Глава IX

Утром я уехала из Менерба. Непрекращавшиеся волны туристов оседали на берегу. Наверное, это мое желание остаться в одиночестве способствовало их приезду. Немногие из этих людей решатся добраться до самой верхушки. Наверху, над деревушкой, маленькая церковь со сводчатым клиром пуста. Каждое утро я прихожу сюда и предаюсь самосозерцанию. Кюре часто нет на месте, на его попечении теперь несколько таких деревушек. Ключ он доверил мне. Бывает, заблудившиеся туристы проскальзывают за мной в приоткрытую дверь и я, сама заблудшая душа, принимаю их в нефе под колоннадой, как у себя дома.

И все-таки в этом августе я решила уехать. Может быть, вернусь осенью, чтобы увидеть за окном порыжевшую долину. Красиво, и никого вокруг.

В августе я пробираюсь в Париж. Мне нравится плыть против течения. Вопрос привычки. В этом жарком и почти пустынном городе, где прохожие будто вне игры, где магазины задергивают свои витрины занавесками, а их клиенты в спешке уносят ноги, все пронизано воспоминаниями о войне. Смерть, предательство, резня и геноцид над ним больше не властны. Остались только тишина и одиночество.

Улица де Савой кажется застывшей. Такси остановилось прямо перед дверью, и никто не помешал нам выгрузить багаж. Ни одна машина не загудела сзади. Консьержка уехала в отпуск. Я прошла мимо запертой комнаты для консьержек — ничего не изменилось с тех пор. Я прекрасно помню — в 1943-м пять или шесть консьержек сменили друг друга, и теперь они называются по-другому — привратниками, и все же, мне кажется, время остановилось.

Вхожу. Вот уже тридцать лет это мой дом. И, скорее всего, таковым и останется. Я живу здесь, и ты здесь живешь. При входе в еврейский дом целуют медузу. Я же нежно касаюсь пальцами насекомых, которыми ты разрисовал мои стены тридцать лет назад. Когда через двадцать лет дом перекрашивали, я попросила сохранить для меня этот зверинец. И ни одной лапки не было стерто.

Я помню. После смерти моей матери ты стал приходить на де Савой. Отец отдал мне квартиру. Сам он окончательно переселился в любимую гостиницу «Палэ-д'Орсей». И ты сразу же решил оставить здесь свой след. В каждой дырочке стены ты нарисовал что-то вроде панциря и снабдил этот панцирь мохнатыми лапками. Штукатурка облупилась? В трещинках ты поселил по скарабею, тарантулу или еще какому-нибудь паукообразному. А этажом выше, в моей мастерской, ты превратил в крошечных зверушек пятна красок, которыми я забрызгала стены. Они наступают и наступают...

У тебя живой дом, Дора. Смотри, как он кишит жизнью. Лежа брюхом на ковре, Казбек не забывал подтверждать слова хозяина двумя ударами хвоста, что не мешало ему бросать художника с его тушью, когда я направлялась на кухню, чтобы выпросить кусочек. На улице на нас несколько раз накидывались прохожие. Они тыкали в Господина К. пальцами и восклицали: «Стыдно так морить голодом несчастное животное!» В голодном Париже нас упрекали в худобе собаки, получавшей питание, раза в два превышавшее рацион любого существа на этой охваченной войной планете. Чтобы хоть как-то умерить аппетиты Казбека, Пикассо повесил на дверь в кухню доску и написал на ней: «Вход воспрещен». Не подействовало. Наверняка ученая собака притворилась, что не умеет читать.

«Естествознание» Буффона теперь, как и раньше, на круглом столике. Пикассо разукрасил его серией рисунков. Он принес мне этот экземпляр с дарственной надписью. Дата: «17 января 1943 года». Подпись: «Пикассо». И под нею заглавными буквами: «АДОРА МААР». Текст: «per Dora Maar tan rebufona». «Bufon» на каталанском значит «очаровательная». Пикассо забавляла звуковая перекличка с фамилией автора. Он добавил «ге» — в превосходной степени. Игра любовных слов придавала особое очарование моему портрету. Сфинкс? Женщина-птица? Когти, перья, длинные невинные ресницы. И вот страница за страницей, фантазия за фантазией. Мэтр получает огромное удовольствие. Мне так хорошо у тебя работается, Дора! На каждой белой странице он изобретает новых насекомых, скелеты птиц с крыльями и странными головами. О таких Буффон и не догадывался. Внезапный всплеск великого гения. Иллюстрации моего личного экземпляра будут опубликованы потом, в 1957 году, под таким заголовком: «40 рисунков Пикассо на полях Буффона».

Через несколько дней, в январе 1943-го, я возвращаюсь к Пикассо. На перекрестке наших улиц вижу троих мужчин в длинных непромокаемых плащах зеленоватого цвета. Эти плащи потом обессмертит кино. Они входят в дом на Гранд-Огюстэн. Один остается стоять на часах на тротуаре. Я понимаю, что это гестапо, разворачиваюсь и бегу обратно на де Савой, чтобы немедленно позвонить Андре Дюбуа.

Дюбуа — бывший заместитель директора Госбезопасности, хотя и освобожденный от должности правительством Виши, но сохранивший связи и влияние. Пикассо познакомился с ним до войны. Андре Дюбуа пообещал когда-то Пикассо продлить вид на жительство и освободить от посещения посольства франкистской Испании. Пикассо не хотел больше иметь с ней ничего общего. К счастью, Дюбуа оказался дома. Он только спросил, сколько их было, и тут же заверил меня, что выезжает немедленно. «Оставайтесь дома и не звоните господину Пикассо, — добавил он. — Ждите, я вам позвоню».

