Глава V

Пикассо хотел вернуть меня к живописи. Я рисовала когда-то, за десять лет до встречи с ним, но бросила ради фотографии. В первый раз он позволил мне остаться с ним в мастерской, когда начал работать над «Герникой». До меня никто такой привилегией не пользовался. «Только смотри, — говорил он, — Гранд-Огюстэн — это не кинотеатр. Если ты вошла, то не сможешь выйти, даже за карамельками, пока не закончится сеанс».

Захватчица. Все вокруг мне завидовали, а Сабартес — лучший друг и помощник Пикассо — просто ненавидел. Фотоаппарат был моим пропуском? Но беда в том, что я не уходила, закончив работу. Мою радость и любопытство увеличивало то, что я первая присутствовала при рождении шедевра. Это правда, что Пикассо пошел на некоторые уступки во время «Герники». Два раза побывал Мальро. Как-то занесло группу испанских республиканцев. Заходил Элюар. Пикассо прерывал работу, беседовал с посетителями и быстренько оттеснял их к лестнице. Только Поль мог незаметно проскользнуть на свой табурет. Он раскладывал на коленях блокнот и писал, как будто обстановка вдохновляла его. Через час или два он уходил, так и не обмолвившись с другом ни единым словом. Они любили объединяться в молчании.

У меня тоже был свой табурет. Однажды Пикассо пододвинул мне маленький нетронутый холст. Я поняла, что должна принять вызов. Ведь соглашался он позировать мне обнаженным в самых бесстыдных позах. Единоборство творца и его творения. Моя очередь покинуть убежище. Неумение в расчет не идет. Кто рядом с ним не будет неумелым? Бартер. Он завладел моим лицом: ласкал, упорядочивал, расчленял, очищал его своим талантом. Я тоже пыталась ухватить его образ. Божественный лик. Фас и профиль в смешанной манере Пикассо. Вы скажете: «Пикассо?» Да, Пикассо. Я не претендую на первенство, но не могу не подчеркнуть, что подобный фотомонтаж использовала уже за пять-шесть лет до него. Наложение одного снимка на другой, сопоставление двойного женского профиля — уже тогда я работала в манере Пикассо. Возможно, что до нашего знакомства ты уже направлял меня.

Должна рассказать нечто такое, в чем могу признаться только я. В 1937 году я закончила портрет Пикассо. Да, великий Пикассо вставил в свою картину «художник перед полотном» от 22 марта 1938 года мой рисунок. Я понимаю ироничность названия «Художник перед полотном». Пикассо всю жизнь посвятил искусству, но не любил слово «художник», а еще меньше «живописец». Ему пришлось, как он говорил, принять позу человека, запертого в башне из слоновой кости. И все-таки этот «Художник перед полотном» очень напоминает автопортрет. Вот так великий человек смотрит на себя моими глазами. Это потрясает. Разом уничтожает дурацкие слухи.

Всем известно, что лицо «Плачущей женщины» — это мое лицо, искаженное судорогой. Плачущая Дора Маар кусает свой платок и высовывает язык гаргульи. Ее пальцы похожи на клыки. Ее глаза превратились в слезы. В них вбиты длинные гвозди. Ее лоб коробится и трескается, как старый асфальт. Где та красивая молодая женщина, устоявшая перед Батаем и его садомистическими экзерсисами? Говорят, Пабло бьет ее, он невероятно жесток с ней. Настоящий испанец, не так ли? Он ведь свел с ума свою первую жену? Говорите, говорите, все это пыль. Против его гения ваши слова пусты. «Плачущая женщина»? «Плачущая женщина»? Пикассо писал плачущими и других женщин. Пусть. Но я хочу быть «Плачущей женщиной». Больше того, я требую. Основания? Придется дождаться моей смерти, чтобы распахнуть двери дома № 6 по улице де Савой, чтобы осознать, наконец, эпоху Пикассо в искусстве, иными словами, полностью увидеть картину XX века. Вы не можете знать, что плачущая женщина создавалась далеко не против моей воли, тем более не насильно. Пикассо сотворил ее с моего согласия. Я согласилась быть медиатрисой всех страданий настоящего и будущего. Я хотела этого. Основания? Взамен этого — наши лица. В знак своего возвращения к живописи я написала его портрет. Со времен Мужана он все время писал или рисовал меня. Очевидность любви. Любовная очевидность. Он заканчивал «Гернику», и я стала «Плачущей женщиной», именно тогда я позаимствовала у него лик mater dolorosa, так похожей на меня. Я тоже сделала несколько вариантов «Плачущей женщины». Не потому, что хотела забрать обратно свой облик. Я не потеряла его, отдав Пабло. Я поступала скорее как иконописец, чьей рукой водит Бог. В том, что я делала, была не только моя воля. Наша воля. Его и моя. Лицо, возвращающееся к истокам. То, что я вижу в ком-то другом, то, что этот кто-то видит во мне. То, что я беру от него, то, что он мне дает. Эрогенная зона на сплетении портрета и автопортрета, кого-то и самой себя. Это не я плачу. Я плачу вместо других. Слезы в жертву эпохе, в которой хватало настоящих слез.

