а находил их.
|
Канны, среда 18 мая 1960В половине третьего на Каннских холмах, напротив «Калифорнии». Вилла Пикассо — солидная, но совершенно такая же, как и те, которыми застроена вся округа со времен великих герцогов, славной эпохи Лазурного Берега... Но сады... Судя по всему, рука садовника их не касалась: сосны, кипарисы, эвкалипты, мимоза, мушмула, олеандры, жимолость росли там, как им вздумается, душа друг друга в объятиях пышной зелени. Из этого буйства удавалось вынырнуть только пальмам, которые вдыхали морской воздух и вглядывались в голубой горизонт Средиземного моря... Как случилось, что этой заурядной вилле выпала честь принять под свой кров Пикассо и его богатства и даже вдохновлять его на творчество в эти последние годы, вписав таким образом свое имя в список рядом с Бато-Лавуар, Буажелу, Валлори, дворцом Гримальди? Объяснить это можно отчасти отвращением, которое Пикассо питал ко всему, на что можно было навесить бирку «хороший вкус», его нежностью ко всему смешному, несуразному, странному — а вилла буквально ломится под тяжестью лепнины, виньеток и украшений из искусственного мрамора. Только его равнодушие к местам своего обитания и склонность доверяться провидению могут объяснить этот выбор... Именно так он возложил на Канвейлера заботу о переезде мастерской с Монмартра на Монпарнас во время своего свадебного путешествия с Евой, «моей красоткой», а позже поручил Розенбергу найти ему квартиру, в то время как сам, далеко от Парижа, переживал в Испании страстный роман с Ольгой. Я собираюсь позвонить, но, к моему великому удивлению, решетчатая калитка не заперта. Жена сторожа объявила о нашем приходе хозяину. Во дворе никого. В гараже — несколько машин, среди которых царит внушительный белый «линкольн». Справа от крыльца — старый знакомый: «Олень» из парка Буажелу. Налево — странный металлический цветок с оборванными лепестками, взорвавшийся смертоносный снаряд. На крыльце появляется Пикассо — под защитным тентом над лестницей он кажется совсем маленьким — и целует меня в обе щеки. Он совсем не изменился. Обтягивающий шерстяной свитер, лицо коричневое от мистраля и жаркого солнца, по-прежнему крепкий как скала и в глазах — прежний огонь... Он ведет нас в свою «мастерскую» — анфиладу из трех просторных комнат, залитых светом, проникающим через широкие, застекленные оконные проемы, выходящие в парк. В сущности, с тех пор как мы познакомились на улице Боеси, ничего не изменилось, разве что вокруг стало просторнее да вещей собралось больше. Я очень счастлив видеть его снова. К сожалению, я не увижу Жаклин Рок, его молодую подругу, с которой он познакомился в Валлори и которая делит с ним жизнь уже шесть лет. Она только что перенесла операцию, но Пикассо спокоен. Ей уже лучше, ее отправили на «Калифорнию».
Сколько раз мне хотелось к нему пойти... Это желание особенно мучило меня во время фестиваля в Каннах в 1956-м, где показали не только «Тайну Пикассо», но и мой фильм «Пока есть животные»...
Пока мы разговариваем, Пикассо посматривает на Жильберту: в своем зеленом платье с рисунком она выглядит так по-весеннему...
Пикассо смеется и задает ей вопрос по-каталонски, которого она не понимает.
Пикассо поднимает руки и начинает насвистывать мелодию сарданы... Перед нами — молодой и подвижный каталонец, он танцует, и его ноги, обутые в забавные замшевые мокасины, ритмично скользят в характерном движении по инкрустированному паркету. Кажется ли ему, что он в Гозоле, над долиной Андорры, где некогда, свободный и счастливый, пил и охотился с тамошними крестьянами, танцевал с девушками, гулял с контрабандистами, носился верхом на муле? Или в Сере, в Восточных Пиренеях, где в молодые годы он с друзьями Браком и Маноло столько раз проводил лето? Он танцевал сардану. Он родом оттуда. «Каждый из нас родом из своей страны...»