Следующие три четверти часа показались мне бесконечными. Наконец зазвонил телефон, и я услышала голос Пабло: «Приходи, со мной все в порядке. Жду тебя с другом Дюбуа».

Когда я пришла на Гранд-Огюстэн, он обнял меня одной рукой за плечи, а другой схватил Дюбуа. «Мои спасители!» — воскликнул Пикассо. Выяснилось, что, когда появился Дюбуа, гестаповцы уже уходили. Они столкнулись во дворе. Люди в непромокаемых плащах спросили у него документы и не сказали больше ни слова.

Пикассо был абсолютно спокоен. Он рассказал, что его хотели запугать, называли выродком, коммунистом и евреем. На все три обвинения он ответил молчанием сфинкса. Обвинители несколько раз в ярости пнули повернутые к стене картины, но рамы оказались крепкими. Уходили они недовольные тем, что увидели, и еще больше тем, чего не увидели. И когда один из них, самый грозный, пообещал вернуться, Пикассо протянул ему один из моих снимков «Герники»: «Прошу вас, моя визитная карточка, на память». Немец непонимающе скривился и положил фотографию в карман.

Известно, что Пикассо рассказывал потом, через несколько дней, в «Флоре», что гестаповцы спросили его по поводу «Герники»: «Ваша работа?» На что он поторопился ответить: «Нет, ваша». Пикассо был способен на такую реплику, у него и в этом был талант. Что касается меня, я не слышала эту историю в его исполнении.

Они не вернулись, как обещали. Некоторые говорили после этого, что Пикассо воспользовался помощью власть имущих. Называлось даже имя Арно Брекера, заявившего когда-то: «Не будем трогать Пикассо». Арно Брекер отрицал после войны свое посредничество, хотя мог бы сделать на этом имя. Неужели его единственная статья в пользу Пикассо могла защитить художника? Да нет же. Осенью 1940 года, когда мы вернулись из Руайана, немцы потребовали открыть для осмотра все частные сейфы в банках. Пикассо пришлось радушно представить им две свои потайные комнаты. Перед немцами открылась пещера Али-Бабы. Хаотическое нагромождение напугало их, они и не подозревали, какое невероятное богатство за ним скрывается. Одну за другой они вытаскивали картины и с недовольной гримасой спрашивали художника: «Что здесь изображено?» И так как художник невозмутимо отвечал: «Что хотите». Они настаивали: «Сколько это стоит?» Шутки ради Пикассо назвал совершенно ничтожную сумму: «Восемь тысяч франков! Где-то около восьми тысяч франков!» Цена показалась им непомерной. Больше они ничего не спросили и поспешили закончить обзор.

Пикассо больше не боится. Он боялся бомбежек в начале войны, но страх был побежден. Он может продолжать работу и в худших условиях, он ни разу не пожалел, что остался в Париже. Немецкие офицеры иногда напрашиваются в гости на Гранд-Огюстэн, чтобы показать свое несогласие с официальным положением о вырождающемся искусстве. Пикассо помнит, как дал им на память фотографию «Герники» и никаких объяснений.

Последовательный разгром двух стран, Испании и Франции, разозлил его. Отнюдь не парализованный страхом увидеть гибель своих творений, он в постоянном состоянии перегрева, неистовстве работы. Он исследует другие, новые пути. Искривления и дисгармония его картин в один и тот же миг привели его на распутье. И вскоре в мрачном упоении он начинает плодить скелеты и черепа. Он успел уже украсить черепами белые страницы моего Буффона. Закрывшись в ванной, единственной обогреваемой на Гранд-Огюстэн комнате, Пикассо ваяет череп. Гладкий, разъедаемый веками и веками агонии. «Странствующая глыба из камня», — скажет о черепе Брассай. Из этого болезненного материала, так неторопливо обтачиваемого, появляется «Человек с ягненком» и бросает вызов жизни. Он хочет поднять во весь рост глиняное тело гиганта, чтобы оказаться среди тех, кто, как его друг Поль, вступил в борьбу. Поэты тени.

Пикассо почти год обдумывал «Человека с ягненком». Он изучил множество книг по строению этих двух тел: человеческого — свободного и животного — скованного. Спокойствие и страх. Один идет, другой упирается. «Это не аллегория, — настаивает он, — не евангелическая и не военная». Простое обретение гармонии. Земля больше не дрожит под ударами, небо не разрывается от бомбежек. Все как прежде, как будто ничего не произошло. Как бы мне хотелось, чтобы он добавил: «...и ты, Дора, кладешь голову мне на плечо, и, как настоящий Минотавр, я похищаю тебя». Но ты не скажешь этого. Ты предпочтешь мне Казбека, который лижет тебе руку и пьянеет от запаха скипидара.

Я бросила фотографию уже давно. Большая часть моего оборудования перевезена к тебе. Мои прожектора освещают теперь твои картины во время работы. Моей черной драпировкой будут занавешивать окна на Гранд-Огюстэн во время бомбежек. По закону сообщающихся сосудов я больше не занимаюсь фотографией, я пишу.

Рисовать я начала еще совсем маленькой. Вот я рисую кофейник или будильник. Из одного предмета стараюсь сделать натюрморт, запечатлеть его одиночество. Как ребенок, который слишком пристально разглядывает лицо незнакомца, я цепляюсь за каждый предмет. Мне необходимо за него уцепиться. Реальность так непритязательна. Она ведь может стереться? Когда не хватает красок, чтобы раскрасить мой страх перед ней, жалкие слова в моей тетради пытаются впитать эту реальность.

Я отдохнула на руках моих рук.
Я не спала.
Была ночь, лето, зима, день.
Извечное дребезжание мыслей.
Страх — любовь — страх — любовь.
Закрой окно, открой окно.