В то время мы часто играли в четыре руки. Я помню мазки на стекле, объединявшиеся в мое лицо. Мы добивались результата, прикладывая к стеклу фотобумагу. Пикассо называл ее аргентинской — в честь моего дальнего детства. Этой технике меня научил Ман Рэй, с которым я когда-то работала в одной мастерской. Он оставлял образы на светочувствительной бумаге без помощи фотоаппарата. Ненасытный Пикассо упражнялся в этом, накладывал мой портрет, сделанный маслом на стекле, на фотографический негатив кружева, птичьего пера, моей руки. Кто был главным в нашем творчестве? Мы не хотели этого знать. Пикассо вышел из положения. Эти произведения будут принадлежать кисти Пикамаар. Голова — Пика, тело — Маар. По крайней мере это не противоречило истине. Желая скрыть за развязностью свое смущение, я решила выступить: «Пикамаар и К⁰?» «Нет, — отрезал он, — просто Пикамаар. Цельная личность. Пикамаар — здоровяк, которому плевать на компании».

Так называемая «Плачущая женщина» была счастлива, когда мир катился в пропасть. Все начиналось не с радостного светопреставления, как в Вене перед предыдущей военной катастрофой. Вступление «Герники» задало трагическую тему, и мы заняли хорошие места в зрительном зале. Но все-таки это были годы нашей любви, и «Плачущая женщина» была счастлива. Знаю: нельзя признаваться в таком, когда претендуешь на «Плачущую женщину». Но спросите у Пьеты Микеланджело, не огрубела ли она в борделях в Трастевере? Или у Олимпии Мане, которую на самом деле звали Викторин Мерант, девственница ли она? Так вот. «Плачущая женщина» Пикассо не такова, как вы о ней думаете. Динамит страдания напрасно взорвал ее лицо; в действительности она — любящая женщина, наслаждающаяся, создающая.

Она понимала, что дело не терпит отлагательства. Она принадлежала к революционерам группы «Контратака». Конечно же они говорили больше, чем делали, но она с помощью Элюара заставила Пикассо встать на сторону своих соотечественников-республиканцев. Ее революционный пыл, жажда воспевания были столь же активны, сколь мимолетны.

Внезапный шквал любви раздробил ее существо. Она превратилась в химеру. Уродливое соединение разнородных частей. Под лицом «Плачущей женщины» Пикассо мог бы написать покладистое жаркое тело, мое тело, еще полное неги после его объятий. В те мрачные годы я была одновременно плачущей и наслаждающейся женщиной.

Парадокс Доры. Почему я всю жизнь живу вопреки? Когда ужас отступит и Париж снова станет свободным, я опущусь в то страшное состояние, когда перестаешь осознавать себя, когда чужая утрата становится собственным наказанием.

Ты видишь, как сильна любовь.
Спадает жизни напряженье,
И выход для тебя один —
В победе, что стремится
к пораженью.

Ты сказал мне, что в «Гернике» я изображена несущей свет. Такой ты меня видел. С лампой в руке, освещавшей дорогу посреди резни. Но это был твой жест, у тебя я позаимствовала его. Еще давно, до Гранд-Огюстэн, когда ты жил на улице Да Боети, я уходила от тебя посреди ночи домой, к родителям, на де Савой, 6. Перевесившись через перила, ты лампой освещал мне путь.

Я смотрю на снимки «Герники». Женщина с лампой — там. Неизменная. От первого до последнего кадра. Все смещалось вокруг нее: лошадь, бык, солдат, женщины. Как будто все детали картины создали подвижное нагромождение вокруг этой незыблемой оси.

В Менербе вечером я закрою, как обычно, исписанную тетрадь, встану к окну и повторю этот жест «Герники». Лампа лишь осветит воспоминание о тебе. С верхней башни моей крепости я угадываю раскинувшиеся внизу виноградники, фермы, пульсирующую жизнь каникул, простор, жару и стрекотание лета. Море. Море мне больше не нужно. Как могла я быть такой беспокойной? Неподвижность сегодня — моя стихия. Иногда я спрашиваю себя, почему еще дышу?

Завтра меня отвезут в Авиньон. В Папском дворце я увижу твою выставку. Три месяца, как ты умер. Почему ты идешь так далеко впереди?