Я показываю ему альбом граффити, который только что вышел в Германии. Чтобы его посмотреть, мы садимся вокруг маленького круглого столика... * * * Я стараюсь воспроизводить наши разговоры как можно точнее, однако без контекста они выглядят как рыба, вынутая из воды: им нечем дышать... Мастерские Пикассо, где бы они ни находились, каковы бы они ни были, всегда производят очень сильное впечатление. От потрясения меня спасало только то, что я бывал там часто. Но я не видел Пикассо тринадцать лет. Большинство из сделанного им за это время мне незнакомо. И я чувствовал себя незащищенным... Мне случалось испытывать эмоциональный шок: однажды в порту Танжер на меня напала целая толпа носильщиков-арабов, они орали, яростно жестикулировали, хватали меня за грудки, вырывали кто пальто, кто чемодан. В Стамбуле, на пустыре в Пера, меня окружил плотным враждебным кольцом целый табор цыган. В бразильской Бахиа я столкнулся с группой черных подростков, которых так возбудил вид моей камеры, что они принялись танцевать сарабанду вокруг своего пленника... Но никогда я не чувствовал себя таким внезапно и безнадежно потерянным, как на этой вилле... Искусство и природа, творчество и легенда, рыцарство и коррида, народные картинки, Олимп, Вальпургиева ночь — на меня разом обрушилось все... И разом заговорило, дергая вправо и влево, толкая со всех сторон, сдирая живьем кожу, хлеща по обнаженным нервам... Пока я с ним говорю, из глубин огромных комнат мне подмигивают «Авиньонские девицы». Что они здесь делают? Разве их место не в Музее современного искусства в Нью-Йорке? И что означают непривычные цвета на полотне? А эти бронзовые бычьи головы? Когда они появились? Я никогда не видел их в репродукциях... А откуда взялось это огромное, раскинувшее лучи по стене, бледное, как зимой, необычайной красоты солнце? Из Мексики? И кто его автор? А эти серебряные чашки? При виде их я уронил свой мундштук, который Пикассо, опередив меня, поймал на лету и протянул мне. В восемьдесят лет его мышцы все так же гибки и эластичны, а реакция стремительна, как и раньше... Я с удивлением рассматриваю его брюки с необычным рисунком — в горизонтальную полоску... Похоже на шелк-сырец... Или неотбеленная шерсть, тканная вручную? Откуда эта одежда? Я вглядываюсь в его лицо, повернутое ко мне профилем, и считаю складки, берущие начало в углу глаза и расходящиеся веером в разных направлениях: ко лбу, к уху, по щеке. Когда он смеется, его профиль разрезают двенадцать лучей... А что это за вихревое движение вокруг нас? Коричневые, черные и белые пятна? Надо же, это бассет... А тот, что не отстает от него ни на шаг, далматинец? А вот и еще один, третий, боксер... Я готов к тому, что из всех уголков и закоулков мастерской выбегут еще десятки и даже сотни собак: два бульдога из Монружа, его первый парижский фокстерьер, великое множество Фриков, Эльфтов, Казбеков... Все собаки, которые были у Пикассо за всю жизнь, и те, которых он хотел бы иметь... Я слушаю его, но параллельно все предметы, сделанные его руками, собранные им или попавшие сюда тайными путями, притягивают мой взгляд, не отпускают его: «Беременная женщина», пока еще гипсовая, с разбухшим животом и торчащими грудями; керамическая сова; журавль... Я пытаюсь понять, из обломков чего сделана эта птица. Хвост, скорее всего, из лопаты; длинная шея, похоже, из куска кабеля... А хохолок — это старый газовый кран?.. А ее тонкая лапа? А эти графины, бутылки, бронзовые фрукты, братья и сестры «Стакана абсента», как и он раскрашенные масляной краской? Когда это все сделано? А три огромных прожектора, направленных на мольберт? Я их где-то уже видел... Ну конечно! В серии, написанной им в этой мастерской. К испытанию чувств добавляется волнение от того, что я после стольких лет снова вижу Пикассо, слышу его голос, ставший, как мне