелуйте меня в губы и сюда и сюда сюда сюда и туда и везде, ведь я люблю вас потому пришла в соседских старых тапках полностью обнаженная поздороваться и вы заставляете поверить что любите меня что хотите вашу маленькую любовницу какая я для вас...»

Так говорит Пирожок Толстоногу, иными словами, Мишелю Лейри, чей строгий и бритый череп как будто противоречит сочности текста. Очаровательная Зани Кампан — супруга издателя Жана Обье — играет роль Пирожка. Эта роль удивительно идет ей, и она быстро завоевывает любовь публики. Триумф был бы полным, если бы Зани следовала указаниям автора, так свято чтимым режиссером — Альбером Камю. Разве не был он точен во второй сцене второго акта, когда Пирожок должна обнаженная, в одних чулках выйти из огромной ванны посреди сцены.

Тощая Тоска. Эта роль далась мне легко, она наделена яркой речью. Так она объясняется в любви Толстоногу, он же Мишель Лейри, он же Пикассо: «Он прекрасен, как солнце, жемчужный сон, раскрашенный акварелью... его брюки раздуты всеми ароматами Аравии, его руки — ледяные горы из персика и фисташек, устрицы его глаз словно висячие сады, распахнув рот, внимаю его взглядам...»

И жирная Тоска — ее читает жена поэта Жоржа Хагно — идет еще дальше: «Я бы переспала с ним, так, чтобы он не заметил...»

По ходу развязки все персонажи обездвиживаются. Интонация меняется. «Моя сестра, — говорит жирная Тоска, — пророчествовала: все это плохо кончится, ведь правда?» Толстоног своей последней репликой больше напоминает Пикассо, чем сам Пикассо: «Окутываем старые простыни ангельской рисовой пудрой, матрасы переворачиваем в терновник и зажигаем все фонари, бросаем все силы в голубиный полет против пуль и на два оборота запираем разрушенные при бомбежке дома».

В заключение Камю добавляет, что огненный шар внезапно ослепляет персонажей. Они завязывают себе глаза. Последняя ремарка: на огненном шаре буквы собираются в слово «никто».

Тишина

Раздался не свист пуль, не грохот обрушивающихся на наши головы бомб. Это был гром аплодисментов. Мы улыбаемся, кланяемся. Еще немного, и мы все это воспримем всерьез. Сартр и Камю утащили вазы из гостиной, чтобы преподнести цветы исполнительницам женских ролей. Но весь фимиам курится Пикассо. Настоящий Рабле, Альфред Жарри. Одним словом, Пикассо.

— Праздник продолжается! — объявляет Камю.

У него прекрасный мелодичный голос. Он еще не победил свой сильный алжирский акцент.

— Праздник начинается! — поправляет Пикассо.

По его сигналу ставят угощение, далеко не такое, какое бывает в осажденном городе. В «Желании, пойманном за хвост» герои — словно с полотен Арчимбольдо. Сны узников, съедобная плоть, фазаньи ароматы. От снов к реальности. Семья Лейри вряд ли была бы способна на подобные блюда и напитки. Великодушные дарители? Чета аргентинцев — богатейшие поклонники Пикассо. Они давно умоляют художника написать несколько полотен для их частной гостиницы. «Моя живопись существует не для того, чтобы украшать гостиные», — отвечает он. Но так как четкого отказа не следует, они по-прежнему продолжают надеяться. Они даже попросили меня ходатайствовать за них. Они чувствуют себя польщенными, оказавшись на подобном парижском вечере в эти грозные времена. Я не знаю, кто из них — Сартр, Кено, Пикассо или Камю — обработал заново знаменитую мелодию «Парижской жизни»: «Аргентинец я, и золотой в кармане у меня... Париж, Париж, любовь моя»?

Счастливая пара. Они могут похвастаться, что той ночью напоили и накормили всю Левобережную, ту, что под немецкой оккупацией. Легкая закуска, мясо, бордо, капуанская нега, рыба, дичь, шампанское, огромная гора струящегося черного шоколада, миньоны. Праздник продолжается всю ночь. Разве у нас нет причин пить до рассвета? Комендантский час, черт побери! Мы — захмелевшие узники воюющего города. Главное — продержаться до утра.

Эта ночь ввела моду на то, что Мишель Лейри окрестил фиестами. Будет еще много фиест до последних боев и освобождения Парижа. Но ни одна не запомнится так, как эта. Пикассо ее центр и источник света. Праздник исходил из него, хотя ничего специального он для этого не делал. Разве не готов был каждый участвовать ради него в вакханалии? Самоизбранные участники верят в свою стойкость. Алкоголь помогает им забыть, что отсрочка истекает с первым проблеском зари.

Сартр и Камю отбивают на кастрюлях ритм, по их мнению, африканский. Кено и Батай сражаются на бутылках, которые сами только что опустошили. А я бьюсь на арене то матадором, то торо, изображаю в одиночку корриду. Разве я — не единственная женщина мастера? Я разделяю всеобщий восторг, и никто не посмеет столкнуть меня с пьедестала. Не было никаких плиссированных юбок. Не было никаких школьниц. И я говорю: «Быть женщиной мэтра — вот мое амплуа!» Завтра, любимый, мы поедем в Сант-Рош попрощаться с Максом.

Это начало конца, хотя я еще не знаю об этом. Я не хочу знать. Как мы допустили эту ночь? Именно такую ночь. Ведь это мир — то, что мы все сейчас видим?

Он как будто уже здесь. Неудавшиеся борцы, этим утром мы его провозвестники, ведь так? Скоро Пикассо в знаменательный день выставится вновь, и каждый сможет оценить пройденный путь. Разве мы не всегда вместе? В горе и в радости, как говорят в церкви, до войны и во время нее. Почему же не после? Мы неразлучны, разве нет? Наши имена всегда вместе. Пикассо и Дора. Никому не придет в голову сообщить о присутствии одного, не вспомнив при этом другую. Забавные знакомства, школьницы и эта игра в жмурки не весят ничего по сравнению с нашей любовью. По сравнению с нашей ненавистью. Ведь каждое наше чувство расцветает на почве насилия. Здесь мы бессильны, любимый. Твое тело, как и мое, создано таким. Насилие удваивается в наших телах.

Под утро я вдруг почувствовала, как сильно мне не хватает Нуш и Элюара. Сквозь утомление и алкогольные испарения я почувствовала, что потеряю и их, их тоже. За несколько дней до этого я все-таки видела Поля. Он смерчем пронесся по Гранд-Огюстэн и, так как не нашел меня там, завернул на де Савой обнять. Теперь он прячется по квартирам. То в Париже, то где-то еще. Я не знала тогда, что он рискнет покинуть свое подполье и прийти на следующий день в Сант-Рош на погребальную мессу по Максу.

В гостиной Лейри кто-то уже спит. Остальные делят друг с другом «Селтик» — сигареты с черного рынка, продолжают разговор. Я раздвинула занавески. Сена струится в лучах восходящего солнца. День будет прекрасным. Темные пятна зимы постепенно растворяются. Как не вспомнить Аполлинера!

Любовь, как в реке вода,
В никуда.
Как медлительна жизнь,
Как безумна надежда.