показалось, более низким, ощущаю на себе его взгляд. От этого клубка воспоминаний, приведенных в движение, от прошедших тринадцати лет, которые надо нагонять, от тысячи вопросов, которые необходимо задать... Мысли бьются в моей голове, как возбужденные пчелы в улье, как муравьи в растревоженном муравейнике... Как верно передать свои ощущения от этой безумной лавины чувств, образов, слов, как рассказать о волнении, в которое они меня повергают, о памяти, которую они растревожили? Поскольку я привык к глобальному видению и мгновенному действию, меня сбивает с толку вынужденно произвольный характер их изложения... Это как если бы дирижер предложил своим музыкантам играть симфонию не всем вместе, а исполнять свои партии по очереди, в случайном, необязательном порядке... Только запись в духе симфонической партитуры, разнесенная на разные уровни в количестве, соответствующем количеству впечатлений и эмоций, которые необходимо передать, могла бы дать более или менее верное представление о подобных мгновениях, переполненных через край и столь драгоценных для меня. Скорее всего, это был бы лишь искусственный прием, лежащий вне «правил игры», регулирующих речь, и все же: как иначе можно восстановить в их контексте сказанные здесь слова, чтобы сохранить в них дух подлинности?.. * * * Итак, мы сидим вокруг маленького круглого столика, и Пикассо листает мою книгу «Граффити»... Я объясняю, что привел в книге его высказывания об этом виде живописи... «В каком банке вы сделали на стене тот рисунок, о котором рассказывали?» — спрашиваю я.
Пикассо находит в альбоме главу «Язык стен». Мазки кисти, которыми закрашивают надписи на стенах, его удивляют.
Глава «Рождение лица»: в нее я собрал лица, сделанные из двух или трех дырок.2
Когда мы доходим до главы «Маски и лица», Пикассо восклицает: «Это Руо!», «А это Клее...» В главе «Животные» он долго рассматривает птицу, которую я принял за голубя...
А вот глава «Любовь». Его внимание привлекают два сердца, наложенных друг на друга валетом, словно в тесном объятии.
В главе «Примитивные образы» самое сильное впечатление на него производит голова ацтека. Он восторженно восклицает: — Выглядит столь же роскошно, как фасад собора!.. Ваша книга устанавливает связь между нынешним искусством и примитивными художественными техниками... Она показывает — и это очень важно, — что абстрактное искусство сродни мазку кисти или текстуре стены... Что бы там ни думали и ни говорили, художник всегда, даже вопреки своему желанию, что-то копирует... И когда ты отказываешься от обнаженной натуры, за которую надо платить столько-то франков в час, то «позировать» тебе начинают другие вещи... А вместо стены их запечатлевают на цементе... Изобретение одного норвежского художника. Мои граффити увеличены и просечены с помощью электрических ножниц... Они предназначались для одного дома в Барселоне, и каждый рисунок был высотой в два-три этажа... Я хочу показать вам макет... И Пикассо, не без труда, но без колебаний продирается сквозь хаос своей мастерской, обходит бумажные утесы и направляется к следующей за ними куче, откуда вынимает конверт с нужными фотографиями. Здание с гигантскими стенными росписями вырисовывается на фоне четырех причудливых башен собора Саграда Фамилия.
Я спрашиваю, откуда это большое солнце, что висит на стене...
И тут он открывает мне тайну «Авиньонских девиц», которые занимают в мастерской доминирующее место.
Мы обходим мастерскую. Пикассо показывает мне необычный шкаф из красного дерева с большим количеством плоских ящичков.
Неподалеку от тотема сверкает и переливается всеми своими блестками и позументами костюм тореро.
Я спрашиваю, ходит ли он, как прежде, на бой быков...
Мы обсуждаем его большую выставку в галерее Тейт, организованную Роланом Пенроузом. Я спрашиваю, собирается ли он сам поехать в Лондон...
Среди новых скульптур есть бронзовые, которые раньше были керамическими — Пикассо мне объясняет, что он отдал в отливку те из терракотовых изваяний, которые для этого годились; здесь же и его главное произведение — «Коза», сделанная из ивовой корзины, пальмовых ветвей, консервных банок и кувшинов из обожженной глины. При виде их я не могу удержаться, чтобы не сказать ему: — Никто и никогда не сможет издать действительно полного каталога ваших произведений... Не успеет появиться новая книга о вашем творчестве, как оказывается, что она уже недостаточно полна... Целых четыре года мы полагали, что сумели собрать все ваши скульптуры... Но нет. С тех пор мне попалось уже несколько совершенно новых, которых не было в нашей книге... А совсем недавно я видел в продаже занятную деревянную скульптуру — вашу, она была похожа на негритянского идола... Репродукций с нее я не встречал нигде. Я знаю только три ваши скульптуры кубистского периода: двух «Обнаженных женщин» и «Мужчину с квадратной головой». И я не знал, что существовал еще и этот ребенок...
Разговор переходит на серию серебряных подносов.
Снова появляются три собаки. Та, что я принял за бассета, на самом деле оказалась таксой. Ее зовут Лумп. Боксер Ян — слепой. Пикассо рассказывает, что его слепота ничуть не мешает ему ориентироваться в пространстве и появляться на зов... Черно-белый пес — великолепный далматинец. «Вы можете видеть его на многих моих картинах», — говорит Пикассо. На сундуке, на серебряном блюде — наполовину съеденный пирог, изгрызенный изнутри, как размытый морем утес...
На «Калифорнию» спускается ночь. Долгие часы беседуем мы с Пикассо, и он кажется неутомимым: говорит, расспрашивает, показывает все, что нам интересно, водит по закоулкам своего лабиринта. Я принес с собой пачку рукописей. Несколько месяцев назад, разбирая бумаги, я нашел коробку с надписью «Разговоры с Пикассо». Перечитал и принес показать ему. Узнав, что это наши с ним беседы, он не удивился. В свое время он читал, и ему понравилась моя «История Марии» и разговоры, собранные в бистро во время оккупации.
Я читаю фрагменты о некоторых моих «визитах» к нему, выбирая куски наугад. Двадцать страниц, тридцать... Он просит почитать еще... Внимательный, задумчивый, улыбающийся, он слушает, иногда прерывая меня, чтобы что-то уточнить или дополнить историю какой-то деталью... К примеру, когда я читаю о моем приходе к нему с танцовщицей Мариной де Берг, он останавливает меня.
Я вынужден прервать чтение... В семь часов Генри Миллер ждет нас во Дворце фестивалей. Мы поднимаемся. Пикассо кладет руку на пачку рукописных листов и говорит мне: — Это так же верно, так же подлинно, как и ваши граффити... Ваши записи необходимо издать... * * * Уходя, я думаю о трех или четырех рисунках гуашью, посвященных бою быков, которых никто и никогда не увидит. Никакой коллекционер и никакой музей не сможет их купить, потому что 18 мая 1960 года, вместо того чтобы рисовать их, Пикассо посвятил целый вечер нам, своим друзьям... Примечания1. Вчера в вечерней газете я прочитал интервью с Брижит Бардо и был поражен, насколько схожи их жалобы на тяготы славы: «Сейчас все стало хуже, чем когда бы то ни было. Настоящее безумие. У меня машина с откидным верхом, но я не могу его открывать. Терраса и сад для меня недоступны: там все просматривается с помощью биноклей и телеобъективов. По вечерам я вынуждена запираться у себя в доме, а для каникул выбирать необитаемый остров... Но жить в пустыне совсем не весело... Бывают моменты, когда я готова бежать к пластическому хирургу, чтобы он сделал мне другое лицо». 2. В эту серию входят, в частности, «Стоящая купальщица» 1929 года и несколько женщин-манекенов, датированных 1930 годом. К такой форме воплощения Пикассо обращался и позже в большом количестве своих скульптур.
|
|
© 2024 Пабло Пикассо. При заимствовании информации с сайта ссылка на источник обязательна. |